Меченый Роман с языческими сказами челяди

Она целует меня в лоб, прикасается губами к моему подбородку, к губам…

Боже праведный! Это сон или я в раю?! Мне уготован Ад – небеса разверзлись. Они не лукавят. Они дают мне возможность насладиться прелестями Рая, чтобы потом во всей полноте дать испытать ужасы Ада. Нет! Дед Иван говорил, что Бог милосерден ко всем… И ко мне теперь тоже!

– Елена?!

– Молчи.

Вой, ветер, вой. Круши все в округе. Разверзни бетон. Разорви в клочья колючую проволоку. Раздроби ненавистные бараки. Освободи грешные души от гнета. Отпусти им грехи. Унеси прозревших в теплые края. Верни сына матери. Любимого любимой.

Господи! Только оставь меня рядом с ней!

Не отнимай у меня ее так скоро!

22 августа 1990 года.

Агония не проходит. Напротив, с каждым часом, минутой, секундой усиливается до беспредела. Впервые захотелось жить, ради нее. Ее желания для меня закон. Я начал мыслить как заправский зек. Пять лет заточения не прошли даром. Здесь трудно сохранить себя. Здесь закон джунглей. Я силен. Я у котла со жратвой. На сегодня – я царь. Я воин. Каждый из них втайне призирает меня, готов оттяпать любую часть моего тела при удобном случае. Такова реальность. В ней, словно алая роза, в замшелой клумбе, стоит перед глазами Елена. Ее труппа уезжает завтра. Она остается. Она добилась, вернее капитан, благодаря Елены, выбил для меня три дня «свиданки». Опять жаргон. Капитан настоящий друг. Он человек из серебряного века. И надо было ему затесаться в джунглях?! Я спятил: если б не капитан! Дорогой Алексей Владимирович! Я обязан вам жизнью… Я не в силах сдержать слез… Прости, Елена, я плачу… я не могу больше писать…

День Первый.

Начало начал. Я и Она. Нас двое. И никого вокруг. Природа замерла. Время остановилось. Вакуум.

Загудел чайник. Мы оба закрываем глаза.

Минута. Вторая. Третья.

Это стучат наши сердца – в минуту по удару.

Надо отпустить дыхание – иначе смерть. Я хочу жить, как никогда!

Вырываю шнур из розетки.

Тишина.

Ветер ворвался внезапно, распахнул форточку.

Стук битого стекла.

Звон вдребезги разбившегося хрустального бокала.

Это к счастью!

Ветер и мы.

Он бессовестно шарит по углам, обдувает наши нагие тела.

Дуй ветер, дуй!

– Что ты сказал?

– Ветер полюбил нас.

– Чувствую.

И снова тишина.

И никого вокруг.

Время остановилось.

Природа затаилась.

Ветер не в счет.

Он наш союзник.

Он подарил нам второе дыхание.

Мы дышим.

Мы живем.

Наши сердца бьются в едином ритме.

Наши поцелуи бесконечны…

И во веки веков!

Аминь.

За окнами синее небо.

На нем огненный шар – это Солнце радуется вместе с нами.

– Здравствуй, Небо.

– Здравствуй, Солнце!

– С добрым утром, Люди!

– Слышал, они желают нам добра?!

– И счастья.

– Про счастье не расслышала.

– Закрой глаза.

– Елена!

– Закрыла.

– Слышишь…

– Да.

Солнечные зайчики прыгают по стенам, заскакивают на постель, ластятся, скачут... Они заключают нас в объятия.

– Елена!

– Я!

– Елена!

И снова синее небо.

На нем огненный шар.

Они радуются вместе с Нами.

Спасибо тебе, Солнце!

Спасибо, Небо!

Спасибо тебе, Отец Небесный!

И во веки веков!

Аминь.

День третий.

Нам было здорово вместе!

Еще бы!

Ни забот, ни хлопот. Сплошные игры, как в детстве. В далеком, невозвратном детстве. Только с детьми они играют все больше для забавы... Неужто, и с нами?! А если это все сон?..

– О нас.

– И о них.

– И о ветре?

– И об огненном солнце.

– И о синем небе.

– И о наших играх.

– Неправда, мы настоящие.

– Нас можно потрогать.

– И приласкать.

– Тебе холодно?

– Нет.

– У тебя слезы.

– Они кислые и пахнут лимоном.

– Твои сладкие, и тоже лимонные.

– Елена, солнце мое, небо мое, лимонная моя ягода!

В последний наш день не было солнца. Не было неба. Не было ветра.

Были одни мы.

А потом раздался стук.

Наше время истекло.

Мы расстались в тумане.

Мы выдюжили и это испытание.

Держались мы стойко.

А запотевшие стекла, наблюдая за нами, обливались слезами. Было сыро.

И мысли мои разбредались, как талый снег разжижался на асфальте…

Где она теперь? Как доберется до сестры? Ведь, у нее тот же самый разброд.

Надо взять себя в руки.

Надо шастать на кухню.

Надо готовить жратву зекам.

Надо. Надо. Шагай.

Слышишь, Елена, я родился!

Я иду, не оглядываясь.

Я крепко держусь на ногах.

Я здесь не один.

Я с тобой.

И с Богом.

И во веки веков!

Аминь».

ЗАКОНОМЕРНОСТИ ИЛИ СОВПАДЕНИЯ…

События нашего расследования начинают развиваться настолько стремительно, что автор уже не успевает, к примеру, поразмышлять над поступками героев. С другой стороны: нужно ли на данном этапе повествования отвлекать читателя от документального ряда в расследовании? Думаю нецелесообразно это делать еще и потому, что в нашем распоряжении оказался целый ворох подлинного материала, раскрывающего суть происходящего. Возникает еще один вопрос: умело распределить документальную информацию. Этим-то мы с вами, дорогой читатель, и займемся далее. Но прежде пересортируем (за одно и сопоставим) дневниковые записи Юрия Андреевича и письма того же периода Елены Константиновны.

Заметим (это очень важно), находясь, за тысячи километров друг от друга, в те девять роковых для них дней, о которых ниже пойдет речь, они не имели возможности общаться. И письма, с обозначенными датами в момент написания Еленой, будут прочитаны Юрием ровно через месяц.

«28 августа 1990 года.

Три дня, как она уехала. Три бессонных, бессмысленных дня. Если учесть, что ночей здесь в это время года не бывает, то бесконечность длится извечно. Сегодня спал часов пять с ее телеграммой под головой. Жду писем. Сны снились. Начал видеть сны, совсем как в далеком детстве. Будто в Африку за Еленой летал на собственных крыльях. Самое удивительное, вытянул хохочущую Елену из пасти беззубого крокодила. Заздравную пели нам бегемоты. Страусы танцевали на нашей свадьбе. Белые обезьяны угощали бананами. Розовые слоны дудели хоботами. Зеленогривый лев стучал в барабан. И под этот аккомпонимент мы нагие тарзанили вместе с мартышками по лианам. От мысли, что нагота снится к болезням, продрал глаза, с ужасом подумал: Не дай Бог простудится Елена в подмосковной слякоти. Ни о чем серьезном думать не хочется. А, что может быть серьезнее того, что уже случилось?..

28 августа 1990 года.

Дорогой, это я. Веришь ли, впервые пишу письмо. Обычно короткими открытками отделывалась, что-то вроде:

«Лети с приветом, приди с ответом!» – это мама покойная непутевую дочь уму-разуму, наставляла, когда та, зареванная причитала в признаниях:

– Не могу письма писать. Не умею. Страх у меня перед чистым листом. Он меня, словно парализует. Дурой никчемной становлюсь… и мысли разом, как тараканы от диклофоса, в другие коморки уползают.

По этому поводу Светка Гвоздикова, поэтесса местная, о ней рассказывала, помнишь околесицу:

«Четыре дуба… Четыре дуба… и желудь в небе… Четыре дуба… Четыре дуба… и в небо мне бы».

Так вот, Светка насильно заставляла меня писать. Однажды подсовывает чистый лист, сама чуть под шефе, я тоже разумеется, и поэтическим сопрано вещает:

– Строчи! Дави комплексы в утробе.

Я ухахатываюсь:

– Про что, – спрашиваю, – «строчить», когда там (показываю на голову) пусто.

– А в груди?.. Там сердце, и из него льется настоящая поэзия!

– Стихами не умею, ну, хоть, застрели!

– Прозой строчи. Проза объемнее. Колорит подпусти. Освободи себя от гнета Высвободись из под зажима. Выкинь из головы мужа. Он тебя своими писульками газетными, как кандалами стальными, зажал. Хотя журналист он путевый, ничего не скажешь…

И вот тут-то самое смешное произошло. Пока Гвоздикова занималась критическим анализом творчества Степанкова, я «строчила»… Что, думаешь? В жизни не догадаешься. Всю страницу заполнила одним словом. Слово это – дура! Гвоздикщва к тому времени бутылку с коньяком опорожнила и, изучив каллиграфический почерк, сделала профвывод:

– Гениально. От всей души скажу: гениально, мать. Ни один классик мира не отважился бы на подобную дерзость. Но ты актриса. У тебя – это гениально.

Дорогой, я к тому, что Гвоздикова, несмотря на присущую ей экзальтированность, была в корне права, когда пророчила про сердце (именно пророчила, потому, как вышеизложенный диалог состоялся перед гастролями на Север).

О чем еще поведать, милый? Какой чепухой отвлечь? И себя удержать от надрыва. Некрасиво получится, если вдруг разревусь на людях. «Строчу» в электричке Дмитровский. Телеграмму отправила из Москвы.

За окном дождь. Лес умытый, расфуфыренный. Трава налитая, кокетливая. Асфальт на перронах мрачный, сердитый. Пузырится на нем дождь, гневается на цивилизацию: мол, замуровали траву, бетонкой от Небес отгородили, вместо благости – получай в награду грусть-тоску серую… Помнится в детстве очень любили с Мусей под дождем резвиться, по траве босиком в догонялки играть. Взмокшие, бывало, от ядреного дождя, от ручьев веселых, от прыготни стрекозьей примчимся с сестрицей домой, краюху хлеба втихаря отломим и – наутек, чтоб мама не приметила, как бы не заставила прясть козью шерсть (ужасно не любила это занятие). Мама, покойная, бывало, поднимет украдкой глаза на «чучел взмыленных», с тоской вздохнет, чуть замедлит ход прялки… а, когда в сенях окажемся, вымолвит:

– Чай, по дождю взрастают невесты крепкими…

За нашими спинами завертится колесо прялки, зашуршат мамины пальцы, затвердевшие от скрутки козьего пуха…

Мелькают за окном теремки. Между ними дачники под зонтами копошатся, от дождя прячутся, радиации опасаются. Осока – трава такая, в этом году высокая. У нас камышом ее называли. Москвичи по иному кличут. Это бабулька рядом сидит, интересуется: не писательница ли я? Отвечаю:

– Нет, любительница.

Она меня за то комплиментами одарила:

– И то какая складная – чисто икона.

Поинтересовалась, не из Загорска ли:

– Только там у нас, в святости Господней, потому как Земля Им изначально освещена, с ликом Божьим девушки расцветают. И сама смолоду личила… ну, строчи-строчи, влюбляйся, мешать не стану болтовней никчемной.

Люблю я Русь. Люблю старушек беззубых в миткальных платочках, подвязанных на подбородке двумя узелкам. Люблю их простодушие, вместе с прекраснодушием, говорок тягучий подмосковный. Видно, истосковалась по приветливым просекам, по ласковым лугам, по гостеприимному лесу с перелесками, по благодатным полям, по любезным цветам, по смиренным озерам, по загадочным рекам. И, кажется, они платят взаимностью. Несмотря на ненастье, светятся, будто приветственно улыбаются мне. И небо, сердитое на цивилизацию, кажется, восприняла беглянку по-свойски: размежевало свинцовую тучку, озерком сиреневым хитро улыбнулось мне. Быть может, оно «учуяло», подобно бабульки, что помыслы мои, мое существо, чем бы себя не отвлекало, какие бы метафоры не избирало, как бы не утешалось – нет ему покоя. И тоскую я – о тебе, лишь о тебе, милый! Как ты там! Что с тобой?! Какие сны видятся?!

Знаешь, что в самолете снилось? В африканских джунглях прыгали мы с тобой нагие вместе с обезьянами по лианам. От слониного рева пробудилась. Оказалось, стюардесса объявляла посадку. Ревел вовсе не розовый слон, а стальной лайнер. Заметь, никогда до нас не видела цветных снов.

Подъезжаем. Моя Муся с семейством на перроне. Бегу. Целую.

«29 августа 1990 года.

День сегодня особенный. Светлый. Не в смысле погоды – мерзость с дождем и снегом после отъезда Елены крепчает. Как в дешевых видиках: с переменой настроения героев резко выпадают осадки в природе. Хотя начался день безрадостно. И даже со скандала. С надзирателя Проханова началось. Да, с него, волчары обрюзгшего с прогнившими шарами пропойными. Сегодня опять отвязывался:

– Ожило, яйцо поганое! – это он мне на кухне вместо приветствия: – Краска на морде появилась. Человеком, кабелина, себя почувствовало. Чего зенки перламутровые вылупил?! По ним кобылы сохнут. И дохнут из-за драгоценных каменьев. Погоди у меня! Обоих с капитаном за амурные шашни с артистками под монастырь подведу. Короче, хавать в офицерский, за первый угловой доставь.

– Угловой первый не про вашу честь, майор, – как бурак, покрасневший, отчеканил Алексей Владимирович Крылов, капитан, вошедший на кухню следом.

– Тебя-то Крылов, не приметил.

– Печально,

– Порядки тут устанавливаю я. Твое дело политикой заниматься. Кино вовремя крутить. Артисток нагонять, чтоб потом зеки с ними развратом занимались… Ты же ловкач на обустройство свиданок.

– Ты меня достал, майор! – взвинтился капитан, по-моему, впервые так отчаянно.

– Фу-у, какие мы смелые…

– Не сметь со мной в таком тоне! Будьте любезны, обращайтесь к офицеру по уставу.

– Я еще к тебе никак не обращаюсь, святоша. И чин твой – в хвост и в гриву… Рапорт готовлю о благодеяниях… усек, паршивец, развратный.

– Минутку, майор, – вдруг спокойно, но с каким-то остервенением заговорил Крылов: – по поводу разврата – рыло-то у тебя в пуху… про старые петушиные делишки вспомнили… из зоны в зону опыт исторический передаете…

– Доказательства?

– Имеются. Кое-что с сержантом засняли невзначай. По аккуратнее бы надо было, товарищ майор… Не место в очагах культуры извращения насаждать … или развивать среди зеков… Плохие примерчики показываем, надзирало…

– Спокойно, капитан, выясним отдельно… Замнем пока.

– Закончим беседу и без продолжений. Заключенный Сабуров, баланду майору, как всем, за общий офицерский.

Когда Проханов смылся, капитан сник.

– Алексей Владимирович, не берите в голову… – попытался сгладить я ситуацию.

– Прости, Сабуров, застило. Давно собирался поставить точки над I – случая не представлялось… нервы шалят… дома не лады… еще собачонка хвостом в пути прилепилась…

– Какая собачонка?

– Дворняга обыкновенная. Они там, на воле как ? Приручат от скуки, а срок выезда подошел – пошла вон, дворняга. Холода на носу… куда ее девать? Решил к тебе в каптерку пристроить. Не возражаешь? Чего побелел? Собак боишься? Или брезгуешь? Бывает. Вот супруга моя, Нина Романовна, – брезгует. Пришлось к тебе на время приспособить. Никак в пот тебя ударило? Да ты не тушуйся – я пойму. Денька два потерпим. Хозяина подыщу. На территории, сам понимаешь, опасно оставлять: всякое сотворить могут, да и не положено…

Капитану отказать не мог. До обеда маялся. Не подходил к каптерке. С живностью я от роду не в ладах…

После обеда отважился – скулит, слышу, под дверями. В пот ударило опять. В голове зазвенело. И тут – о чудо! Елена перед глазами, словно из образка, вырисовалась на фоне, ожила:

– Не бойся, – прошептала прямо в ухо, – ты другой, переступи порог… начинается твое новое рождение…

Не успел рта открыть, как она исчезла, и открылась дверь.

И Делька моя ушастая на пузе подползла к моим нога. Я ее на руки поднял, в каптерку обратно занес. Так вот и подружились с лохматой. Оттого и день светлым обозначился. Храпит ушастая. И, извиняюсь, во сне пукает, щами кислыми воняет. Я, ведь, ее шницелями отбивными накормил в честь первого знакомства… Храпит.

Приятных снов, рыжуха!

29 августа 1990 года.

Опять я.

С пробуждением, дорогой.

У нас поздний вечер.

Месяц ясный игрушечной лодкой застыл на стекле. Вполне правдоподобно: зеркало в моей комнате (Муся в стиле «шик» обставила комнату покойной мамы в угоду любимой сестрицы) – напротив роскошного окна красуется.

Сказочную сцену из серии «Ночные похождения Засохиной» надо бы через кинокамеру наблюдать. Темнота кромешная, если учесть, что я из светлого коридора прошмыгнула (конспирация, милый, нельзя раньше времени Мусю сокрушать – это же потоп, землетрясение: Ленка за письма засела – не иначе, как влюбилась!)

На ощупь на цыпочках пробираюсь к комоду и вдруг – ба – бах! – коленом об угол! Искры из глаз посыпались. Нет, не от боли, от пронзительного скрежетания. И, тут как тут, ясноглазый в простенок заглянул вместе с матрешками краснощекими. Застыл в темно-сини густой в зеркальном отражении. Матрешки глазищами луп-луп – замерцали ревниво. Отчего темная синь просветлела, заискрилась. Месяц в ответ лишь краями лодки покачал, вроде бы оправдываясь перед небесными созданиями за излишнее внимание к земной особе, прижухшей в велюровом кресле румынского происхождения.

– Попалась! – голосом античного вестника провещал прямо из поднебесья Месяц Ясный.

Стекла задребезжали, коты за окном заблажили, залаяли собаки, и козленок Мусин заблеял (она его на кухне держит второй день, лечит безрогого от лишая).

О Боже! В громовой канонаде слышу: «Исповедуйся!»

И тут услышала твой голос бархатный, тревожный, умоляющий:

– Что мне делать?

Не знаю почему, но я прошептала:

– Переступи порог.

Потом потемнело в глазах. И все померкло: и месяц ясный в зеркале, и звезды-матрешки, и темная синь… и только мой лик вырисовывался в отражении…

А вдали, будто кто-то за мной наблюдал в обличии Архангела Гавриила.

Гремел гром, сверкала молния за окном… и полил дождь. Сильный дождь, ливневый.

С чистом листом и конвертом, еле ориентируясь во тьме, пробралась на кухню, где меня ждал Мусин козленок:

– Бе-бе-е-е! – поприветствовало бессонницу животное.

– Салют. Только без звуков. Идем строчить послание Юрию Андреевичу, расскажем ему о наших приключениях.

– Бе-е-е, – утвердительно пошатало головой животное.

И я послушалась его. Целую.

З0 августа, пятница.

Впереди до нашей встречи триста пятьдесят семь дней.

Прожито без Елены четыре. Все заполнено ею. Пространство и Время – они не принадлежат мне – все Еленино; весь без остатка в ней – Елена во мне. Заходил в библиотеку, Алексей Владимирович поразился. Удивление его понятно, до Рождения область литературы не интересовала зека Сабурова.

– Юрий Андреевич, смотрю, жизнью классиков заинтересовались?

– Существует теория, по которой человек появляется на Свет множество раз и в разных ипостасях. Отсюда, жизнь его бесконечна. То ли она в траве лепестком сочится, то ли в животном…Короче, заморочки людские: один происхождение наше от обезьян объявил, пятый – из мамонта нас вытянул … Это все, вроде атеизма…Я хотел просить Вашего разрешения, товарищ капитан, оставить собачонку в каптерке.

– Майор рвет и мечет. Не положено. Не тушуйся, что-нибудь сообразим.

Настроение у капитана паршивое. Понятное дело. Проханов – мразь, пока не изведет капитана, не успокоится. Вопрос, какие методы изберет? На ком очередной эксперимент провести задумал? Ясный корень – на мне. Я у капитана числюсь «под крышей». Надо быть начеку. С другой стороны, побоится волчара в открытую кровь высасывать. Черт подери! Зековская лексика так и прет из пор. Внутренне сопротивляюсь, пытаюсь вытравить из мыслей, но иного общения, кроме, как с капитаном, не дано. Лукавлю. Ежедневно общаюсь с Еленой. Сегодня с утра опять она являлась и весь день ходила со мной рядом.

– Прическа у тебя отлично-кучерявая.

– Юрий Андреевич, не убивайте даму тюремной терминологией.

– Зековской феней, Елена Константиновна. Но, куда же вы торопитесь?

– Пора. С Мусей за грибами собрались.

– Поостерегитесь.

– Ты не видел моей Муси – это танк. Знаешь, где она трудилась, чтоб прописку подмосковную заполучить?

– Откуда? Я несколько дней назад родился.

– И я.

– Давай о Мусе, – будто прочтя мои мысли, отдалилась Елена: – так вот, Муся – гигант, в ЖБИ года три на бетономешалки работала…

– Я люблю тебя, Елена.

– И я…

А впереди триста пятьдесят дней.

Вру, уже полночь – минус один, но его еще надо прожить.

30 августа, пятница.

Милый мой, снова великая грешница распахнула двери твоего терема. Нет, не комплексую, не стыжусь, просто схожу с ума:

До нашей встречи триста пятьдесят семь дней!

Весь день моросил дождь.

Была на погосте у мамы.

Ни единой живой души вокруг (человеческой). Мамину душу почувствовала, сразу у могилы и застрекотало в ушах. Знаешь, как бывает в летнюю погоду, когда солнце палит в зените, рожь колосится, вокруг на поляне цветы, и ты, благостно распластавшись на душистой траве, пытаешься обозреть небосвод. Тебе тепло, радостно. А вокруг жужжит, стрекочет, и душа твоя рвется на простор, оттого и тревожно трепещет, будто выбирает то ли остаться в тебе, то ли выскочить на волю в необозримые просторы Вселенной.

«Мы с тобой одни», – прощебетала мамина душа сквозь шелест мороси, и оранжевой бабочкой прилепилась под навесом к пожелтевшей фотографии покойной.

– Я люблю его, и решила расстаться с Анатолием.

Оранжевая бабочка попыталась вспорхнуть, но морось тут же прилепила ее к стеклу. Я вздрогнула в испуге. Судорожно, простирая руки к фотокарточки, попыталась заслонить бабочку от ветра..

-– Не прикасайся.

– Мама!

– Мне страшно мама…

– Ведаю… Но до той поры тебе принять решение надо бы… Время у тебя есть… целых девять месяцев…запомни, девять, доня моя…

– О чем ты мама?!

Оранжевая бабочка затрепыхалась… и вдруг, потускнев, потеряла окраску, превращаясь в бледно желтое пятно на фотографии покойной мамы. Я рухнула на колени, обняв могильный холм, уткнулась в клумбу с высохшими ромашками…

За спиной каркало воронье. Изголодавшаяся стая витала над головой. От долгого выжидания мертвечины хищные вороны, словно впали в истерию: приседали на мою спину, шуршали мокрыми крыльями над головой, каркали мне в уши… я почувствовала боль в спине, будто старый ворон долбил мне по пояснице…

– Отлично – кучеряво! – произнес вдруг ты откуда-то из могилы и явился перед глазами в адидасовском спортивном костюме. Том, лиловым, который удружил на время нашего свидания капитан:

– Не застудилась? – и поднял меня своими твердыми ладонями.

Тут я, словно очнувшись от кошмарного сна, вскочила, схватила лопату, и с остервенением принялась рассекать морось.

Воронье загудело, заметалось.

Я бушевала…

– Ленка, очнись, взъерошилась чего?! – вновь почудился мне твой голос: – Воронью положено каркать на погостах. А ты, ишь, как раздухарилась!-

На самом деле, в яви, хрипловатым контральто изрекала истины моя габаритная сестрица Муся.

Так и прошел очередной бессвязный денек.

До завтра.

Целую.

Почти не спал. Говорили о ее муже, об Анатолии. Ревности не испытываю, затрудняюсь объяснить почему. Быть может из-за уважения.

Услышал вновь:

– Ты должен помнить: Анатолий – мой Ангел Хранитель! Он послан мне Небесами во спасение. Мама при жизни растолковывала нам с Мусей: одной из двух предстоит нести бремя рода изумрудного… – Говорил кто-то за Елену сурово, а она исчезла на весь день.