Милорад Павич. Пейзаж написанный чаем

ВИТАЧА

После ухода жены майор Похвалич -- мужчина с синими ушами, как его

называли, -- остался один с дочерьми. Смачно выругавшись, он сам принялся за

чистку сапог.

Невелика печаль для умного человека, -- думали соседи, наблюдая за ним;

так прошел год его одинокой жизни. Семья привыкла, насколько это возможно,

что в доме нет Витачи, только девочки по утрам в школе почему-то всегда

знали, когда в прошедшую ночь мать где-то там в Америке видела их во сне. И

тут случился весь этот ужас. Однажды, когда майор вернулся с работы, все

было уже кончено. Девочки были мертвы -- убиты из пистолета. Майор и милиция

предприняли все возможное, чтобы найти убийцу. Однако следствие быстро зашло

в тупик. Когда следственные органы устранились, майор продолжал

расследование один. Говорится же: что в жизни упустишь -- во сне не

поймаешь, и вся его жизнь теперь превратилась в расследование. Оружие,

которым было совершено преступление, не обнаружили, и майор часто над этим

задумывался. Может, убийца выбросил его в Дунай? Или, может, если у него не

было времени, спрятал где-то здесь, поблизости от места преступления.

Погруженный в эти мысли, майор сидел на террасе и курил. В соседнем дворе

трепетали всеми своими красками цветы, листва показывала светлую изнаночную

сторону, слышался шум реки. Майор смотрел и слушал. Он слушал Дунай и о

чем-то думал, однако вполне отчетливо понимал и чувствовал, что мысли его

рождаются не в голове, а где-то на верхушке липы в соседнем дворе.

-- Ищешь, а не догадываешься, что уже нашел, -- сказал он самому себе,

взял старую перчатку и направился в соседний двор, откуда доносился аромат

лип. Подойдя к дереву, сунул руку в дупло. Там он нащупал что-то твердое,

завернутое в тряпку, вытащил. Дома внимательно рассмотрел находку. Это был

пистолет. Майор решил пока не отдавать оружие следственным органам и сам,

прибегнув к тем знаниям, которыми обладал как артиллерийский офицер,

исследовал баллистические особенности пистолета и снял отпечатки. Сомнения

не было, это именно тот пистолет, которым было совершено преступление, и

убийца, на удивление, оставил на нем отчетливые отпечатки пальцев. Из

пистолета была вынута обойма с патронами, как это делают профессионалы.

Оружие было военное, и убийцу, очевидно, следовало искать среди знакомых.

И майор Похвалич стал приглашать к себе прежних приятелей тестя и своих

товарищей по казарме, которые заходили к ним раньше, при жене. Чтобы

получить отпечатки их пальцев на стаканах. Приглашенным он обычно наливал

можжевеловую водку, а себе -- холодный чай, потому что оба напитка имели

одинаковый цвет. Он был преисполнен решимости выявить и изобличить убийцу.

Приятели с удовольствием принимали его приглашение, приходили вечером и

Успокаивали его, такого одинокого в пустой квартире, где остановилось время

и часы на стене по ночам были лишь светлым пятном. Майор же после этих

посещений наносил на стаканы смесь сажи, графита и какогото вонючего порошка

и внимательно сравнивал оттиски пальцев на рюмках с оттисками пальцев

убийцы. Только тот, кого он больше всех подозревал, полковник Крачун,

каким-то образом постоянно избегал его приглашений.

Полковник Крачун, красавец мужчина по его собственным словам,

принадлежал к маленькому чахоточному племени, симпатизирующему русским. Он

приходил в дом еще к отцу Витачи, капитану Милуту. Большой желтый зуб,

торчавший посредине подобно рогу, рассекал на две части каждое слово,

вырывавшееся у него изо рта, однако потом, снаружи, эти части отыскивали

друг друга и спешили соединиться, пусть как попало. Полковника, в общем-то

человека решительного, это несколько смущало. Одно время он нравился Витаче,

и майор знал об этом, хотя Витача скрывала это от обоих в своих глазах,

оставивших созвездие Быка в быстро текущей реке. Одно время Крачун служил в

Индии военным атташе и там угодил в дорожную катастрофу, в которой у него

погибла дочь.

Во время похорон дочек майора Крачун пришел на кладбище выразить

соболезнование, на сороковой день он встретил Витачу, выразил соболезнование

и ей, и даже ее второму супругу, архитектору Разину, потом смутился, поняв,

что допустил промах, и поспешил договориться с майором о встрече. Однако

посещение долго откладывал и нагрянул однажды вечером неожиданно.

"Здравствуй, брат!" -- хотел, как обычно, приветствовать он с порога

майора, но вышла какая-то чушь, и Крачун засуетился, сказал, чтобы замять

неловкость:

-- Годы словно дни, а месяцу конца нет, -- и так стремительно снял

ремень, что шинель выскользнула из рук, а запасная обойма выпала из кармана

и отлетела в угол. Он покосился на майора, уши у него горели -- так он

смутился, повесил шинель на гвоздь, а обойму с патронами сунул на полочку,

за щетки.

-- Можжевеловой? -- спросил майор, как всегда, и, когда полковник

выразил согласие, налил ему водки, а себе чаю и поставил на стол обе рюмки,

глядя Крачуну прямо в глаза и намереваясь не упустить ни единого его

движения. Но почему-то был рассеян. В голове его металось множество каких-то

мыслей. Тоска в этот вечер мешала ему воспринимать слова. Он все вспоминал

какого-то солдата из Костайницы, который во время Первой мировой войны от

раны в бою потерял речь, а двадцать лет спустя, уже во время Второй мировой

войны, увидел во сне тот самый бой, и к нему вернулась речь. И еще крутилась

у него в голове поговорка, что зеркало в церковь не приносят, и, желая

отогнать эти мысли, майор Похвалич уставился на усы полковника Крачуна и

чуть было не спросил, не сеет ли он их, что они так хорошо колосятся. Вместо

этого, к счастью, он только зевнул, не открывая рта, от чего губы его на миг

стали тоньше. Он словно очнулся, усмешкой, рваной, как старая шапка, отогнал

от себя эту тоску, путаные свои мысли и внутренне собрался. Он готовился,

подстерегал.

-- Подозреваешь кого? -- начал полковник, как только сел.

-- Пока нет, -- ответил Похвалич.

-- Ты не заметил чего-нибудь, что могло бы предсказать такой исход? Не

было ли у тебя какого предчувствия или чего-то похожего?

-- Нет, или, вернее сказать, да, только довольно странное. Да, и было

это давно. Тогда мы с Витачей были еще вместе, мне иногда, правда редко,

стало казаться, и весьма отчетливо, что я чувствую, как моя жена (не важно,

где она в тот миг находилась) рыдает. Я не сплю, занимаюсь строем, скачу

верхом или бегу, слышу или понимаю, -- только почему понимаю, если все и так

ясно? -- следовательно, слышу жутко и отчетливо ее голос, и, пока этот зов о

помощи звучит в моих ушах, я с ужасом перебираю, с кем и что могло

случиться, потому что таким голосом оплакивают не себя, а только других, так

плачут лишь о мертвых или в какой-то ужасной беде, которую даже трудно себе

представить. И я не знаю, почему я так хорошо слышу этот ее голос, хотя

никогда не слышал его таким, потому что Витача при мне никогда не плакала,

даже об отце. И в этом плаче моя жена возникает в моей памяти совсем

отчетливо, со своими близко поставленными зелеными глазами и грудью, тоже

близко поставленной, и прочими прелестями, как бы сказала покойная госпожа

Иоланта. Итак, я слышу, как она рыдает, и в этом рыдании характер ее выражен

куда ярче, чем в повседневье. А ведь в это самое время, когда я слышал, как

она где-то безутешно рыдает, она не выказывала ни малейшего беспокойства.

Разумеется, я пугался, бежал домой и чаще всего в такие минуты (а они

повторялись раза два-три) думал о наших девочках, той или другой. А

впоследствии оказалось, что это рыдание предвещало смерть моего отца...

Однако через год или чуть больше после смерти отца мне опять послышались

рыдания. Но на этот раз я не узнал, чей это был голос. Знаю только, что

похож он был на голос Витачи, хотя в отличие от ее голоса был высок, очень

высок, не был надтреснутым и не дрожал, как у нее, а звенел стеклянным

колокольчиком, каким никогда не был... Словно лился из хрустальных зеркал.

Вот и все.

Полковник Крачун внимательно слушал его, покуривая трубку в кресле и

время от времени длинными струями дыма, которые вдруг беззвучно взрывались,

словно пушечные выстрелы, попадал то в часы на стене, то в рюмку на столе

или в стеклянный абажур, под которым они сидели. Эта неслышная канонада

несколько замедленного действия сеяла взрывы по комнате, пока майор Похвалич

говорил, а полковник почесывал трубкой ухо.

-- Знаешь, со мною тоже было такое, -- проговорил он наконец. -- И я

защищался, как мог и умел, от беды. Нашу боль и беду лечит время, но не то,

которое приходит, а то, которое минуло... Я знаю: в доме повешенного не

говорят о веревке, но вдруг тебе мой опыт поможет избавиться от муки... Я,

когда у меня случилось то же, когда у меня погибла дочь, впервые задумался о

смерти. Что это такое? -- спрашивал я себя. Я тогда был, как ты помнишь, в

Индии, и сейчас, глядя в прошлое, не скажу точно, когда во мне родилось само

ощущение, ибо смерть -- весьма сложная математика, вроде уравнения с

несколькими неизвестными. Само ощущение и сосредоточенность на вопросе о

смерти, на ее технологии и механике, если так можно выразиться, вырастали

как стена и отгораживали меня от прошлого, да и сейчас это ощущение

присутствует, и за ним мое страшное прошлое может меняться или обновляться

сколько угодно, только я этого не ощущаю или почти не ощущаю... Вот до чего

дошел.

иностранному языку, который постигается вместе с родным, -- следовательно,

незаметно. Тем не менее похоже, что родной язык мы постигаем в ущерб тому,

другому языку, или чаще пользуемся им, тогда как другой язык, язык времени,

забываем.

Вот, например, ты сейчас в очень трудном положении. Есть люди,

способные в подобной ситуации стать лицом к лицу с будущим прежде других, а

есть и такие, как ты теперь, которые с будущим встречаются после всех.

Настоящее тех, первых, и настоящее у вас, других, отличается по

протяженности. Твое настоящее простирается за счет и в ущерб твоему прошлому

и твоему будущему. Не думай, ради Бога, что я намерен поучать тебя. Я лишь

хотел добраться до главного вопроса данного момента, а именно: что такое

настоящее?

Наше теперь -- это, по сути дела, остановившееся время. Кончики рожек

улитки, вытянутые до предела. Именно это "теперь"-единственный общий

знаменатель всего живого. И единственный миг жизни от искони до скончания

времен, ибо все остальное, обе вечности, простирающиеся до и после нашего

"теперь", лежат в глубочайшем застое. Следовательно, настоящее -- это

остановившаяся часть времени. Жизнь не может существовать во времени,

которое течет и пока оно течет. Жизнь существует лишь в настоящем, где оно

стоит. Хочешь доказательств? Пожалуйста: мое настоящее не может быть ничьим

будущим. Прошлое же состоит из мгновений, в которых время остановилось, а

будущее -- из мгновений, в которых время остановится.

А смерть, дорогой майор, как сказал Эйнштейн, смерть всего лишь

частичка нашего времени, которая утратила возможность остановиться. Потому

что количество остановившегося времени во Вселенной постоянно, излишек же

исчезает. Поэтому смерти должны происходить. Подчиняясь этой общей

неизбежности, время каждого раньше или позже перестанет останавливаться и

исчезнет навсегда. Когда твоя часть времени утратит возможность

останавливаться, ты умрешь, потому что, запомни, во времени -- до тех пор и

пока оно в движении -- нет, не было и не будет жизни... Время должно нас

ждать, чтобы мы жили.

Одним словом, эти мгновения остановившегося времени откладываются в

тебе, и когда ты наполнишься своими часами, как водой, ты захлебнешься,

потому что в тебе для них уже не будет места, а Вселенная в это время будет

становиться все моложе и моложе.

В Азии идут даже еще дальше и утверждают, что такое соответствует

только одному виду смерти. Ибо шаманская религия полагает, что существуют

два вида смерти -- мужская и женская. Одна смерть, по их уверению, женского

рода, с темными глазами, с венком лотоса на голове, в темно-красном платье.

Она льет слезы над тем, что творит, и немилосердно уносит и мужские, и

женские жизни. А ее слезы превращаются в болезни и смерти. Смерть же

мужского рода -- Бог, и имя его Яма. Он тоже забирает и тех, и других. Чтобы

жить вечно, мало победить только бога смерти Яму (или ракшаса, что некоторые

брахманские священники уже пытались сделать), нужно победить богиню смерти,

а это еще никогда и никому не удавалось.

-- Ты полагаешь, что смерть не такая уж цельная вещь, как в том

убеждена наша классическая медицина? -- прервал его на этом месте майор. --

Ты думаешь, что и она, подобно нашему настоящему, разделена?

-- Я ничего не думаю, -- как отрезал полковник, и слова его рассеклись

о рог, торчавший у него изо рта. -- Я тебе лишь пересказал поверье,

существующее в одной части Азии. А теперь перехожу к существу...

Здесь полковник чуть приподнялся в кресле, словно давая время словам

соединиться в воздухе, и пушечным выстрелом направил дым из своей трубки на

стену, где висели под стеклом фотографии покойных дочерей майора Похвалича.

Точным выстрелом, разорвавшимся, как бомба, он угодил прямо в голову одной

из девочек, потом повернулся к хозяину и со смущенной улыбкой продолжил:

-- Святой Павел в Послании иудеям говорит: "Человекам положено однажды

умереть!" А женщине? -- спрашиваю я. Женская смерть, как ты, наверное,

слышал в народе, опять же делится на смерть нерожавшей женщины и смерть

родильницы.

Смерть родильницы -- это всего-навсего ее личная смерть, и ничья

больше. Эта смерть, в общем-то, и не похожа на смерть, скорее это новые

последние роды. Родильница как бы переживает еще раз свои роды в своей

смерти. Нерожавшие женщины между тем умирают совсем иначе, потому как у них

нет подобного опыта.

Умирающая нерожавшая женщина -- это женщина, которая испокон веку не

умирала и умирает сейчас впервые. Все ее предкироженицы собрались, чтобы

умереть вместе с нею, в ее смерти. И их долгий-предолгий путь незаметно

завершается здесь, в минуту смерти нерожавшей женщины после бессчетных

тысячелетий непрерывной жизни. Даже если оставить в стороне побочные

отростки этой женской лозы, очевидно, что один-то побег многоликой жизни

навеки засыхает и гибнет со смертью нерожавшей женщины.

Для примера -- твои дочери, которые умерли, не оставив потомства, а

стало быть, умерла и их мать Витача, которая хотя еще жива и открыла одну

церковь, закрыв другую, но больше не будет иметь детей, и ее сестра Вида,

которая предлагала всем и каждому кому потрогать, кому подержать свою

необъятную, не меньше задницы, грудь; умерла в них и мать Витачи, Вероника

Исаилович, по мужу Милут, черту -- муку, а Богу отруби отдавшая; и ее мать,

госпожа Иоланта Исаилович, урожденная Ибич, велеречивая прабабка твоих

дочерей, которая с покойником венчалась да ворожбой занималась; и мать ее,

госпожа Ангелина Ибич, внебрачная Пфистер, или та же Ризнич, переплюнувшая и

попа и дьякона, чтобы у нее молоко в грудях скисло; умерла в твоих дочерях и

их незаконная прабабка Амалия Ризнич, которая читала лексикон улыбок да мужу

своему при живой жене новую искала, и мать этой красотки Амалии, Евдокия,

урожденная (одна семья) Ризнич и по мужу (другая семья) Ризнич, которая в

сытости постилась и от пирогов хлеба алкала, и мать ее, Паулина, по мужу

Ризнич, урожденная графиня Жевуская, выдавшая сестру за Бальзака, а сама

ступавшая куда взгляд упадет, да не видевшая, куда ступает, и мать ее,

урожденная Потоцкая, которая сладко ела, да у мужа оскомина была, и ее мать,

понимавшая, что с помощью часов никуда не приедешь, потому как сами они идут

по кругу. Умерла в твоих дочерях и благородная госпожа Меджанская, самая

знаменитая в вашей семье по материнской линии, усохшая по пути из церкви

после венчания, потому что свекор бросал на землю по дукату под каждый ее

шаг. Умерла в них и мать ее, и бабка ее, и прабабка, и мать прабабки,

прапрабабка, прародительница и мать прародительницы, ее бабка и прабабка и

"белая орлица", которая во времена Столетней войны прославилась своим

упрямством и боялась спать; и бабка ее, лгунья, каких свет не видывал, и

мать ее, улыбку, точно рану на лице, прятавшая да все на рожон перевшая, и

прабабка ее, с трещиной во лбу, которая ракию огнем гасила; ее мать мужа

своего только по зиме и любила, а лен красила луковой кожурой, и прабабка

ее, в белом черное искавшая, за то и на костре сожженная, и ее мать, по льду

просо сеявшая да сытая, голодного не разумевшая, и бабка ее, босиком по

стерне ступавшая и глазами потевшая, и ее мать, которой нижняя рубаха была

ближе, чем верхняя, и которой не велели петь, да плакать позволяли, и мать

ее, Вероника, на свой плат лик Мессии перенесшая, и ее прародительница из

каменного века, что глухому на ухо шептала да ветер ладонью чесала, и ее

прабабка, поженившая солнце с месяцем, у которой яйца квохтали, а куры

помалкивали, и ее прабабка, что младенцу зубами пуповину перекусывала да из

одной козьей шкуры по два меха сшивала, и ее предшественница по крови,

которая лаяла, а борода ей не была помехой, и мать этой, что мужика на

закорках таскала, и их прабабка, которая живую змею за пазухой держала и в

гору поднималась с оглядкой, а спускалась с разумом, помогая себе руками...

Чтобы не продолжать, скажу: все они испокон веку, от начала рода

человеческого и вашей женской ветви, пришли, дабы умереть в смерти твоих

дочерей. Смерть твоих дочерей достигает космических размеров, она больше,

чем кажется, в тысячу раз. Она означает, что угасла целая ветвь

человеческого древа по материнской линии...

Здесь гость вытащил пистолет, быстро примерился, вставил дуло себе в

рот и спустил курок. Вместо выстрела раздался слабый щелчок, полковник

подудел в пистолет тихо и протяжно, получилось совсем как на пастушьей

свирели в горах. Затем, словно очнувшись ото сна, сказал "извините", убрал

пистолет и выпустил изо рта длинную струю дыма, которая, естественно, вышла

не из пистолета, а из трубки...

Было слышно, как на улице пробило час ночи. Полковник Крачун продолжал

что-то рассказывать и пить, он пил и рассказывал, покручивая кончики усов, а

майор наблюдал за ним, бросая иногда взгляд на тарелку, где лежала

одна-единственная сардина. И думал, что боль имеет кость, совсем как палец.

И еще ему казалось, что полковник ставил рюмку на стол слишком близко к краю

и что он, майор Похвалич, о рыданиях Витачи рассказал ему не сегодня

вечером, а полгода назад, до того, как все это случилось. Можжевеловая

кончилась, наступило глубокое молчание, только ангел не пролетел. Гость

резко поднялся и стал торопливо прощаться. На улице

слышались голоса птиц, и майор, прощаясь, подумал, что птицы никогда не

лгут.

-- И какой же вывод можно сделать из этих поверий? -- спросил он гостя

Гость выпрямился, подошел к вешалке, где висела его шинель, сунул обе

руки в рукава и, уже надетую, снял шинель с крюка -- словно вешалка ему

одеться помогла.

-- Что же нам делать? -- сказал рассеянно (хотя майор не о том

спрашивал) и взялся за ручку двери. -- Нам должно знать, что дочери наши

умерли самой тяжелой смертью. И нам должно все делать сообразно этому и

исходя из этого...

Полковник пулей вылетел из дома, помахивая рукой в знак прощания, но

смотрел не на майора, а на дорожку перед собой. Хозяин сразу заметил, что

гость забыл на полочке для щеток обойму с патронами, однако не побежал за

ним к калитке и не окликнул его, чтобы забрал забытое. Вместо этого он

вернулся в комнату и, пошатываясь, тут же снял отпечатки пальцев с рюмки и

словно очнулся, увидев результат. Отпечатки на рюмке с водкой были идентичны

отпечаткам, обнаруженным им на пистолете, которым были убиты его дети.

Сомнения быть не могло -- на водочной рюмке, рюмке гостя, полковника

Крачуна, были отпечатки пальцев убийцы. Однако у майора все-таки что-то не

складывалось. Что-то ускользало от его внимания, мешало всецело

сконцентрироваться. Совсем незначительная деталь. Он мучительно повторял про

себя события минувшего вечера и вдруг почувствовал, что пьян. Пьян

настолько, что вынужден был лечь спать, посчитав, что утром спокойно, на

свежую голову примет решение.

Утром он поднялся, посмотрел на рюмки и понял, что на этот раз ракию

пил не гость, а он сам, и в этом нет никакого сомнения. На рюмке из-под

ракии и на пистолете отпечатки были идентичны. Отпечатки пальцев убийцы, его

пальцев, его, майора Мркши Похвалича, убившего собственных дочерей.

В семь часов утра майор Похвалич взял с полочки для щеток обойму с

патронами и вставил ее в пистолет. Он доел оставшуюся рыбу, подумав: "Брюхо

болит, а хлебу не пропадать", -- и выстрелил себе в ухо. В семь часов четыре

минуты, едва прозвучал выстрел, полковник Крачун с военным патрулем вошел в

квартиру майора Мркши Похвалича, чтобы произвести обыск и забрать свою

обойму с патронами.

По горизонтали 3

По вертикали 6