Милорад Павич. Пейзаж написанный чаем

ТРИ СЕСТРЫ

Насколько я помню, господин архитектор Афанасий Разин рассказал после

одной своей деловой поездки следующее:

-- Вам, наверное, знакомы те широкие лестницы с двойным эхом, которое

перекрещивается и завязывается узлом на первом этаже, в общем-то, как и сами

ступеньки. Именно такая лестница в доме Цецилии. Когда я ступил на эту

лестницу, был конец лета и из окна открывался вид на сад. Жирные тени лежали

под каштаном, подобно лужам масла; крупные листья давали оплеухи ветру и

падали, цепляя друг друга, тяжелые, словно глухари. По саду расползался

прозрачный, как кубик льда, холод, способствующий росту волчьего хлеба. Одно

облако остановилось над ближней церковью, а остальные пошли вокруг него

водить хоровод; внизу, у ручья, желтая глина переходила в чернозем...

Вступая в жилище Цецилии, я был полон решимости придерживаться заранее

продуманного поведения. Сегодня вечером мне необходимо было хранить, как

огонек на сквозняке, именно такую Цецилию, какая могла быть мне более всего

полезна. Для достижения цели в таком деле, как мое, главное -- не

хорохориться, вести себя как задумано наперед и ни за что не отступать от

этого поведения и позиции, что бы ни случилось. Неожиданность, любая, через

час или два испарится в рукавицах памяти, зато тебе останется польза, если

выдержишь. Чтобы настолько владеть собой, существует один нехитрый прием.

Трюк, к которому необходимо прибегать ради безопасности всяческих начинаний.

При посещениях и разговорах подобного рода нужно думать о кресс-салате,

который спасает мужчин от облысения, и помалкивать, словно рот у тебя полон

чернил, а уши заткнуты усами. Я в таких случаях всегда помогал собеседнику

тем, что сам себе рассказывал какую-нибудь историю, специально подобранную

по обстоятельствам. И этот мой безгласный рассказ позволял мне, так сказать,

сохранять постоянную точку кипения...

С этими мыслями я поднялся на первый этаж, однако Цецилии в просторной

столовой не было. На камине стояло зеркало и подсвечник. В ожидании я, как

из рогатки, выстрелил слюной в зеркало. И тут услышал приглушенный смех и

обнаружил торчащий из-под длинной скатерти крохотный с подковкой каблучок

детского башмака.

-- Азередо, Азередо, ты знаешь, как родятся дети? -- услышал я детский

голосок из-под стола.

-- А ты? -- отозвался еще бойчее высокий, но мальчишеский голос.

-- Я знаю. Даже знаю, как родился ты.

-- Как?

-- Твой отец подкараулил петуха, когда тот собирался прокукарекать, и

нашелся добрый человек, который носил это яйцо три месяца за пазухой, пока

ты не вылупился.

-- И что?

-- И ничего.

Пока дети болтали, я продолжал готовиться к встрече с Цецилией. Потому

что не все равно, какую историю самому себе рассказывать в тех или иных

условиях. Колорит твоего молчания зависит от того, о чем ты молчишь, а

колорит молчания в моем деле означал все. Поэтому я решил, что на сей раз

лучше всего угостить себя историей о Плакиде. Этот короткий и немудреный

рассказец способен очистить даже самые неспокойные души...

Спрятавшиеся под столом дети свистели в поломанную пуговицу. Судя по

голосам, девочке могло быть лет десять, а мальчик был намного моложе.

-- Азередо, Азередо, -- спросила она, оставаясь под столом, -- сколько

сегодня на небе солнц?

-- Есть три солнца, -- отвечал тоненький голосок, прерывавшийся словно

перекушенный, -- первое солнце видят все. Второе солнце видят некоторые

животные, ну там змея, а все три солнца видят только мертвые... А что

касается меня, то я не Азередо, я дон Азередо.

-- Мама говорит, что ты дьявол.

-- Что такое "дьявол"?

-- Не знаешь? Не притворяйся! Неужели ты не был в театре? И никогда не

слушал оперу "Фауст"?

-- Нет. У меня нет слуха. Зато я понимаю языки. Все, кроме одного. Я не

знаю, что за язык, наверное какой-нибудь новый.

-- Вот и по этому видно, что ты дьявол! Когда вырастешь, у тебя одна

грудь будет как у женщины, а другая как у мужчины. А в штанишках у тебя

разве нет хвоста?

-- Откуда я знаю, хвост это или не хвост?

-- Наверняка это хвост, потому что мне хочется, чтобы меня высекли тем,

что у тебя там, в штанишках. И Ева до Адама спала с дьяволом. Покажи мне!

-- Я не могу при этом, который пришел торговаться. Я должен сначала

уладить с ним одно дельце.

И мальчик тут же выбрался из-под стола. Было ему самое большее

шесть-семь лет. Зеленые сопли переплетались у него под носом в узел поверх

старых, засохших и блестевших, как след улитки.

-- У тебя есть карандаш? -- спросил он меня совсем неожиданно.

Я достал карандаш и протянул ему, несколько удивленный. Не глядя, он

сунул карандаш в рот и на моих глазах сжевал с хрустом, как соломину. Я

хотел было его остановить, но все было кончено за несколько мгновений.

-- Не люблю стричься, -- сказал он, словно ничего не произошло.

Маленькие, будто инеем покрытые уши плавали в волнах его красивой

кудрявой головенки. Волосы, ресницы, брови -- все было пепельного цвета,

казалось, вспыхнув, они обгорели, не повредив его румяного лица и оставшись

в виде пепла на голове. Если дунуть, разлетелись бы, как сожженные письма,

на которых, прежде чем они рассыплются, можно в последний раз прочесть белые

буквы... Я испугался, не повредил ли ему мой карандаш, и хотел уже поднять

тревогу, но успел понять, что это помешало бы моему делу, попросту сделало

бы его неосуществимым. Я был в растерянности, однако не смел этого выказать.

-- Почему ты такой худой? -- спросил теперь и я как ни в чем не бывало.

Его красивые глаза то загорались, то потухали, как огни светофора, и

тут я заметил, что один глаз у него с изъяном -- словно в него попала капля

воска.

-- Еда служит, чтобы согреть и ободрить человека, -- ответил он и

дотянуться. Я переставил подсвечник на стол рядом с коробком спичек. Но было

очевидно, что ему, такому маленькому, не дотянуться до спичек на столе.

-- Это верно, что вы свои бомбы делаете из воды? -- спросил он меня и

плюнул на одну из свечей. Она тут же зажглась от его слюны. Потом он плюнул

на другую, на третью, и они тоже вспыхнули.

-- Из тяжелой воды, -- ответил я не сразу и с недоумением, начиная

сумбурно бормотать про себя историю о Плакиде, подобно молитве.

"Тот самый Плакида, который увидел оленя с крестом вместо рогов на

голове, однажды охотился вблизи моря..."

-- Теперь можешь поставить подсвечник на место, -- сказал мальчик и

засмеялся. Он смеялся вертикально, а не горизонтально, и смех его обегал рот

и нос только с одной, левой стороны.

-- Что ты сказал? -- переспросил я.

-- Поставь его на камин, на место.

Несколько смущенный, я послушно подошел к столу. Подсвечник невозможно

было сдвинуть с места, хотя только что я без труда перенес его на стол. Я

оглянулся. Мальчик уставился на меня через эту свою каплю воска, прищурив

здоровый глаз. А из-под стола я услышал хохот девочки.

-- Ну как, тяжелый огонь? -- выкрикивала она снизу. -- Погаси! Погаси!

И я послушно дунул и погасил свечи.

-- Теперь попробуй опять, -- кричала девочка из-под скатерти.

Я взял подсвечник и на этот раз без труда поставил на место. И в тот же

миг история о Плакиде оборвалась во мне.

-- Теперь мы познакомились? -- спросил дон Азередо и сразу добавил: --

Я знаю, о чем ты думаешь.

-- О чем? -- принял вызов я.

-- Для тебя в жизни нет ничего хуже мысли, что твой отец победил в

войне. Мир никогда не станет твоим... Ты так думаешь?

-- Так.

-- Это было так давно, что уже неправда. Пренебрегая моим ответом, он

указал мне на лестницу, по которой я поднялся сюда.

-- Что ты видишь? -- спросил. -- Разве это не стершиеся каменные

ступеньки? Посмотри, они словно бы мокрые, хотя этого не может быть, потому

что день солнечный. Такой и Цецилия кажется. Холодной, хотя и горяча,

влажной, хотя и прогрета солнцем, словно бы под дождем, хотя и при ясном

дне. Выигрывает, хотя ты уверен, что она вообще вне игры. Помни об этом, и

тогда ты договоришься с ней. Однако не делай больше того, что делал до сих

пор. Хотя отечество отобрало у тебя все, что ты от него получил, не делай

этого. Отечество всегда отбирает то, что дает... И не подписывай с Цецилией

тот договор, ради которого пришел.

В эту минуту девочка, все еще сидевшая под столом, крикнула:

-- Азередо, Азередо, а правда, что от страха быстрее пачкаются уши?

-- От страха уши текут, а человек глохнет. После этих слов она подняла

скатерть и перекрестилась, ковыряя в ухе мизинцем. Потом она понюхала палец

и облизала его. Повернув голову ко мне, сказала:

-- Этот больше сорока дней не молился. Он увидит дьявола...

И тут вошла Цецилия.

В волосах у нее был гребень с острыми, точно иглы, зубьями, волосы

черные и гладкие, точно лаковые туфли, и одежда под стать. Она села с книгой

в руке на скамеечку. Была все так же хороша, как и прежде, только глаза

состарились раньше нее. Словно бы отекшие, и взгляд убегающий. Взгляды свои

она поминутно теряла и ловила опять, и они то ускользали, то покорялись ей

и, непостоянные, возвращались обратно, что заметно ее смущало.

-- Слушаю вас, -- сказала она и ужалила меня улыбкой, хотя я опять про

себя бормотал историю о Плакиде.

-- Мне кажется, ты не помнишь меня, Цецилия, только я пришел не

возобновлять забытое знакомство. Я пришел просить совета и утешения в своей

старости. Я уже не пляшу казачок -- ногу в зубы. Старею. Особенно зимой.

Малейший ветерок срывает меня с ветки. А ты как?

В ответ Цецилия раскрыла книгу. Она читала вслух, а дети и я слушали

ее:
-- Как мне стук заступа нравится!

Целую жизнь он мне служит

-- Землю спасает и множит,

Ставит заслон бурным водам...

Эй, надсмотрщик!
Тут глаза дона Азередо вспыхнули попеременно, cловно на башне маяка, и

он ответил, как будто это то позвали:

-- Здесь я!

Цецилия засмеялась и продолжала читать:

Так приведи мне поденщиков больше

-- Обманом ли, подкупом, страхом, побоями

Или желанной наградой!

Только бы слышать мне новость:

Дальше продвинулся ров!

похожее на стихи:

-- Насколько я понимаю, речь здесь идет о могиле, а вовсе не о рве!

Цецилия опять засмеялась, и я увидел, что в левом углу рта она носит

короткий и постный смех, а в правом -- широкий и скоромный.

-- С чем пришел, Атанас? -- обратилась она ко мне и закрыла книгу. --

Как твои дела со строительством?

-- Какие дела? Ну, чтобы в двух словах. Недавно после смерти матери

завернул я в ее дом на селе.

Хотел вставить ключ в замок, а из замочной скважины растет трава. Что

тут строить?

-- Это не ответ. Но ты и не должен мне ничего говорить. Я тебе отвечу.

Глаза ее погрузились в мои, словно что-то отыскивая. И она закашлялась.

-- Пастух отлавливает самую тучную овцу, чтобы заколоть. Так и человек:

самую большую свою мысль несет другому. И ты пришел с такой овечкой. Я не

знаю, о чем речь, пока ты не покажешь мне эту свою овцу, зато знаю другое.

Кроме старого способа закабаления человека человеком или сословия

сословием ныне обнаруживается гораздо более практичное решение --

эксплуатация одного поколения другим. Выигравшие прошлую войну закабаляли до

крайности вас, своих сыновей, а проигравшие эту войну впоследствии были

использованы своими сыновьями. Следовательно, твой сын поработит тебя, как

порабощал тебя и твой отец. Он скажет: "Зачем я пойду на его похороны! Он же

на мои не пойдет!"

Только этот способ время уже превзошло. Для закабаления куда более

пригодными окажутся грядущие, еще не рожденные поколения, те, чьи души пока

не оказались на воле, те, кто еще упьется своими слезами, нерожденные

душонки, которые пока что не подпадают ни под какие законные уложения,

которые ничем не могут защищаться, не могут даже плюнуть нам в глаза.

Поэтому надо порабощать не сыновей, как это делали ваши наивные отцы, а

будущее -- внуков и правнуков, праправнуков и белых пчел, как ты их

называешь. Эти грядущие поколения, следовательно, уже сейчас нужно с этой

целью ввести в строгую правовую структуру порабощения, связать всеобщими

безупречными международными нормами, поступками и договорами, закрепленными

абсолютно легальным образом, которые в правовом и финансовом аспекте не

смогут вызвать сомнения ни на Западе, ни на Востоке. Из тех будущих

поколений уже сейчас можно выжать весь пот, их можно уже сейчас заставить и

через сто или двести лет захлебываться соленым кровавым потом, если найдется

мудрец, который загодя обратит в наличные их самих и их будущее жизненное

пространство.

Однако это дело по всему земному шару не выгорит с одинаковым успехом.

Есть на земле улицы, превращенные в коридоры из домов с облицованными

фасадами, с площадями, обставленными, как комнаты, стильной мебелью. Но

существуют ведь и другие места.

Всегда для кого-то где-то случаются трудные, быстротекущие и изменчивые

времена. Есть на свете такие несчастные края, где столетиями существуют

унизительные убеждения (проверенные жизнью бесчисленное количество раз), что

заработанное не может долго удерживаться и служить наслаждению, подобно

тому, как цыпленок не может не стать петухом. В таких краях тянутся дни, не

меняются времена года, зато годы мелькают с быстротой молнии. Трудом и

кровью обретенное пропадает и уничтожается вдруг, легко и безжалостно, и

ничего не остается на завтра, как это делается у великих народов и у могучих

держав, которые ни за что не выпускают однажды добытое, как пес ни за что не

выпустит кость изо рта, потому что понимает -- это останется на долгие

времена и принесет радость обладания. Здесь удобная трещина во времени для

тебя и тебе подобных...

Цецилия замолчала, погладила девочку по головке и улыбнулась. И я

увидел ее покрытый ржавчиной язык и опять услышал этот кашель, похожий на

неразборчиво заданный вопрос. Она поймала свой оторвавшийся взгляд, вернула

его мне и продолжила:

-- Поэтому ты, дорогой мой, имеешь право полагать, что приобретение

пчелок дело куда более прибыльное, чем любое строительство. Строят те, кто

не умеет делать ничего более умного, те, у кого под пиджаком растут плевелы

вместо сердца. А ты нашел прибыльное дело, и вовремя, и дело это не просто

дело века, но и приятное.

Поскольку ты заключил такие сделки по всей Америке и Азии, ты теперь

решил попытать счастья в Европе. Здесь тебе даже проще. Ибо ты полагаешь (и

ты не ошибаешься), что здесь на Б......... скажем,

где вместо солнца огромный морской еж, черный и колючий, ныряет в

облака, как в мутную воду, и восходит рано только между войнами, ты

полагаешь, что здесь и в подобных краях, где двое одной пары чулок не

подобрали, самое подходящее место для такого дела. Ты полагаешь, далее, и

опять же по праву, что этот край подходит именно для тебя, потому что здесь

ты многих знаешь, никто из них к ужину не обувается; вот и я с сестрами в

молодости ходила с тобой под ручку; помнишь, у меня была тогда мелкая

улыбка, натянутая на зубы, я прикладывалась к твоей трубке и валялась с

тобой в лодке... Есть и еще кое-что, -- продолжала Цецилия, -- как слеза --

пот души, так и пот -- слеза тела. Ну, слезу тела можно арендовать. И ты

знаешь, как это делается, тебя, все держащего в уме, учить не надо. Можно

обратить в наличные и ветер, который будет дуть в две тысячи двухсотом году,

а тем более земли под тем ветром. Это не твоя цель -- поработить их, этих

праправнуков, не дать им шагу ступить, и белым пчелкам подрезать крылышки.

Речь не о том, чтобы использовать их через загодя оплаченное питание,

которое принесет тебе сверхприбыль, через оплаченный переход на новое

опекунство и на новые технологии, через загодя оплаченное долгосрочное

усыновление, за которое тебе эти все будущие станут выплачивать проценты с

процентов, испытывая тот, будущий, уже сегодня оплаченный голод... Твоя цель

-- поработить их и заполучить их жизненное пространство, уже сейчас

завладеть их землей, выпить их воду и воздух... А за водой, землей и

воздухом известно, что следует. Могила. Ты рассуждаешь вполне логично: кто

может меня лишить этой единственной (хорошо оплаченной) могилы? Кто откажет

пожилому человеку, что приплелся неизвестно откуда по уши в слезах, чтобы

купить себе склеп, кто откажет ему в этом?

А уж что ты в тех нескольких кубометрах захоронишь -- какое до этого

дело продавшим тебе клочок земли. Они больше ни о чем не думают и не имеют

на него прав. Доставит ли грузовик гроб с останками в бозе почившего

Афанасия Разина, ранее Свилара, или с радиоактивными отходами, которые

станут безопасными лишь через триста лет, -- дело только твое, и ничье

больше. А если тебе повезет и купишь ты какое-нибудь заброшенное кладбище --

чем больше, тем лучше, -- сможешь ты туда запрятать что твоей душе угодно.

Куда девать те поезда, что плутают по железнодорожным путям Европы,

груженные облученным молоком, или те танкеры, что с радиоактивными отходами

бороздят моря, не находя порта для разгрузки, как не на заброшенные

кладбища, подобные тем, которые ты скупаешь по всей земле?

Однако хватит этих серьезных дел. Если бы я не боялась тебе надоесть, я

бы рассказала тебе притчу, которую у нас охотно пересказывают друг другу.

Около две тысячи двухсотого года, когда ты приедешь посетить свои имения,

которые сейчас приобретаешь, произойдет следующая история.

Усадил дед своего внука и рассказывает ему сказку. Только внук есть

внук: вертится и прерывает деда.

-- Дед, -- спрашивает он, -- слышал я, поминают люди какое-то странное

название: Чернобыль или что-то вроде того... что это такое?

-- Э, дитя мое, -- отвечает дед, -- длинная и старая это история, -- И

погладил внука по головкам.

Обрати внимание, не по головке, а по головкам... Стало быть, тех

двуглавых ты хочешь уже сейчас, заранее ограбить. Посмотри в зеркало: ус

скручен, как поросячий хвост, и только дергается... Но, дорогой мой,

обманулся ты в своих расчетах, просчитался! Не всякого заманишь тем, что

пообещаешь после обеда вытереть ему бороду крупной банкнотой!

Здесь я перестал рассказывать самому себе историю о Плакиде, потому что

она мне больше не помогала. Я заметил, что у Цецилии какие-то совсем другие

губы, твердые, как корка хлеба, а улыбка та же, прежняя, про себя. Однако

эта знакомая улыбка, соединенная из кусочков чужих улыбок, ударила меня

между глаз. И я испугался, что Цецилия испортит все то, о чем я уже

договорился с ее сестрами. В ушах у меня точно запищал выводок цыплят, в

панике зовущих друг друга, я пробормотал, что мои намерения неправильно

поняты, и поднялся, чтобы уйти.

-- Все не так просто, -- заметила она и позвонила в стеклянный звонок.

Удивившись еще раз, я глядел на ее грудь, которой не было вообще -- только

две огромные бородавки под кофтой; в дверях появился лысый человек с

завязанными узлом бровями. На лице в бороздках морщин блестел пот, отчего

оно казалось окутанным золотой паутиной.

-- Отец Тарквиний, -- обратилась к нему хозяйка, -- приготовьте нашему

гостю чай. Чай из березового веника, которым подметают перед калиткой. И

покрепче. Насколько я помню, ты любишь чай, не правда ли?

Я попытался встать, но незнакомец удивился, вроде бы чихнул, а потом

сказал:

-- Большой любви нужно долго созревать, зато маленькая любовь тут как

сила прибывает, даже когда волос выпадает.

"Сильный ветер и рыбу в Дунае разгонит, -- подумал я и в ожидании чая

из веника опять погрузился в историю о Плакиде, больше мне ничего не

оставалось. -- Будешь подделываться под золото -- золотом не станешь,

подделка под призрак -- призраком обратится..."

И все, что потом со мною случилось, состояло из собранного воедино

внутреннего монолога, который унес историю о Плакиде, как ветер шапку. И это

меня спасло.

В то время, когда чай из веника был подан в дорогой чашке сервиза

"Жолнай", я сказал, только чтобы не молчать:

-- Пусть наши горести не роднятся, Цецилия, -- твоя, как скоромный, а

моя, как постный год, -- это не причина для ссоры. Где я просчитался,

по-твоему?

-- Мне приятно, что ты спросил меня об этом, -- ответила Цецилия. --

Когда мой отец писал свою книгу (не знаю, довелось ли тебе видеть ее -- она

о бабочках), он во время работы пил вино. Когда доконал первый бочонок,

сделал в рукописи пометку: Конец первой части. Так и ты, когда допьешь свой

чай, пометь: Конец первой части. Потом берись за вторую, и все будет

зависеть только от тебя.

-- Как ты это себе представляешь? -- спросил я, но она ответила не

сразу, а только после того, как выпроводила из комнаты Азередо и девочку.

Азередо выбежал с плачем. Теперь она ответила:

-- Видишь ли, Атанас, все, что мы слышали о тебе, пока ты странствовал,

рассказывали твои венские служанки. "Когда нас наняли работать у него, --

рассказывали они, -- хозяин в первый же вечер сказал: "Двадцать шиллингов

получит та, которая не будет ужинать". И со смехом сказал, что пошутил.

Однако деньги дал. Мы думали, он хочет отослать нас из дому, чтобы остаться

одному, а потому взяли по двадцать шиллингов и ушли. Между тем наутро, уже

не шутя, он потребовал: "Кто хочет обедать, выкладывайте двадцать

шиллингов!""

Вот тебе этот незначительный факт. А теперь я у тебя кое-что спрошу. Уж

не думаешь ли ты, что я твоя немецкая служанка? Ну, тут-то ты ошибаешься...

Я смотрел на отца Тарквиния, на его бороду, словно сделанную из белой

пакли, и чувствовал, что дни мчатся к Новому году, подобно все

увеличивающемуся дикому стаду, будущее крошилось и рассыпалось, уступая

место нам, незваным гостям. И понял, что чаем из веника разговор не

окончится. Тогда я сказал:

-- Ты меня недооцениваешь, Цецилия. Представь себе, что мы играем в

шахматы. И у меня пешка может превратиться в ферзя. Подумай. Ты так

оцениваешь позицию и так ведешь игру, будто знаешь, что я свою пешку хочу

превратить в ферзя. Но как ты поступишь, если твое предположение окажется

ошибочным, если я, к твоему удивлению, обменяю свою пешку не на ферзя, а на

какую-нибудь другую фигуру?

-- В этом случае, -- сказала она с торжеством, -- все, о чем я

подозревала и что сказала, -- неверно; верным будет все то, чего я не

сказала, но без труда могу сказать сейчас.

Я оцепенел, потому что понял: она знает, чем я занимаюсь. Я пощупал

свой ус и нашел его отвердевшим, как дубовая кора, и закрученным, как

поросячий хвостик. Я все еще хватался за историю о Плакиде, словно за

соломинку.

-- Если ты их, наших праправнуков, покупаешь не по тем причинам,

которые я перечислила, значит, ты покупаешь их по причинам вдвое хуже, о

которых даже не следует упоминать. Это верно?

-- Да, верно, -- ответил я и икнул, а она закашлялась, и в этот миг я

вспомнил, что дьяволы общаются между собой через человеческий кашель,

отрыжку, чих и свист.

-- В таком случае, -- закончила Цецилия, -- и моя цена будет вдвое

выше. А также должны быть соблюдены некоторые условия.

-- Согласен на все условия, -- сказал я и тут же спросил, каковы они.

Цецилия достала из-за пазухи список своих праправнуков, а я полез за

карандашом, которого, естественно, в кармане не оказалось. Однако Цецилия

список отдала не мне, а отцу Тарквинию.

-- Видишь ли, -- сказала она, -- всякая опись, а тем более опись

праправнуков, а стало быть, инвентаризация будущего, означает нарушение

небесных правил и вмешательство в компетенцию неба. Поэтому, прежде чем мы

сделаем полную опись и заверим ее в суде, чтобы она обрела законный статус,

отец Тарквиний должен эти нерожденные и некрещеные души окрестить согласно

христианскому обряду.

-- Разве дети имеют душу до того, как родятся? -- спросил я изумленно,

но Цецилия только кашлянула и продолжила:

-- Если их не окрестить и они станут жить и умирать, потому что продать

их -- значит пустить в оборот, в жизнь и смерть, у них появятся

нежелательные имена, станут они в таком случае называться лентяями,

крикунами, горлопанами, тихонями, плаксами или скорпионами и кто знает как

еще. Они превратятся в крохотных крылатых малышей, неживых и некрещеных,

которые летают, пищат и писают сверху на прохожих. Они будут вечно

неприкаянными, особенно по ночам от Рождества до Пасхи, плоские, словно

сушеная рыба, борода на темени, станут по весне пугать визгом у реки, на

кладбищах, задушенными голосами заполнят ночное небо, присосутся к утробам

рожениц, будут дуть им в груди, словно в гайды. С криками станут врываться в

твой дом, всхлипывать под перевернутыми тарелками и жалить вещими снами твое

потомство и своих братьев...

Цецилия опять кашлянула, а отец Тарквиний икнул трижды кряду в список с

именами -- так священники дуют на ребенка при крещении, изгоняя дьявола,

положил список в книгу, и втроем мы отправились в ближайшую церковь, там как

раз часы отбивали время.

На лестнице, где эхо шагов пересекалось, а ступеньки расходились в

разные стороны, я зазевался и свернул налево, они же -- направо.

-- Фррр! -- донесся до меня детский голосок, так ночью перекликаются

лошади. Поворот лестницы на мгновение отделил от меня Цецилию и отца

Тарквиния, и я увидел дона Азередо -- он сидел на подоконнике у того самого

окна, через которое, когда я шел сюда, виднелся прелестный летний пейзаж с

каштаном. Я послушно подошел к нему и остолбенел от страха. За его кудрявой

головенкой, источавшей запах цветущей липы и детского пота, я увидел тот же

самый пейзаж, только заснеженный. Каштан стоял голый, без листьев, внизу,

возле речки, глину покрывал лед, а чернозем -- снег. Дальше тянулась к

горизонту засыпанная снегом дорога, составленная из двух параллельных

тропинок, таких прямых, точно проложенных выстрелом двустволки...

-- Азередо, Азередо, -- донесся из комнаты голос девочки, -- ты ему

показываешь годы? -- Она появилась на верху лестницы и сказала, как бы

утешая меня: -- Не удивляйтесь. Из этого окна всегда виден следующий год.

Азередо соскочил с подоконника и сказал:

-- Я бы хотел кое-что сказать тебе. Кое-что о моем происхождении. Мой

дальний предок был архангелом. Звали его Нафанаил. В сербском монастыре

Дечаны он запечатлен в тысяча триста пятидесятом году на фреске,

изображающей встречу архангела Нафанаила с Христом. Этот Нафанаил есть и на

иконах. Ты же был на Святой горе. Не знаю, видел ли ты там икону с моим

предком. Это икона, где показано падение Нафанаила и превращение его имени в

имя Сатанаил. Когда-то архангел Божий, мой предок, предал небо и как

властитель тьмы был назван Сатаной. На той святогорской иконе изображен лик

Божий и под ним группа горних ангелов в белом, а по обе стороны от этой

группы кубарем скатываются в пропасть непокорные ангелы, спутники моего

предка и спутники мрака. В вечной тьме они уже почернели, и крылья способны

нести их только вниз. Предводители у них в этом падении -- некогда

почитаемые при небесном дворе Узза и Азаэль. В центре хора светлых ангелов

стоит ангел-мальчик и держит икону. На этой иконе в иконе виден будущий лик

Христа, и под ним огромный падший архангел Сатанаил, мой предок. Весь

черный, он лежит в том же положении, в каком будет лежать на последнем суде,

когда Христос вторично сойдет на землю, дабы разбить врата ада и растоптать

его, Сатану. Этот Сатана, мой предок, по сути, бывший свет... Потому что, --

продолжал дон Азередо, -- грань между светом и тьмой на той иконе не

настоящая, а искривленная:

Вселенная несимметрична. А сумма света во Вселенной константа, и когда

один архангел со своими последователями отпал от Бога и скатился во тьму,

став властителем ночи, или Сатаной, эта сумма света, или, если угодно,

любви, была обкорнана. Приблизительно на одну треть. Столько было нас,

непокорных ангелов, которые отпали от неба. Тогда Бог создал Малую Вселенную

и положил тебе, то есть человеку, возместить ту треть суммы любви, ту часть

света, которой недостает. Следовательно, человек есть не что иное, как

замена Сатаны, падшего ангела, но еще до падения. Стало быть, и ты тоже

часть запоздалого света, замена бывшего света, или бывшей любви, того, что

не является больше ни светом, ни любовью. Именно поэтому род человеческий

близок Сатане, ибо является его заменой. Переверни человека вверх

тормашками, и вот тебе -- Сатана!

Однако человек не возместил Вселенной ту треть света, или любви, ту

часть, на какую она уменьшилась с падением моего предка, непокорного

светлого архангела. Он возместил куда меньше. И теперь мы подходим к

главному.

Что такое человек? Наполовину ангел, наполовину зверь. Святой Иоанн

говорит о тебе и тебе подобных:

"Вы по отцу Сатана!" И именно через эти темные, кровожадные стороны

человеческой природы мой предок Сатана и я до сих пор соприкасаемся со

второй, светлой ангельской природой человека. А это значит, что с тем своим

бывшим светом, хотя и не подлинным, но всетаки, с той частью света, который

заменяет наш некогда утренний свет, давно утраченный. Утерянный навсегда. На

короткий миг через человека Сатана и все мы соприкасаемся со своей

безгрешной молодостью, с собой -- теми, до впадения во грех, а через это и с

Богом. Сатана уже не помнит, кем он был. Можно угадать только по человеку.

Именно потому Сатана это соприкосновение никогда никому не уступит, ни за

что не позволит истребить род человеческий.

Я понимаю, ты не знаешь, ради кого делаешь то, что делаешь, но те, для

кого ты делаешь это, хорошо знают. Такова судьба человека. Однако мы говорим

не о судьбе человека, а о Сатане. Коль скоро ты, Разин, стараешься

уничтожить и причинить страдания сотням миллионов людей, Сатана и я с

удовольствием тебе поможем. Готовим мы ветры для таких семечек, как ты, уже

давно. Но ты со своими делами способен уничтожить все многообразие рода

человеческого. И здесь Сатана встанет на твоем пути. Поэтому помни, отныне,

на кого бы ты ни работал, ты работаешь против Сатаны -- делая то, что

делаешь. И берегись.

Схитришь -- берегись! Посмотри на меня хорошенько! Я твоя смерть. Или,

если угодно, я самая большая ошибка в твоей жизни. Запомни, для смерти и для

самой большой ошибки в жизни человека годы отсчитываются обратно, к

рождению. И знай, твоя смерть -- в ребенке. Мне годы не прибавляются, я их

теряю, они не растут у меня, а убывают! Помни это и берегись, потому что я

пришел учить тебя не тому, как жить, а тому, как умирать. Что я сейчас и

делаю.

А теперь посмотри на меня еще раз! Мне семь лет. Разница между тобой и

котором ты заперт вместе со всеми, кто тебя окружает. И это ты почувствуешь

через судьбу того, кого больше всех любишь. Я говорю о твоей жене Витаче. Ты

знаешь ее слабость к мальчикам вроде меня. Сам подумай, ведь совсем не

трудно возродить в ней эту страсть. Предоставим ее наклонностям широчайшие

возможности. Исполним все ее желания. Перенесем ее в тот мир, где такое

будет делом естественным, даже неизбежным. Влюбляться в мальчиков на сто лет

моложе себя, во всемогущих, способных сразить наповал взглядом. Она

смертельно влюбится и забудет тебя. А ты станешь ревновать невиновного. Ты

будешь стареть и стареть, а твоя смерть и любовники твоей жены -- молодеть и

молодеть. Сейчас ты думай и выбирай: или камень разбить, или пса убить. Если

ты воспротивишься, постучишь в собственные двери и не войдешь, я сделаю из

тебя троих тебе подобных, ты убьешь ту, кого больше всего любишь, а мы

прикончим тебя, когда жизнь твоя будет слаще некуда, а подъем духа достигнет

апогея... Остерегайся своих поступков, в каждый твой след я буду плевать! Не

подписывай этот договор с Цецилией! А все другие сожги!

Здесь дон Азередо взглядом начертал в воздухе мое имя, мое настоящее

имя:
Архитектор Атанасие Свилар!

-- Тебе знакомо это имя?

Я заплакал и поцеловал мальчику руку, однако не захотел оборвать в себе

историю о Плакиде.

Мальчик поднес руку к губам, слизал поцелуй и выплюнул.

Я побежал в церковь.

По вертикали 3