«.. Я проклял знаний ложный свет...» тема Фауста в творчестве А.С. Пушкина

3.2. «.. Я проклял знаний ложный свет...» тема Фауста в творчестве А.С. Пушкина

Так, в капитальном труде В. Розова «Пушкин и Гёте» (1908 г.) все мысли автора сводится к утверждению того, Гёте сказал решающее значение на формирование всего творчества Пушкина. Попытка Розова поставит все творчества Пушкина в зависимость от Гёте основана на наивном истолкования каждого случайного сходства, иногда самого общего.

Исследователь творчества Гёте В. Жирмунский критикуя Розова за это, говорит, что «ни одна черта в поэтическом облике Пушкина не была подсказана влиянием немецкого поэта», но в то же время замечает, что «Сцена из Фауста» (1825) Пушкина является наиболее значительном откликом Пушкина на эту трагедии Гёте».

Противоречивость мыслей В. Жирмунского наводит на мысль о том, что эта тема требует живейшего интереса исследователей к данной проблеме, и, нам думается, будет тщательно разработана. Мы же в своей работе, относительно темы «Пушкин и «Фауст» Гёте» попытались проанализировать мнения исследователей и пришли к выводу, что творчество Гёте, в частности его гениального произведение «Фвуст», безусловно оказало влияние на Пушкина.

Пушкин, оставаясь глубоко национальным самобытным поэтом, принес в образ Фауста свое творческое толкование.

Время деятельности Пушкина совпало с периодом все нарастающего сближения между литературами разных стран и народов, с появлением самого понятия «мировая литература». Это обстоятельство, в свою очередь, повлияло и на характер пушкинского реализма. Культура, по своей сущности, одновременно национальна и общечеловечна. Она означает духовный рост личности и народа, происходящий всегда в определенном месте и в определенное время.

Плоды духовной деятельности отдельных наций становится общим достоянием мира. Национальная односторонность и ограниченность становится все более и более невозможными, и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература. Понятие «мировая литература» впервые сформировал Гёте. Гёте писал, что «всякое подлинно великое художественное произведение преломляет в себе всю историю мирового искусства».

Пушкин также полон уважения ко всем народам и ко всем культурам. Едва ли мировая культура знает другого такого художника, который был бы наделен таким вниманием ко всем ее достижением и такой способностью точного воспроизведения их своем творчестве.

Одна из задач нашего исследования состоит в том, чтобы определить «знакомство» Пушкина с Гёте и проследить, какими путями происходило это «ознакомление».

Начнем с лицейского периода. В какой мере поэт был тогда знаком с немецким языком и литературой?

Многие современники Пушкина, в частности П. Анненков, утверждали, что тот до выступления в стены лицея вовсе не знал немецкого языка. Годы учения в лицее также не дали Пушкину знания немецкого языка. Но мог ли Пушкин с его огромными потребностями в познании литературы оставить без внимание немецкую литературу, о которой ему много рассказывали Дельвиг, Кюхельбекер? Конечно же нет. Известна тесная связь, соединившая Дельвига, Кохюльбекера и Пушкина. «С ними», пишет Пушкин П.А. Плетневу 31 января 1831г., - «я толковал обо всем, что душу волнует, сердце томит». Понятно, в этих «любимых разговорах» подобающее место отводилось и предмету увлечения знанию, как пути к современному счастью, к творчеству человеческой воли и разума, утверждение примата действия, как источника мысли, творческого слова, разумного человеческого благополучия.

В первых словах Фауста сомнение в способности человека к познанию, скорбное разочарование в силе человеческого разума, покорность перед потусторонней силой, которая одна только способна раскрыть человеку «таинства природы», готовность сбросить бремя жизни и уйти в небытие, ибо жалок удел человека.

В последних словах его гордая радость творца, мудрого обновителя жизни, борца, личное счастье которого в счастье народа. Гордый торжеством своего разума и воли, Фауст

освободился от своих сомнений, осознал, что жизнь полна смысла и цели что счастье в достижении этой цели, в радости для всех:

Жизни годы

Прошли не даром; ясен предо мной

Конечный вывод мудрости земнойё

Лишь тот достоин жизни и свободы.

Кто каждый день за них идет на бой!

Вся жизнь в борьбе, суровой непрерывной,

Дитя, и муж, и старец пусть ведет,

Чтоб я увидел в блеске силы дивной

Свободный край, свободный мой народ!

Тогда сказал бы я: мгновенье,

Прекрасно, ты продлись, постой!

И не смело б веков теченье

Следа, оставленного мной!

В предчувствии минуты дивной той

Я высший миг теперь вкушаю свой!

В «Сцене из «Фауста» у Пушкина нет речи о всех этих столь характерных для гетевского Фауста настроениях. Основной мотив в «Сцене» Пушкина - скука, разочарование. Фауст Гёте идет того мига счастья, когда он воскликнет:

Мгновение, прекрасно ты, продлись, постой!

Фауст Пушкина томится потому, что все его желания давно исполнены. Ему не ведомо больше ни одно желание, исполнение которого могло бы увлечь и на миг заставить забыть скуку жизни.

Хитрый всезнающий Мефистофель у Гёте со спокойной уверенностью говорит:

Ты в краткий час среди видений

Получишь больше наслаждений,

Чем в целый год обычных дней.

дивный ряд картин чудесных

Не будет сном волшебных чар;

Ты будешь тешить обонянье,

И вкус, и даже осязанье, -

Все, все тебе доставлю в дар!

Ни песни отправлялся в своей трактовке Фауста от этого шедевра, игнорируя до гетевские разработки легенде о докторе Фаусте.

«Фауст» Гёте это жажда знаний и жажда счастья, стремление к полному Когда красавица твоя

Была в восторге, в упоенье,

Ты беспокойною душой

Уж погружался в размышленье

(А доказали мы с тобой,

что размышленье - скуки семья).

Великий тайновед Мефистофель вскрывает источник горечи, пронизывающей размышления, которым Фауст предавался ... «в такое время, когда не думает никто»:

Ты думал: ангел мой послушный, Как видно я тебя желал! Как хитро в деве простодушной Я грозы сердца возмущал! Любви невольной, бескорыстной Невинно предалась она... Что ж грудь теперь моя полна Тоской и скукой ненавистной?... На жертву прихоти моей Гляжу, упившись наслажденьем, С неодолимым отвращеньем...

Тоскующий, разочарованный, пресыщенный герой не находит ни в чем радости, жаждет лишь развлечься и забыться, но отчаивается в возможности последнего. Вечно рефлектирующий, вечно размышляющий, неустанно анализирующий все свои переживания, способный всегда наблюдать со стороны за самим собой, эгоист, чуждый раскаяния, угрозный совести, равнодушны к моральным оценкам, - таким Фауст является в сцене Пушкина.

Уже с самого начала своей трагедии Гёте показывает Фауста прославляющим счастье борьбы и подвига:

О, как завиден жребий благодатный

Того, к лавры заслужил в бою,

С победою встречает смерть свою...

У Пушкинского Фауста мысль о борьбе никогда не

возникает. Это опять-таки черта давно разочаровавшегося в

социальной борьбе человека, всецело поглощенного личными страстями и переживаниями, погруженного в свое «я». С образом Байрона, в частности с Канфредом -- этим философски углубленным Чайльд-Гарольдом, роднит Фауст Пушкина и его отношение к знанию, к мысли.

Фауста Гёте томит бессилие его мысли, ограниченность его знаний. Он в действии видит к разрешению всех сомнений. Дело оплодотворяет мысль:

Фауста Гёте томит бессилие его мысли, ограниченность его знаний. Он в действии видит к разрешению всех сомнений. Дело оплодотворяет мысль:

Написано: «В начале было слово... Я напишу, что «Мысль - всему начало» -

рассуждает вслух Фауст. Но он знает, что и так сказать было бы неверно: мысль сама по себе творит и действовать не может. Она не первоисточник. Фауст по этому продолжает:

«Не Сила ни начало всех начал?

Пишу, - и вновь я колебаться стал,

И вновь сомнение душу мне тревожит.

Но свет блеснул, - и выход вижу я:

В Деянии начало бытия!

Фауст Пушкина свободен от мук незнания. Он пресыщен знанием, не давшим ему не радости, ни счастья. Опыт привел его по существу к убеждению в справедливости слов Экклезиаста: «Больше знаний - больше скорби».

вызывают в памяти горькие слова Манфреда: «Философия самая пустая из всех сует, бессодержательное только слово, лишь термин школьный». Точно так же разочарование Пушкинского Фауста в славе и в «мирской чести» кажется родственным разочарованиям Манфреда, который:

Стремился в юности к высоким целям,

Дух человечества хотел усвоить,

Стать просветителем народов, вверх

Подняться, к тем что пасть, быть может...

И все же Фауст Пушкина - это дальнейшее развитие опыта Фауста Гёте.

Пушкин создал новую страницу истории доктора Фауста. Кризис Фауста у него по-особенному заострен. И у Гёте Фауст в плену у Мефистофеля переживает моменты глубочайшего разочарования, тоски и скуки, погружен в эгоистические переживания. Дело не в том, что Гёте недостаточно полно обрисовал момент такого кризиса Фауста, а Пушкин дополнил Гёте. Значение «Сцены» Пушкина в характере раскрытия самого кризиса. В ней Фауст обогащен опытом Маифреда и Каина. Это-Фауст, - познавший все муки разочарования и весь ужас опустошенности современников Байрона и Пушкина. Так, у Пушкина углубляется кризис Фауста и выражается с наибольшей полнотой.

«Фауст» Гёте говорил о больших победах рационализма, просвещения, немецкой критической философии, всей современной Гёте науки. Фауст заканчивает свой жизненный путь торжеством веры и человеческого творчество и в счастье человечества, достигнутое в результате этого творчества. Если основным для всех эпохи Гёте было не столько сомнение в достигнутом, сколько стремление к обновлению мира, то основным, для эпохи, когда складывался Пушкин, а тем более для дней, когда Пушкин писал «Сцену из Фауста», было именно разочарование, пессимизм, новаторство. Это разочарование породило на западе Байронизм, всю литературу мировой скорби, сделав пиитическим явлением действительности опустошенного, скучающего, эгоистически-индивидуалистического человека.

Фауст принадлежит к тем, кто в самом кризисе найдет в последствии «источник высшего, чем когда-либо, блаженства, высшей полноты жизни». Он не погибнет под тяжестью этого кризиса. .

Близок Пушкинскому Фаусту и Евгений Онегин. Как Фауст, Евгений Онегин мог бы пожаловаться Мефистофелю: «Мне скучно, бес». Мефистофель при этом оказался бы столь же бессильным развлечь Онегина, доставить ему минуту радости, как он бессилен освободить Фауста от скуки.

Но известно, с какой беспощадностью Пушкин изобличал эгоизм и разочарование Онегина и как заставил его признать моральную высоту Татьяны, склонится перед её высоким чувством долга и чести. «Цыганы», «Евгений Онегин» высшие из русской действительности являются не только изобличением пороков русского «сына века», но и опровержением «байронизма», всей литературы «мировой скорби».

Образ Онегина, или, вернее, те его черты, которые Пушкин считал типичными для эпохи, был воспроизведен через 3 года после окончания романа. Томский, танцуя на балу с Лизаветой Ивановной, характеризует Германа как «лицо истинно романтическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля». Напомнил он Наполеона и Лизавете Ивановне, когда «сидел на окошка сложа руки и грозно нахмурившись». Это все тот же байронический комплекс поддержанный сравнением с Наполеоном и Мефистофелем. Он из тех, кто почитает «всех нулями, а единицами себя», для него «двуногих тварей миллионы» являются лишь орудием для достижением свих личных целей. Его типичный путь кончается приблизительно так же, как Онегина: он оказывается убийцей, причиняет несчастье полюбившей его девушке и терпит кружение в своем стремление к счастью.

В «Цыганах», в «Евгении Онегина», в «Пиковой Даме» изображение болезней эпохи и изобличение роковых пороков тех, кто отдает себя во власть этих недугов. В «Сцене» показан Фауст в тог же момент, когда он отдаст роковую дань этим старшим недугам своей эпохи. Фауст не знает счастья, его радости всегда отравлены, потому что он ищет счастье только для себя, а не для мира. Фауст опустился до уровня тех, кого Пушкин так осудил словами: «Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно».

Вот почему он мог лишь прийти к убеждению, что если и надо что-нибудь сделать, то «все утопить», ибо все новое, что привез с собой корабль истории из своего великого плавания, это -..

…мерзавцев сотни три,

Две обезьяны, бочки злата,

Да груз богатый шоколата,

Да модная болезнь ...

В ноябре 1825 г., когда была создана «Сцена из «Фауста», Пушкин начинает писать «Пророка», который полон социальных страстей, который чужд скуки и разочарования. «Пророк» - «духовной жаждою томим». Фауст, для которого «скука отдохновения души», мог бы про себя сказать слова пророка:

Как труп, в пустыне я лежал...

Но Фауст не способен больше услышать призыва к возрождению. Он может выйти из своего равнодушия только для того, чтобы приказать: «Все утопить». Других слов его «уста замерзшие» уже произнести не могут.

Пророк же услышав «бога глас» оживает, воспринимает его зов.

Восстань пророк, и виждь и внемли,

Исполнись волей моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.

В «подвиге благородном» единственно возможный путь к возрождению.

Через год после «Пророка» Пушкин еще раз в стихотворении «Ангел» расскажет о встрече с демоном, Мефистофелем. Демон искушал и заражал своим «хладном ядом» юность, для которой «были новы все впечатленья бытия». Своим нигилизмом, тем, что «ничего во всей природе благословить он не хотел», он отравлял «чаем надежд и наслаждений тоской внезапной». Иная сейчас была встреча:

Дух отрицанья, дух сомненья

На духа чистого взирал

И жар невольный к миленья

Впервые смутно признавал,

«Прости, - он рек, - тебя я видел,

И ты не даром мне сиял:

Но все я небе ненавидел,

Но все я в мире призирал».

«Дух чистый» заставил «дух отрицанья», дух сомненья отказываться от всеобщего отрицанья