Милорад Павич. Пейзаж написанный чаем

ТРИ СЕСТРЫ

Насколько могу вспомнить, господин архитектор Афанасий Разин, в то

время уже богатый и удачливый человек, рассказывал после одной из деловых

поездок следующее:

-- Башня располагалась среди домов, как воскресенье в окружении будней.

Оглядывая строчки домов, я старался отыскать, где проявится первый большой

праздник в этом живом календаре. И я обнаружил его. "Здесь!" -- подумал я и

вскоре очутился у дома Азры. На вид он казался больше дома Ольги. В

углублении -- надежные двери, отражавшие уличные шумы, высокая стена, за

стеной -- куча детей.

"Хорошо!" -- подумал я и вошел. Было очевидно, что дом содержит Ольга,

поскольку от этого устранился нынешний любовник Азры, человек с короткой

памятью и широким размахом. Он живет отдельно, дарит ей только свечи и

заботится исключительно о ее духовной жизни. Еще Азра получает от него

книги, он обратил ее в свою веру, возвел для нее на ее же с Ольгой

совместные средства храм, и ничего больше. Он оплачивает молитвы за нее и уж

тут не скупится, но хлеб Азра должна зарабатывать себе сама, или ей его дает

Ольга, сестра. За свой счет он отправляет Азру в церковную школу, короче,

заботится о ее Судном дне, когда уйдут все люди и все ангелы.

С такими мыслями я постучал в дверь Азры, однако обнаружил записку, где

говорилось, что Азра не может принять меня дома и я найду ее в библиотеке,

через несколько домов отсюда. В записке было: "Счастлив тот, кто всегда

следует в шаге за идущим. Ибо на небе и на земле мы не будем любить тех же и

не будем ненавидеть тех же".

И я отправился в библиотеку. Вошел в ярко освещенный зал. Людей --

земле тяжело. Как сельдей в бочке. Друг другу шепчут в левое ухо приглашение

к молитве, а в правое -- саму молитву. И стараются случайно не коснуться

друг друга бородой. Один говорит. Я вошел посреди его речи, но свободно смог

понять, о чем он говорит. Зато не понимаю, чем занимаются двое стоящих перед

ним, с хлыстами. Тот, что на кафедре, вещает:

-- Во времена бегов (*) ни один человек за год не заработал себе хлеб,

и не из лености. Во времена царства все подданные за год зарабатывали каждый

день по три хлеба. Но не благодаря своему старанию. Во времена бегов за год

ни один человек в стране не заплакал. Однако это не значит, что все были

счастливы. Во времена царства ни один человек не засмеялся. Однако это не

значит, что в царстве все были несчастливы. Такие были времена...

____________

(*) Бег (турец.) -- господин, землевладелец. (Примеч. пер.)

угощались облатками, замешенными на слезах. Откуда-то неожиданно появился

худощавый молодой человек, красиво одетый, лицо его излучало свет, волнами

поднимающийся из глубин его. На устах холодная и тяжелая, как амбарный

замок, усмешка. Словно медузы в южных морях, плавают светильники в лиловатом

пространстве над головами людей, и звучат барабаны, подогретые на огне.

Молодой человек подошел к тем, с хлыстами, и за ним протянулась черная,

резко очерченная тень. Они пропустили его между собой, и вдруг один из них

ударил юношу хлыстом. Испуганно и словно бы выбирая место для удара. Тотчас

же ударил второй. Они чередовали удары, вроде бы специально, чтобы не сбить

дыхание. Один при этом после каждого удара весьма усердно шлифовал ногти о

стену. А то вдруг оба прикрывали глаза, как бы сообща обдумывая следующий

удар и что-то замеряя пядями на полу и на своих хлыстах. А каждый новый удар

заставлял избиваемого совершать все новые и новые телодвижения, которые люди

с хлыстами вызывали у него, подобно музыкантам, выманивающим шаги у

танцующего.

И тут в зале раздались аплодисменты. Я не сразу понял, чему рукоплещут,

хотя вскоре и мне, непосвященному, стало понятно, в чем дело. Тень молодого

человека чуть-чуть отделилась от него. После каждого удара благодаря

искусству хлеставших и его собственным телодвижениям тень все заметнее

отделялась от него, и наконец, после движения, показавшего, сколь велика его

скорость, тень оторвалась и скатилась по ступенькам, а молодой человек,

словно у него выросли крылья, выпрямился и гордо вышел из зала под крики

одобрения...

Однако Азры среди присутствующих не было. И я пошел поискать, нет ли ее

где-нибудь в подсобных помещениях библиотеки. Я прошел коридорами, длинными,

как морозные утра, дважды заплутался и оба раза возвращался на правильный

путь благодаря тому, что заставлял себя идти в направлении, прямо

противоположном тому, каким, полагал, надо идти. Наконец я вошел в какую-то

дверь и оказался в полумраке просторного помещения. На лестнице я наступил

на что-то скользкое и догадался, что это кровь, а в ней тень молодого

человека. Я узнал тот зал, где совсем недавно находился, теперь он был

погружен во мрак Я пуст, как оглохшее ухо, лишь в глубине светилась дверь

комнаты, где я оставил свое пальто. Я подошел к двери и увидел юношу, того,

которого бичевали, -- он был в комнате с какими-то незнакомыми мне людьми.

Все изумленно посмотрели на меня, когда я вошел и снял пальто с крюка.

Прервав свои занятия, они молча смотрели на меня.

-- Раньше мы никогда тебя не видели. Где ты был раньше? -- сказали они.

-- Раньше? -- удивился я.

Молодой человек -- я предположил, что он управляющий этого учреждения,

-- повернулся к девушке, и та без слов поднялась и пошла за мной.

-- Я покажу вам дорогу, -- сказала она, хотя было очевидно: таким

образом оставшиеся хотели убедиться, что я ушел.

Во тьме коридора перед выходом я спросил девушку, в чем смысл сцены,

свидетелями которой мы с нею были там, в библиотеке.

-- Вы задумывались над тем, что видели? -- спросил я.

-- Я не задумываюсь, -- сказала она, -- мысль, посланная с Запада,

достигнет земли с Востока, мысль, посланная с Востока, достигнет земли с

западной стороны. И они не встретятся. Пасущий овец разве может ввести

кого-то в царский дворец? Пасущий мысли разве может ввести кого-нибудь на

небо? Зачем думать? -- И она оставила меня одного за дверью библиотеки.

Возвращаясь к дому Азры, я был в худшем положении, чем тогда, когда

направлялся туда впервые. Если я, обманутый и разозленный, а Азра, склонная,

видимо, к издевке, выложим карты на стол, из моего предприятия ничего не

получится... Так я думал и потому решил усложнить дело, чтобы не сразу можно

было добраться до его сути. Меня тут же провели в красивую комнату с

кушетками и полочкой, на которой стояли два Корана в роскошных переплетах.

Один был в зеленом сукне, оправленный серебром, другой -- в красном,

оправленный золотом. Один был подлинным, а второй -- я с абсолютной

достоверностью утверждаю -- был заполнен венецианским мылом. Азра, по

старому обычаю, клялась на мыле, если не хотела сдержать обещание.

"Если не знаешь разницы между высоким и маленьким -- спроси у женщины,

если не знаешь разницы между любовью и ненавистью -- спроси у реки", --

успел подумать я, и вошла Азра.

Мы уставились друг на друга и с минуту оставались так, дожидаясь, кто

моргнет первый, а затем оба расхохотались.

Она сильно растолстела и открывала рот, когда слушала, что ей говорят.

На руке у нее был перстень с часами, который она уже не могла снять, и, как

у рыбы, все ее движения возвращались к ней же. Она что-то пробормотала, и я

подумал, что она извиняется за недоразумение с библиотекой, но она

извинялась за свою полноту.

-- Я растолстела, потому что была переполнена ненавистью. А в человеке

любовь занимает ровно столько места, сколько оставляет ненависть, совсем как

в бокале с вином, где места для воды ровно столько, сколько выпито вина. И

если глубоко лежит ненависть -- мелко лежать любви...

Она выглядела особой некогда прекрасной. Но женщиной не выглядела. Я

вспомнил ее грудь -- пеструю, как два гусиных яйца, сейчас же она

расползлась по телу, и словно бы ее вообще не было.

-- Ты помнишь, как мы играли в школе в "истории"? -- приступил я к

делу.

-- Неужели не помнишь? Это такая игра, где ты предлагаешь название, а

кто-то другой начинает историю, всего две-три фразы. Затем, чередуясь, мы

рассказываем ее дальше и разматываем пестрый клубочек, в котором шерсть то

одного, твоего, цвета, то другого, моего, в зависимости от того, кто

разматывает.

-- А кто выигрывает?

"Выигрывает тот, кто пригнал историю к своей мельнице", -- подумал я,

но вся беда в том, что сейчас я не должен был выиграть у Азры, хотя не

должен был и проиграть, иначе из моего дела ничего не получится. Я

пробормотал, что коли нет судьи, значит, нет и решения, и выбросил название: