Миллс Чарльз Райт

Если некоторые читатели почувствовали желание немедленно перейти к 
следующей главе, надеюсь, они не поддадутся этому. Как процесс сочетания и 
различения понятий, «Высокая теория» все же заслуживает внимания. Правда, 
она не получила такого значительного влияния, как рассматриваемое в 
следующей главе «методологическое самоограничение», поскольку возможность 
ис пользования « Высокой теории» как особого стиля научной работы довольно 
ограничена. Это объясняется тем, что ее весьма нелегко понять, и может 
возникнуть подозрение, что она вообще непости жима. Непонятность 
обеспечивает ей надежную защиту, однако по этой же причине ее 
pronunciamentos*, предпринимающиеся с целью повлиять на исследовательскую 
манеру обществоведов, не достигают успеха. Не ради забавы, а следуя фактам, мы 
должны признать, что среди обществоведов продукция «Высокой теории» 
воспринимается неоднозначно. 
По крайней мере для некоторых, кто претендует на ее понимание, и для тех, кому 
она нравится, «Высокая теория» являет собой одно из величайших достижений во 
всей истории общественной науки. 
Для других, которые тоже претендуют на ее понимание, но которым она не по 
вкусу, эта теория представляется неуклюжей высокопарной бессмыслицей. (Таких 
очень немного, хотя бы потому, что неприязнь и отсутствие терпения отвращают 
от попыток распутывать «Высокую теорию».) 
Для тех, кто не претендует на ее понимание, но кому она очень нравится — а 
таких довольно много — «Высокая теория» служит волшебным лабиринтом, 
чарующим именно своей восхитительной непостижимостью. 
Те же, кто не претендует на понимание «Высокой теории» и не любит ее, если им 
хватает духу стоять на своем, почувствуют, что «король-то голый». 
Разумеется, многие высказывают свои взгляды, но еще больше тех, кто сохраняет 
молчаливый нейтралитет в ожидании, не принесет ли «Высокая теория» значимые 
с профессиональной точки зрения результаты, если вообще следует их ждать. И, 
хотя это может показаться крамолой, многие обществоведы ничего не знают о 
ней, либо знают понаслышке. 
Закономерно возникает неприятный вопрос о вразумительности «Высокой 
теории», который, конечно же, выходит за рамки самой теории1. 
1 См.: Приложение, раздел 5.

Однако адепты столь сильно увлечены ею, что, боюсь, нам остается только 
выяснить, является ли «Высокая теория» простым нагромождением слов или в 
ней все-таки содержится рациональное зерно. Думаю, рациональное зерно есть, 
но оно очень глубоко зарыто. Поэтому мы поставим вопрос следующим образом: 
если из «Высокой теории» убрать все, препятствующее ее пониманию, что же 
можно узнать из нее, иными словами, о чем собственно говоря, там идет речь?

1. 
Есть только один способ ответить на этот вопрос: «перевести» один из 
фрагментов этого стиля мышления, а затем разобраться в «переводе». Выше я уже 
привел такой отрывок. Хочу только отме тить, что не стремлюсь оценивать 
парсонсовское творчество в целом. Если я и буду обращаться к другим его 
сочинениям, то только за тем, чтобы с наименьшими издержками прояснить 
некоторые моменты, содержащиеся в «Социальной системе». Переводя текст 
«Социальной системы» на английский язык, я не претендую на совершенство 
перевода, но постараюсь не упустить ничего того, что выражено в книге ясно и 
отчетливо. При этом я утверждаю, что только то, что сказано ясно, является и 
вразумительным. В частности, я попытаюсь отсортировать содержательные 
утверждения от словесной игры. Сделать это важно, поскольку неразличение этих 
элементов 
фатально 
для 
понимания 
текста. 
Чтобы 
наглядно 
это 
продемонстрировать, я сначала приведу несколько фрагментов перевода, а далее 
предложу два варианта сокращенного перевода всей книги. 
Перевод приведенного в начале главы отрывка выглядит следующим образом: 
«Люди часто придерживаются определенных стандартов и ожидают, что и другие 
будут им следовать. В той мере, в какой они это делают, данное общество может 
быть упорядоченным». 
Парсонс пишет: 
«В свою очередь существует двойная структура этого «связывания». 
Во-первых, благодаря интернализации стандарта конформность приобретает для 
«Эго» личностную, экспрессивную и (или) инструментальную значимость. Во-
вторых, структурирование реакций «другого» как санкций на действия «Эго» 
являет собой функцию его конформности относительно стандарта. Поэтому 
конформность как прямой путь удовлетворения собственных потребностей-
диспозиций имеет тенденцию к сочетанию с конформностью как условием 
получения благоприятных и ухода от неблагоприятных реакций со стороны 
других. В той мере, в какой, по отношению к действиям некоторого множества 
акторов, подчинение «ценностно- ориентационным стандартам» отвечает обоим 
критериям, то есть, когда с точки зрения любого действующего в этой системе 
актора конформность является одновременно и способом удовлетворения 
собственных потребностей-диспозиций, и условием «оптимизации» реакций 
других 
значимых 
акторов, 
такой 
стандарт 
может 
быть 
назван 
«институционализированным». 
Понимаемый 
таким 
образом 
ценностный 
стандарт 
всегда 
институционализируется в контексте взаимодействия. Вот почему система 
ожиданий всегда совмещает в себе два интегрированных по отношению к нему 
аспекта. С одной стороны, имеются ожидания, которые содержат и отчасти 

устанавливают стандарты поведения «Эго», актора, взятого в качестве исходной 
точки, — это «ролевые ожидания». С другой стороны, с точки зрения этого 
актора, имеется некоторый набор ожиданий относительно контин-гентно 
вероятных ответных реакций со стороны «других»; последние будут m`g{b`r|q 
«санкциями», которые, в свою очередь могут подразделяться на позитивные и 
негативные в зависимости от того, воспринимает их актор как влекущие за собой 
поощрения или, наоборот, как депривацию. Поэтому между ролевыми 
ожиданиями и санкциями устанавливаются отчетливые взаимные отношения. Что 
для «Эго» санкции, для «другого» — ролевые ожидания, и наоборот. 
Роль, следовательно, является одним из секторов тотальной системы ориентации 
индивидуштьного актора, которая формируется относительно ожиданий в 
специфическом контексте взаимодействия, то есть интегрирована в 
специфический набор ценностных ориентации, управляющих взаимодействием с 
одним или более «другими» во взаимодополняющих ролях. Эти «другие» не 
обязательно составляют определенную группу индивидов, но могут включать 
любого «другого», если и когда последний вступает в особенное дополнительное 
отношение взаимодействия с «Эго», для которого характерна взаимность 
ожиданий относительно общих стандартов ценностных ориентации. 
Явно, что степень институционализации тех или иных совокупностей ролевых 
ожиданий и соответствующих им санкций может быть разной. 
Эта степень является функцией переменных двух видов: с одной стороны, тех, 
которые воздействуют на актуальное принятие стандартных ценностных 
ориентации, а с другой - тех, которые детерминируют мотивационную 
ориентацию или сознательную готовность следовать соответствующим 
ожиданиям. Как мы увидим, через оба эти канала на степень 
институционализации 
влияют 
самые 
различные 
факторы. 
Прямую 
противоположность полной институционализации составляет аномия, то есть 
отсутствие структурной дополнительности в процессе взаимодействия, или, что 
то же самое, полное разрушение нормативного порядка в обоих указанных 
смыслах. Аномия, однако, является предельным понятием, которое не применимо 
для описания какой-либо конкретной социальной системы. Как и в случае с 
институционализацией, можно говорить лишь о степени аномии. Последняя 
является обратной стороной институционализации. 
Институт можно определить как комплекс институционализированных 
интегративных ролей, имеющий стратегическую структурную значимость для 
конкретной социальной системы. Институт следует рассматривать как социально-
структурную единицу более высокого порядка, чем роль, поскольку он состоит из 
множества взаимозависимых ролевых образцов и их компонентов»1. 
1 Parsons T. Op. Cit. P.

Изложим то же самое другими словами. Люди действуют либо совместно с 
другими людьми, либо против них. Каждый учитывает ожидания других. Когда 
такие взаимные ожидания достаточно определены и устойчивы, мы называем их 
стандартами. Кроме того, каждый ожидает реакции других на свои действия. Эти 
ожидаемые реакции мы называем санкциями. Некоторые из них кажутся нам 
поощряющими, другие - нет. Когда люди руководствуются стандартами и 
санкциями, можно сказать, что они вместе играют свои роли. Это – удобная 
метафора. В самом деле, то, что мы называем институтом, пожалуй, лучше всего 
определить как более или менее устойчивый набор ролей. Когда внутри 
некоторого института, или в пределах состоящего из таких институтов общества, 
стандарты и санкции перестают сдерживать людей, мы можем говорить, вслед за 
Дюркгеймом, об аномии. Таким образом, на одном полюсе институты со строго 
упорядоченными и приве денными в полное соответствие стандартами и 
санкциями, а на другом — аномия, о которой Йитс говорил как об отсутствии 
«цент ровки» и которую я называю разрушением нормативного порядка. 
Должен признать, что мой перевод не совсем точен. Отчасти положение спасает 
тот факт, что в тексте содержались очень хоро шие мысли. В самом деле, многие 
идеи «Высоких теоретиков» при переформулировании оказываются более или 
менее стандартными положениями, которые можно найти во многих учебниках 
по со циологии. Однако, что касается «институтов», то приведенное выше 
определение не совсем полное. Поэтому к нашему переводу нужно добавить, что 
роли, составляющие институты обычно не являются просто одним большим 
«взаимодополнением» «общепринятых ожиданий». Вспомните службу в армии, 
работу на заводе или, наконец, семью. Все это суть институты. Тем, кто находится 
внут ри них кажется, что соответствовать ожиданиям некоторых людей важнее, 
чем ожиданиям всех остальных. Это происходит потому, что они, как говорят, 
«имеют больше власти». Или изъясняясь более социологически, институт 
представляет собой совокупность ролей, упорядоченных по авторитету. Парсонс 
пишет: «С точки зрения мотивации приверженность общим ценностям означает, 
что при поддержке данных ценностных стандартов акторы разделяют общие 
«чувства», смысл которых заключается в том, что подчинение релевантным 
ожиданиям трактуется как «благо» сравнительно независимо от любого 
специфически 
инструментального 
«преимущества», 
извлекаемого 
из 
конформности, например, неприятия негативных санкций. Более того, 
приверженность 
общим 
ценностям, 
хотя 
и 
может 
соответствовать 
удовлетворению непосредственных потребностей актора, всегда имеет некоторый 
«моральный» аспект, и в этом плане конформность в известной мере определяет 
«сферы ответственности» актора в более широких, а именно социальных системах 
действия, в которых он участвует. 
Очевидно, что специфической сферой ответственности является коллективность, 
конституируемая особой общей ценностной ориентацией. 

При этом, совершенно ясно, что «чувства», которые испытывают люди, 
поддерживающие подобные общие ценности, посвоей специфической структуре 
обычно не являются выражением конституциональных предрасположенностей 
организма. Они при обретаются путем воспитания и обучения либо достигаются 
личными усилиями. Более того, роль, которую играют эти «чувства» в 
ориентировании действия, не совпадает, по преимуществу, с ролью культовых 
объектов, которые должны быть опознаны и к которым следует 
«приспособиться», скорее, речь идет о роли типовых образцов культуры, которые 
должны быть интернализова-ны; они конституируют часть структуры личностной 
системы самого актора. 
Эти «чувства», которые можно назвать «ценностными установками», являются, 
таким образом, внутренними потребностями-диспозициями личности. Только 
посредством интернализации 
институционализированных ценностей осуществляется подлинная мотивационная 
интеграция поведения в социальной структуре, и для того, чтобы выдержать 
ролевые ожидания, мобилизуются «глубинные» уровни мотивации. Только когда 
этот процесс достигает определенного уровня, можно говорить о высокой степени 
интегрированности некоторой социальной системы и о примерном* совпадении 
интересов коллективного образования и частных интересов его членов. 
Интеграция совокупности общих ценностных образцов с интернализованной 
потребностно-диспозиционной структурой кон ституирующих общество лиц 
является ключевым феноменом динамики социальных систем. Если не принимать 
во внимание процесс самых незначительных взаимодействий, стабильность 
любой социальной системы зависит от степени такой интеграции -это положение 
можно назвать фундаментальной динамической теоремой социологии. Это 
nrop`bm` точка всякого анализа, претендующего на рассмотрение динамики 
социальных процессов». 
„Примечание Парсонса: «Полное совпадение следует считать пре дельным 
случаем подобно пресловутому вечному двигателю. Хотя абсолютную 
интеграцию социальной системы мотивации с полностью согласованным набором 
типовых образцов культуры эмпирически наблюдать невозможно, понятие 
подобным образом интегрированной социальной системы имеет важное 
теоретическое значение»1. 
1 Ibid. Р. 41 -42. 42

Поясним то же самое другими словами. Когда люди придерживаются одних и тех 
же ценностей, они склонны вести себя так, как того от них ожидают другие. Более 
того, они часто считают такую конформность самым благим делом даже тогда, 
когда она, казалось бы, противоречит их непосредственным интересам. То 
обстоятельство, что общие ценности воспитываются, а не наследуются, совсем не 
умаляет их значение для мотивации поведения и образа мыслей человека. 
Напротив, они становятся частью самой личности и в этом качестве соединяют 
людей в общество, поскольку социальные ожидания становятся индивидуальной 
потребностью. Это настолько важно для стабильности любой социальной 
системы, что я буду прибегать к нему в качестве главной отправной точки всякий 
раз, когда буду анализировать какое-нибудь общество как функционирующую 
систему». 
Мне 
кажется, 
аналогичным 
образом 
пятасотпятидесятипятистраничную 
«Социальную систему» можно было бы перевести на вразумительный английский 
язык на 150 страницах. При этом книга не представляла бы ничего особенного. 
Однако в ней бы использовалась терминология, способствующая наиболее ясному 
пониманию изложенных ключевых проблем и путей их решения. Конечно, любой 
замысел, любую книгу можно выразить как в одном предложении, так и растянуть 
на двадцать томов. Вопрос заключается в том, насколько пространным должно 
быть изложение, чтобы развернуть ту или иную конкретную мысль, и насколько 
важной представляется эта мысль: в какой мере она позволяет осмыслить наш 
собственный жизненный опыт и насколько широк круг тех проблем, которые она 
помогает решать или хотя бы сформулировать. 
Изложить парсонсовскую книгу в двух-трех фразах можно, например, следующим 
образом. «Нас спрашивают: каковы основы социального порядка? Ответ, по всей 
видимости, таков: общепринятые ценности». И это все, о чем говорится в книге? 
Конечно нет, но это - главное. Разве это не так? Разве нельзя подобным же 
образом переложить любую книгу? Конечно, можно. Моя книга* может быть 
препарирована точно так же: «Кто, в конце концов, правит Америкой? - Никто 
полновластно не правит, но если какая-то группа и правит, то это — властвующая 
элита». А вот книга, которую вы держите в руках: «Что должны изучать 
социальные науки? — Они должны изучать человека и общество; иногда они 
этим и занимаются. Они пытаются помочь нам понять жизнь отдельного 
индивида и историю, понять связь между ними, проявляющуюся в разнообразии 
социальных структур». 
• Имеется в виду книга Ч. Райта Миллса «Властвующая элита». - Прим. Ред.

Дадим перевод парсонсовской книги в четырех абзацах. 
Вообразим себе нечто, что можно назвать «социальной системой», в которой 
индивиды действуют с ориентацией друг на друга. Многие их действия до 
некоторой степени упорядочены, ибо индивиды в этой системе имеют общие 
ценностные стандарты и соответствующие jnmjperm{e способы практической 
деятельности. Некоторые из этих стандартов мы можем назвать нормами. 
Действующие в соответствии с нормами индивиды в сходной ситуации скорее 
всего будут действовать аналогичным образом. В той мере, в какой это 
соблюдается, существуют «социальные регулярности», которые обычно можно 
наблюдать в течение весьма продолжительного времени. Устойчивые во времени 
регулярности я буду называть «структурными». Все входящие в социальную 
систему структурные регулярности можно рассматривать как всеобъемлющее, 
чрезвычайно сложное равновесие. О том, что это метафора, я собираюсь забыть, 
потому что хочу, чтобы читатель вполне реально воспринимал употребляемое 
мной понятие «социальное равновесие». 
Существуют два основных механизма, поддерживающие равновесие в обществе. 
Если один из них или оба не срабатывают, равновесие нарушается. Первый, 
механизм «социализации», включает в себя все обстоятельства и условия, при 
которых новорожденный превращается в социальную личность. Часть 
социального утверждения личности заключается в усвоении ею мотивов для 
выполнения требуемых или ожидаемых от нее другими социальных действий. 
Второй — механизм «социального контроля», под которым я понимаю все 
способы поддержания порядка в обществе и посредством чего люди сами 
держатся в определенных рамках. Под «рамками» я, разумеется, имею в виду 
любые типичные действия, ожидаемые и одобряемые в социальной системе. 
Первая задача по поддержке социального равновесия заключается в том, чтобы 
заставить людей добровольно делать то, что требуется и ожидается от них. Если 
это не удается, появляется вторая задача — другими средствами заставить их 
делать то, «что положено». Классификация и определение способов социального 
контроля лучше всего сформулированы Максом Вебером, и мне по существу 
нечего добавить к тому, что хорошо изложено им и неко торыми другими 
авторами. 
Однако меня несколько смущает следующее. Как возможно, чтобы в условиях 
социального равновесия, поддерживаемого всеми механизмами социализации и 
социального контроля, кто-нибудь делал не то, «что положено»? Толком в 
терминах моей Систематической и Общей Теории Социальной Системы я не могу 
этого объяснить. Есть и другой пункт, который я не до конца прояснил для себя: 
чем объяснить социальные изменения, то есть историю? Единственное, что я могу 
порекомендовать тем, кто столкнется с этими проблемами, - попробовать 
провести эмпирическое исследование. 

Пожалуй, сказанного достаточно. Разумеется, можно дать и более полную 
трактовку, но «более полная» не обязательно значит «более адекватная». Поэтому 
я приглашаю читателя самому полистать «Социальную систему» и найти в ней 
что-нибудь еще. Теперь поставим перед собой три задачи: во-первых, 
охарактеризовать ло гический стиль мышления, представленный «Высокой 
теорией»; во- вторых, развеять общее недоразумение на конкретном примере; в- 
третьих, показать, как сейчас большинство обществоведов ставят и решают 
парсонсовскую проблему порядка. Тем самым я намерен помочь представителям 
«Высокой теории» спуститься с их заоб лачных высот.

2. 
Обществоведы делятся не на бездумных наблюдателей и не наблюдающих 
мыслителей, различия между обществоведами скорее касаются того, как они 
мыслят, как наблюдают и как связывают (если вообще связывают) свои мысли и 
наблюдения. 
Главный признак «Высокой теории» заключается в исходной ориентации на столь 
общий уровень рассуждений, что снизойти до наблюдений становится логически 
невозможным. Оставаясь в рамках «Высокой теории», ее последователи никак не 
могут спуститься с высот своих генерализаций и рассмотреть конкретные 
проблемы в их историческом и структурном контекстах. Из-за неспособности 
этих ученых видеть подлинные проблемы реальность практически исчезает со 
страниц их трудов, в результате чего начинает преобладать надуманная и 
нескончаемая проработка дефиниций, которые не расширяют наше познание и не 
способствуют лучшему осознанию собственного опыта. Это, в свою очередь, 
находит выражение в частично организованном отречении от какой-либо попытки 
дать ясное описание и объяснение поведения человека и общества. 
Когда мы выясняем, что обозначает то или иное слово, мы имеем дело с его 
семантикой; когда мы рассматриваем его в соотношении с другими словами, мы 
имеем дело с его синтаксическими свойствами1. 
1 Кроме того, мы можем изучать слово с точки зрения того, кто его использует — 
так возникает прагматический аспект, который нас здесь не интересует. Таковы 
три «измерения значения», которые столь четко выделил Чарльз Моррис в своей 
очень полезной книге «Основания теории знаков» (Morris Ch. Foundation of the 
Theory of Signs // International Encyclopedia of United Science. 
Vol. 1. No. 2. University of Chicago Press, 1938.

Я использую здесь эти узко специальные термины потому, что они позволяют 
коротко и точно выразить мою мысль: «Высокая теория» настолько упивается 
синтаксисом, что остается слепа к семантике. 
Ее сторонники действительно не понимают, что, когда мы даем определение 
какому-то слову, то просто предлагаем другим употреблять его так, как нам бы 
того хотелось; что цель определения заключается в том, чтобы сфокусировать 
внимание на факте, и что искомый результат поисков точного определения 
заключается в том, чтобы превратить спор о терминах в дискуссию о фактах и, 
таким образом, открыть путь дальнейшему познанию. 
Представители « Высокой теории» настолько поглощены син таксическими 
построениями и мало заботятся о соотнесении их семантики с реальностью, 
настолько жестко ограничивают себя высокими уровнями абстракции, что их 
«типологии», и вся работа по их построению, представляются скорее бесплодной 
игрой в понятия, чем попыткой систематически, то есть ясно и последова тельно, 
определять насущные проблемы и направить усилия на их решение. 
Можно извлечь немало поучительного из того обстоятельства, что «Высокие 
теоретики» систематически забывают о том, что каждый ответственный и 
мыслящий человек должен постоянно отдавать себе отчет, а следовательно, уметь 
контролировать, уровень абстракции, на котором он работает. Способность легко 
и с полной ясностью переходить с одного уровня абстракции на другой является 
отличительной чертой творческого и систематического мыш ления. 
Вокруг таких терминов, как «капитализм», «средний класс», «бюрократия», 
«властвующая элита», «тоталитарная демократия», образуется множество 
затемняющих смысл коннотаций, которые при употреблении этих терминов 
должны тщательно отслеживаться и контролироваться. Подобные термины всегда 
«нагружены» как комплексами фактов и отношений, так и простыми догадками и 
непроверенными наблюдениями. Давая определения и употребляя подобные 
термины, мы должны тщательно все прояснять и просеивать. 
Чтобы выявить синтаксические и семантические свойства подобных понятий, мы 
должны четко представлять себе соотносящуюся с ними иерархию значений по 
степени конкретности и уметь учитывать все уровни этой иерархии. Мы должны 
ответить на вопрос: действительно ли мы понимаем под «капитализмом», как это 
мы намереваемся делать, только тот факт, что все средства производства 
находятся в частной собственности? Или мы также хотим включить в содержание 
этого термина более далеко идущую идею свободного рынка как механизма, 
определяющего уровень цен, зарплат и прибыли? И в какой степени этот термин, 
по опре делению, допускает, наряду с выводами об экономических инсти тутах, 
выводы, касающиеся политического режима. 
Я полагаю, что подобные установки сознания открывают путь систематическому 

мышлению, тогда как их отсутствие приводит к фетишизации термина 
«Понятие». К чему это может привести, возможно, станет яснее, когда мы 
рассмотрим, теперь уже более подробно, главное заблуждение Парсонса.

3. 
Претендуя на разработку «общей социологической теории», представители 
«Высокой теории» наделе творят мир понятий, из которого изгоняются многие 
структурные характеристики челове ческого общества, которые долгое время и 
совершенно справедливо признавались фундаментальными для его понимания. 
Возможно, это делается преднамеренно, чтобы придать социологической дея 
тельности специализированный облик, отграничив его оттого, чем занимаются 
экономисты и политологи. Социология, по Парсонсу, должна изучать «тот аспект 
теории социальных систем, который касается явлений институциализации 
типовых образцов ценностных ориентации в социальной системе, условий этой 
институциализации, изменений этих типовых образцов, условий конформности и 
девиации относительно совокупности типовых образцов, а также мотивационных 
процессов в той мере, в какой последние включены во все перечисленные выше 
явления»1. Если переформулировать и очистить это определение от неявных 
допущений, как того требует всякое определение, его можно прочитать 
следующим образом: со циологи моего круга могли бы выяснять и изучать, что 
хотят и чем дорожат люди. Мы бы также хотели установить причины 
разнообразия ценностей и их изменений. Если действительно обнаруживается 
более или менее однородная совокупность ценностей, мы хотели бы установить, 
почему одни люди принимают их, а другие нет. 
Как отмечал Дэвид Локвуд2, подобные утверждения избавляют социолога от 
всякого соприкосновения с «властью», экономическими и политическими 
институтами. Я бы высказался еще более определенно. Приведенное 
утверждение, а на деле, и вся парсон- совская книга, относятся скорее к тому, что 
традиционно называли «легитимацией», чем к каким-либо институтам. Результат, 
я думаю, должен заключаться в том, чтобы превратить все институциональные 
структуры в своего рода моральную сферу или, точнее, в то, что можно назвать 
«сферой символов»3. Чтобы прояснить это ут верждение, я, во-первых, 
попытаюсь дать некоторые разъяснения относительно этой сферы, во-вторых, 
обсудить приписываемую ей автономность и, в-третьих, показать, что 
парсонсовские кон цептуализации крайне затрудняют саму постановку некоторых 
наиболее важных проблем социальной структуры. 
Власть имущие пытаются оправдать свое господство над ин ститутами, 
представляя его якобы необходимым следствием широко распространенных 
верований в моральные символы, священные

1 Parsons T. Op. Cit. P. 552. 
2См. Прекрасную публикацию Д. Локвуда (Lockwood D. Some remarks on “The 
Social System” // The British Journal of Sociology. Vol. 
VII. 
2 June 1956). 
3 Gerth H. H., Mills C. W. Character and Social Structure. New York: Harcourt, Brace 
& Co., 1953. . 274 – 277. Фрагменты этой книги я использую также в главе 5.

эмблемы и юридические формулы. Перечисленные виды социальных концепций 
могут относиться к богу или богам, «голосам большинства избирателей», «воле 
народа», «аристократии таланта и богатства», «божественному праву монарха» 
или якобы сверхъ естественным дарованиям самого правителя. Обществоведы 
называют вслед за М. Вебером подобные понятия «легитимациями», или иногда 
«символами оправдания». 
Для обозначения аналогичных реалий мыслители пользовались разными 
терминами: Г. Моска говорил о «политической формуле» и «великих 
предрассудках», Дж. Локк — о «принципе суверенитета», Ж. Сорель — о 
«господствующем мифе», Т. Арнольд — о «фольклоре», М. Вебер — о 
«легитимации», Э. Дюркгейм — о «коллективных представлениях», К. Маркс — о 
«господствующих идеях», Ж.-Ж. 
Руссо — о «всеобщей воле», Г. Лассуэлл — о «символах власти», Э. 
Маннгейм - об «идеологии», Г. Спенсер - об «общественном чувстве». Все эти 
термины и большое количество им подобных свидетельствуют о том, какое 
важное место в общественной науке занимают символы господства. 
Аналогичным образом в психологическом анализе символы господства, 
возобладавшие над частной сферой, выступают в каче стве объяснений и даже 
мотивов, побуждающих индивида к ис полнению определенных ролей и их 
санкционирующих. Если, на пример, экономические институты получают 
общественное признание посредством названных символов, то ссылка на личный 
интерес может стать приемлемым оправданием индивидуального действия. Но, 
если возникает общественная необходимость оправдывать эти же институты в 
терминах «служения обществу и выполнения долга», прежние мотивы и 
рассуждения, опирающиеся на личную, заинтересованность, могут породить у 
капиталистов чувство вины или, по крайней мере, беспокойство. Легитимации, 
получающие общественное оправдание, закономерно становятся признанными 
формами личной мотивации. 
Таким образом, то, что Парсонс и другие сторонники «Высокой теории» 
называют «ценностными ориентациями» и «нормативной структурой», относится, 
главным образом, к легитимирующим символам господства. Безусловно, это 
полезный и важный предмет исследований. Изучение отношений этих символов к 
структуре институтов входит в число наиболее важных проблем общественной 
науки. Однако эти символы не образуют какой-либо автономной сферы внутри 
общества. Социальная природа символов раскрывается в их использовании для 
оправдания или критики существующих подсистем общества и отдельных 
позиций внутри них. 
Психологическая природа символов господства проявляется в том, что они 
становятся основой как для приверженности к власти, так и для оппозиции. 

Мы не можем утверждать, что для предотвращения распада социальной 
структуры должен преобладать какой-то комплекс цен ностей или легитимации. 
Нельзя также считать, что социальная структура должна быть связана или 
объединена какой-либо «нор мативной структурой». И уж, конечно, нельзя просто 
утверждать, что подобная «нормативная структура», какой бы влиятельной она не 
была, в каком-либо смысле является автономной. На самом деле qnbepxemmn 
очевидно, что для современных западных обществ, и, в особенности, для 
Соединенных Штатов, более верны как раз обратные утверждения. Часто — хотя 
это и не относится к послевоенным Соединенным Штатам — возникают очень 
хорошо организованные символы оппозиции, которые используются для 
оправдания мятежных движений и свержения правящих режимов. 
Преемственность американской политической системы совершенно уникальна, 
угроза внутреннего насильственного вмешательства в нее наблюдалась всего один 
раз. Возможно, наряду с другими, этот факт ввел Парсонса в заблуждение 
относительно «нормативной структуры ценностных ориентации». 
Истоки государственного правления вовсе не обязательно, как полагал Р. 
Эмерсон, коренятся в моральной природе людей. Верить в это — значит 
смешивать формы легитимации с ее причинами. Столь же часто, даже в 
большинстве случаев, моральное самосознание людей в определенном обществе 
зиждется на тех символах господства, которые официальные власти успешно 
монополизируют и даже навязывают обществу. 
Сто лет назад эту тему уже плодотворно обсуждали те, кто верил в 
самоопределение символических сфер и в то, что «ценности» на самом деле могут 
господствовать в истории. Оправдывающие власть символы отрывались от 
конкретных личностей и социальных слоев, непосредственно наделенных этой 
властью. Тогда полагали, что правят идеи, а не пользующиеся идеями социальные 
слои и отдельные личности. Чтобы придать сменяющим друг друга символам 
видимость преемственности, их представляли так, будто Они как-то связаны 
между собой, и, таким образом, рассматривали как «самоопределяющиеся». 
Чтобы придать этому странному пред ставлению больше правдоподобия, 
символы часто «персонифици руются», или им придается «самосознание». При 
этом они уже воспринимаются как «Идеи истории» или как ряд «философов», 
чьими мыслями направляются движущие силы институционального развития. 
Можно еще добавить, перефразируя высказывание Маркса и Энгельса по поводу 
Гегеля, что Идея нормативного порядка становится фетишем1. 
Если «ценности» не оправдывают общественные институты и не побуждают 
индивидов к выполнению институционализированных ролей, они не 
представляют интереса ни с исторической, ни с социологической точек зрения, 
сколь бы важным ни было их зна чение для индивидуальных сфер деятельности. 

Разумеется, между оправдывающими порядок символами, официальными 
институтами 
власти 
и 
законопослушными 
гражданами 
происходит 
взаимодействие. 
Иногда мы без колебаний должны приписывать действию символов господства 
свойство причинности, но неправомерно возводить эту идею в конкретную 
теорию социального порядка, объясняющую как может быть достигнуто единство 
общества. Далее мы увидим, что есть более адекватные способы конструирования 
«единства», более пригодные для постановки актуальных проблем социальной 
структуры и использования эмпирических данных. 
Если мы хотим составить себе представление о том, что такое «общие ценности», 
нужно изучить, как в различных социальных структурах легитимируется 
институциональный порядок вместо того, чтобы пытаться сначала постичь 
ценности, а затем из них «объяс нять» из чего состоит общество и что его 
объединяет2. Мы можем, я полагаю, говорить об «общих ценностях» там, где 
большинство 1 См.: Marx К., Engels F. The German Ideology. New York: 
International Publishers, 1939. . 42ff. 
2 Более подробный эмпирический анализ «ценностей», которые стре мятся, в 
частности, афишировать американские бизнесмены, содер жится в публикации 
Саттона, Харриса, Кейсена и Тобина (Sutton H., Kaysen, T. The American Business 
Creed. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1956.

членов институционального порядка признают его легитимным, когда с помощью 
конкретной легитимации успешно достигается повиновение или, по крайней мере, 
сдерживается недовольство. В этом случае символы используются при 
«определении ситуаций», выражающих конкретные роли, и служат той меркой, 
по которой оценивают лидеров и их последователей. Естественно, что социальные 
структуры, располагающие универсальными основополагающими ценностями, 
являют собой предельные «чистые» типы. 
На другом конце шкалы находятся общества, в которых доминирующий комплекс 
институтов, осуществляя тотальный контроль над обществом, навязывает свои 
ценности с помощью насилия или угрозы его применения. Это не обязательно 
ведет к распаду социальной структуры, поскольку действия людей могут 
эффективно обусловливаться формальной дисциплиной, и иногда, если они не 
принимают институциональные требования соблюдать дисциплину, у них может 
не оказаться шансов на выживание. 
«Хороший журналист, работающий на реакционную газету, например, может 
ради заработка и сохранения места подчиняться хозяйским требованиям. В душе 
и за пределами редакции, он может быть агитатором-радикалом. Многие 
немецкие социалисты позволили себе стать дисциплинированными солдатами и 
воевать под знаменами кайзера, несмотря на то, что субъективно они 
придерживались революционных марксистских ценностей. Между символами и 
человеческим поведением пролегает большая дистанция и не всякая интефация 
базируется исключительно на символах»1. 
‘ Gerth H. H., Mills С. W. Op. Cit. P. 300. 52

Подчеркивать наличие такого ценностного конфликта не значит отрицать «силу 
рациональных соответствий». Расхождения между словом и делом встречаются 
часто, но столь же часто проявляется и тяга к соответствию. Какое явление 
доминирует в данном конкретном обществе, нельзя решить a priori, основываясь 
на «че ловеческой природе», «принципах социологии» или велении «Высокой 
теории». 
Можно 
вообразить 
«чистый 
тип» 
общества, 
абсолютно 
дисциплинированную социальную структуру, в которой подданные по самым 
разным причинам не могут выйти за пределы предписанных им ролей, несмотря 
на то, что они не разделяют ни одной из ценностей властителя и, таким образом, 
совершенно не верят в легитимность порядка. Такое общество напоминало бы 
галеру, приводимую в движение рабами, где слаженные движения весел 
превращают самих гребцов в шестеренки огромной машины, и нужда в кнуте 
надсмотрщика возникает сравнительно редко. Галерникам не нужно даже знать, 
куда движется корабль, несмотря на то, что каждое отклонение от курса вызывает 
ярость капитана — единственного на судне, кто способен смотреть вперед. Но это 
уже скорее описание, чем воображение. 
Между двумя чистыми типами - «системой общих ценностей» и принуждением к 
дисциплине - существует множество форм «социальной интеграции». 
Большинство западных обществ инкор порируют разнородные «ценностные 
ориентации», единство которых обеспечивается различными комбинациями 
легитимации и принуждений. И это, разумеется, может относиться к любому ин 
ституциональному порядку, а не только к экономическому или политическому. 

жүктеу/скачать 1.59 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: