Мирча Элиаде (Йога : бессмертие и свобода)
жүктеу/скачать 1.77 Mb.
|
|
Что касается второго признака шаманизма, выделенного нами в трюке с веревкой, т. е. "восхождения на небо", то он создает еще большую проблему. Ибо ритуал восхождения по жертвенному столбу (юпа) существует в ведийской Индии и вне всякой связи с шаманизмом: это ритуал, с помощью которого осуществляется появление "трещины в мирах". Тем не менее есть и поразительные структурные соответствия между индийским ритуалом и подъемом по шаманскому древу. Как известно, последнее символизирует мировое древо. Шаманское древо делится на 7, 9 или 16 частей, каждая из которых соотносится с каким-либо небесным слоем, и прохождение каждого слоя равносильно подъему по мировому древу или столбу. И индийский жертвователь тоже поднимается в небо по юпе, которая уподобляется мировому столбу. Эта же символика встречается в сказаниях о рождении Будды: едва тот появляется на свет, как делает семь шагов и касается вершины мира ("Мадджхима-никая", III, 123), подобно тому как алтайский шаман делает семь или девять зарубок на ритуальной березе, по которой он взбирается на верхнее небо. Бросается в глаза, что старая космологическая схема шаманского и ведического подъема на небо обогащена здесь тысячелетним опытом индийской метафизической мысли. Целью Будды является уже не "мир богов", не ведическое "бессмертие", но преодоление человеческой обусловленности вообще. Концепция семи небес, которую, по сути, излагает "Мадджхима-никая", отсылает к брахманизму; и возможно, она испытала влияние вавилонской космологии, оставившей свои следы (хотя и опосредованно) также в шаманистских космологических представлениях Алтая и Сибири. Но буддизм знает также и схему мира с девятью небесами, хотя и глубоко "интериоризованными": первые восемь небес соответствуют определенным ступеням медитации, а девятое символизирует нирвану. Каждое из этих небес управляется каким-нибудь божеством из буддийского пантеона, которое в то же время персонифицирует особую степень йогической медитации. Известно, что у алтайцев семь и девять небес населяют различные божественные персонажи, которых шаман встречает во время своего подъема и с которыми он беседует; на девятом небе он оказывается перед верховным существом, Бай Ульгенем. Разумеется, в буддизме речь идет уже не о символическом восхождении на небо, а о ступенях созерцания и, в то же время, о "шагах" к окончательной свободе. Индийский брахман "взбирается" на небо, ритуально поднимаясь по лестнице; Будда преодолевает сансару, символически пересекая семь небес; буддийский йогин в процессе медитации осуществляет восхождение, имеющее исключительно духовный смысл. Типологически все эти действия принадлежат к одной и той же шаманской структуре: каждое по-своему показывает путь преодоления профанного мира и достижения мира богов, или Высшего Существа, или Абсолюта. Единственное крупное различие между ними и шаманским опытом восхождения на небо заключается в интенсивности последнего: как мы уже говорили, опыт шамана включает в себя экстаз и транс. Но вспомним муни из "Ригведы", который, "опьяненный экстазом", восседает в "повозке ветров" и т. д. Следовательно, ведическая Индия тоже знала своих мастеров экстаза, переживания которых вполне допустимо сравнивать с экстазом шамана. Однако - и об этом необходимо сразу сказать - разница между йогической медитацией и техникой шаманского экстаза, слишком велика, чтобы позволить нам уравнять их друг с другом. Мы еще вернемся к этим различиям в конце нашего компаративного исследования. Символика экстатического подъема на небо - разновидность повсеместно распространенного символизма магического полета, который, хотя и засвидетельствованный во всех видах шаманизма и первобытной магии, все-таки, в строгом смысле, к шаманизму не относится. Мы не станем повторять здесь те примеры и комментарии к ним, которые приводятся в нашей работе "Шаманизм: архаическая техника экстаза". Представление о том, что святые, йогины и чародеи умеют летать, встречается по всей Индии. Способности взмывать в воздух, летать подобно птице, мгновенно пересекать огромные пространства, становиться невидимым находятся в списке магических совершенств, которыми буддизм и индуизм наделяют архатов и чародеев. Так, берегов волшебного озера Анаватапта в состоянии достичь только те существа, которые обладают сверхъестественной способностью к полету; Будда и буддийские святые перемещались туда за время, равное одному морганию глаза. Аналогично и в индуистских сказаниях риши воспаряли по воздуху и мгновенно достигали божественной, таинственной северной земли- Шветадипы. Это, конечно, "чистые земли", расположенные в сакральном пространстве, которое одновременно и рай, и "внутренний космос", доступный только посвященным. Анаватапта, Шветадипа и другие буддийские разновидности райских сфер - только разные модальности бытия, достижимые посредством йоги, аскетизма или созерцания. Тем не менее следует подчеркнуть идентичность выражения этих переживаний и архаичной символики восхождения и полета, столь распространенной в шаманизме. Буддийские источники говорят о четырех магических способностях, связанных с передвижением (гамана). И первая из них - умение летать. Перечисляя сиддхи, обретаемые йогинами, Патанджали упоминает (ЙС, III, 45) способность летать по воздуху (лагхиман), В "Махабхарате" повествуется, как святой мудрец Нарада, используя приемы йоги, взмывает в воздух и достигает вершины горы Меру (т. е. "центра мира"); отсюда он видит Шветадипу, расположенную в Молочном Океане (Мхбх, XII, 335,2). Ибо "обладая таким [йогическим] телом, йогин идет туда, куда пожелает". Однако другая традиция, отмеченная в "Махабхарате", уже проводит различие между настоящим мистическим восхождением - о котором нельзя сказать, что оно всегда "конкретно", - и магическим полетом, который является только иллюзией. "Также мы умеем летать в поднебесье и проявлять себя в разных формах посредством иллюзии" (Мхбх, V, 160). Мы видим, в каком направлении йога и другие индийские практики медитации развивали опыт экстаза и магического совершенства, который принадлежал к древнейшему духовному наследию. Тайна магического полета известна и индийской алхимии. Эта же способность присуща буддийским архатам, причем настолько, что от слова арахант (архат) произошел сингальский глагол рахатве, т. е. "исчезать", "мгновенно перемещаться из одного места в другое". Дакини, девы-волшебницы, играющие важную роль в некоторых тантрических школах, называются в Монголии "стремящиеся к небу". Магический полет и восхождение на небо с помощью лестницы или веревки - излюбленные сюжеты в Тибете. Они не обязательно должны заимствоваться из Индии: их зафиксировали как традиция бонпо, так и течения, происходящие из бонпо. Кроме того, эти же самые мотивы очень значимы в магических верованиях и фольклоре лоло, моссов и китайцев; вообще они встречаются почти повсеместно в первобытном мире. "Подъем на небо" и "магический полет" - исключительно сложные символы, выражающие определенные состояния человеческой души и разума. "Полет" подчас означает познавательные способности, постижение невидимых вещей или метафизических истин. "Разум - быстрейшая из птиц", говорит "Ригведа" (VI, 9, 5). И "Панчавимшабрахмана" утверждает: "Тот, кто способен понимать, обладает крыльями". Известно, что многие народы представляют душу птицей. "Магический полет" символизирует способность "оставлять тело", т. е. он в метафорических образах говорит об экстазе, освобождении души. Но в то время как большинство людей "превращаются в птиц" только в момент кончины, когда они покидают свои тела и взлетают в воздух, шаманы, маги и мастера экстаза всех мастей осуществляют "выход из тела" уже в этом мире, причем столько раз, сколько пожелают. Этот миф о душе-птице содержит в зародыше целую метафизику духовной автономии и свободы человека. Приведем еще одно широкоизвестное фольклорное чудо - "фокус с манго". Йогин сажает манговое семечко в землю - и вскоре на глазах у потрясенной публики вырастает дерево. Согласно буддийскому преданию, которое содержится в комментарии на "Дхаммападу", Будда произвел такое же чудо в саду царя Пасенади: Ганда, царский садовник, показывает Будде плод манго, и Просветленный велит закопать семечко из этого плода; затем он омывает руки над ямкой, в которую было брошено семечко, и через несколько минут вырастает манговое дерево высотой в пятьдесят локтей, при этом принося цветы и плоды. Похожие подвиги засвидетельствованы и у североамериканских шаманов: пуэбло, к примеру, верят, что их шаманы могут заставить зерно пшеницы пустить ростки и вырасти на глазах у зрителей. "МАГИЧЕСКИЙ ЖАР". "ВНУТРЕННИЙ СВЕТ" Перейдем теперь к еще одной группе шаманских феноменов, а именно к "овладению огнем" и "магическому жару". Шаманизм и колдуны повсеместно имеют репутацию покорителей огня. Они могут глотать горящие угли, притрагиваться к раскаленному железу, ходить по огню. Во время камланий сибирские шаманы "разгораются" до такой степени, что, кромсая свои тела ножом, не получают никаких ран; колют себя мечом, глотают горячую золу и т. д. И многие факиры и йогины демонстрируют похожие подвиги. Сходство между йогинами и шаманами выступает еще более отчетливо в случае "магического жара". Одно из испытаний при посвящении состоит в умении выносить крайний холод. Так, по маньчжурскому обычаю, во льду вырубаются девять отверстий; кандидат в шаманы должен нырнуть в первое, проплыть подо льдом и вынырнуть из второго, и так далее, вплоть до девятого отверстия. У лабрадорских эскимосов есть похожее испытание: кандидат оставался на пять суток в студеном море, и, если оказывалось, что он даже не вымок, ему сразу присваивали титул ангакокк (шаман). Некоторые индо-тибетские ордалии имеют целью оценить степень подготовленности неофита по тому, сколько он сможет высушить на своем обнаженном теле мокрых простыней, одну за другой, в течение снежной зимней ночи. В Тибете это "психическое тепло" называется туммо (gtummo). Простыни опускают в ледяную воду. Каждый из участников процедуры обертывается в одну из них и должен высушить ее на своем теле. Едва простыня становится сухой, ее снова окунают в воду, вынимают и заворачивают в нее другого человека, чтобы тот высушил ее, как прежний. Эта операция повторяется в таком духе вплоть до рассвета. Тогда тот, кто высушил наибольшее количество простыней, признается победителем. Туммо - його-тантрическое упражнение, хорошо известное аскетам Индии. Выше уже упоминалось об интенсивном жаре, возникающем при подъеме кундалини. В источниках говорится, что психическое тепло можно получить через задержку дыхания и сублимацию половой энергии, и этот опыт всегда сопровождается световыми феноменами (важная деталь, к которой мы еще вернемся). Техника "производства внутреннего тепла" не является тантрической инновацией. Уже "Мадджхима-никая" (I, 244) знает о "жаре", полученном через задержку дыхания, да и в других буддийских произведениях (например, в "Дхаммападе", 387) содержится мысль о том, что Будда - это "горение". Будда является "горением" потому, что он практикует аскетизм, тапас - а мы уже видели, что в Индии тапас был известен только с ведических времен, хотя сама теория и практика "магического нагревания", а также процесса создания мира посредством аутотермии были в ходу еще с доиндоевропейского периода; действительно, они принадлежат к ступени архаической культуры, будучи зафиксированы и в первобытных космологических системах, и во многих видах шаманизма. Есть все основания полагать, что опыт "внутреннего тепла" был знаком мистикам и магам с самых древних времен. Многие первобытные племена воспринимают магико-религиозные способности как "горение", выражая их словами, означающими "тепло", "разгорание", "сильное жжение" и т. п. В этом и кроется, кстати, причина того, почему маги и чародеи пьют соленую или пряную жидкость и поедают растения с сильным ароматом - тем самым они надеются увеличить свое внутреннее тепло. В современной Индии магометане верят, что человек, находящийся в общении с Богом, становится "объят пламенем". Всякого, кто исполняет чудеса, они называют "пламенеющим". В широком смысле все люди, в действиях которых проявляется магико-религиозная энергия, могут называться "пламенными". Разумеется, эта сакральная сила, переживаемая как крайний жар, приобретается не только в шаманских или мистических практиках. Мы уже называли некоторые термины из индоевропейского военного словаря (furor, ferg и др.), обозначающие этот "крайний жар" и эту "ярость", которые характеризуют ощущение телом сакральной силы. Как и шаман, юный герой "раскаляется" в процессе своего инициатического сражения. Понятно, что эти "ярость" и "жар" - не профанные или "естественные" феномены, но являются признаком восприятия сакральности. "Овладение огнем" и "внутреннее тепло" всегда связаны либо с достижением особого экстатического состояния, либо, на других культурных уровнях, с обретением необусловленного состояния совершенной духовной свободы. "Овладение огнем", т. е. нечувствительность к жару и вытекающее из нее "магическое тепло", с помощью которого можно вынести и крайний холод, и крайний жар, является тем магико-мистическим достижением, которое, вкупе с другими, не менее экстраординарными умениями (восхождение, полет и т. д.), ощутимо показывает, что шаман превзошел человеческий удел и может разделять жизнь "мира духов". Очевидно, что первоначальное ощущение магико-религиозной силы, выраженное в "ярости" военных инициаций или в "горении" магов, шаманов или йогинов, могло со временем трансформироваться, видоизменяться, совершенствоваться через стремление к воссоединению и "преображению". Индийское слово крату, которое вначале означало "мощь яростного воина", особенно "мощь Индры", потом "силу победы", "героическое усилие", "порыв", "смелость", "упоение битвой" и, более широко, "силу" и "величие" вообще, в конце концов приобрело значение покорности законам риты и достижения высшего блаженства. Конечно, "ярость" и "жар", порождаемые упорным, постепенным возрастанием в силе, пугают большинство людей. Тем не менее этот вид силы, в ее "незрелом" состоянии, является главным объектом интереса для чародеев и воинов; те же, кто ищут в религии доверие и успокоение, противятся магическому "жару" и "огню". Термином шанти, которым на санскрите обозначается спокойствие, душевный мир, бесстрастие, облегчение страдания, происходит от корня шам, который первоначально имел значение угасания огня, гнева, возбуждения, короче говоря, "жара", производимого демоническими силами. Индиец ведийских времен чувствовал опасность, идущую от магии; он не хотел поддаваться соблазну обладать избыточными силами - точно так же, как позже йогин старался преодолеть искушение пользоваться сверхспособностями (сиддхи). Мы уже отмечали, что в його-тантрических упражнениях "внутреннее тепло" сопровождалось световыми эффектами. Мистические переживания света засвидетельствованы еще со времен упанишад, для которых "внутренний свет" (антар джьотих) определяет самую сущность Атмана (Брихадар.-уп, I, 3, 28); в некоторых буддийских техниках медитации мистический разноцветный свет указывает на успех в созерцании. Не будем останавливаться на огромной роли внутреннего света в мистике и теологии христианства и ислама, поскольку не ставили перед собой задачу компаративного изучения мистицизма; наше исследование ограничено сферой шаманизма. Скажем лишь, что в Индии светозарные эпифании известны далеко не только в йогическом опыте, свидетельство тому - экстатическое восхождение Арджуны на гору Шивы, восхождение, которое завершается растворением в сверхъестественном свете (Мхбх, VII, 80). Внутренний свет чрезвычайно важен и в практиках эскимосских шаманов. Можно даже сказать, что его обретение равносильно исходу инициатического испытания: кандидат достигает этого "просветления" - кауманек - после долгих часов медитации, проходящей в полном уединении. По словам шаманов, которых расспрашивал Расмуссен, кауманек - это "таинственный свет, который внезапно ощущается шаманом в своем теле, в голове, в мозге, - загадочный светоч, светозарный огонь, позволяющий ему, выражаясь и буквально и метафорически, видеть во мраке - ибо он может отныне даже с закрытыми глазами видеть в темноте и воспринимать такие вещи и события, которые скрыты от других; так они проникают в будущее и в чужие тайны. Когда неофит впервые испытывает "просветление", "это похоже на то, как будто бы дом, в котором он находится, внезапно вырос: он видит далеко окрест, даже через горы, словно земля была бы одной огромной равниной, и его взор может достигать конца земли. Ничего более не скрыто от него". СХОДСТВА И РАЗЛИЧИЯ Какие выводы можно извлечь из более близкого рассмотрения этих сопоставлений? Для начала отсечем те элементы, которые не относятся непосредственно к йогической проблематике. Мы оставим в стороне те соответствия космологических систем и символики восхождения, которые можно наблюдать и в шаманизме, и в индийской традиции (юпа, семь шагов Будды и т. п.): это просто структурные параллели, которые не приближают к прояснению сходства шаманизма и йоги. Только два аспекта символики восхождения привлекут наше внимание - трюк с веревкой и магический, или экстатический, полет. В этой связи уместно сделать два замечания: 1) трюк с веревкой, будучи одним из типичных факирских фокусов, не является непременным атрибутом любой йогической техники; он может входить в список сиддхи наряду с другими "чудесными способностями" индийской магической традиции; 2) что касается экстатического полета, известного еще с эпохи Вед, то он тоже никогда не входил составной частью в йогу как таковую. На философском уровне способность к перемещению по собственной воле, умение "летать" символизировала автономию духа; на магическом же уровне "полет" рассматривался как одно из сиддхи и мог быть подготовлен либо йогой, либо алхимией, либо чародейством. С другой стороны, как отмечалось выше, "магический полет" не считается исключительно прерогативой шаманизма, хотя и является одной из его характерных особенностей; "полет" - неотъемлемая часть древнейшей магической традиции. Подобно этому, и фокус с манго тоже следует понимать как сиддхи. Отчетливо шаманское по структуре, это чудо имело в Индии любопытную судьбу. Во-первых, оно стало типичным трюком факира; во-вторых, его использовали философы (к примеру, Шанкара), для демонстрации поражающего воображение примера того, как действует мировая иллюзия. И другие йогические сиддхи также зафиксированы в магических и шаманских традициях - например, "вхождение в тело другого" или реанимирование трупа. С морфологической точки зрения это сиддхи скорее входит в разряд "магических способностей", чем принадлежит шаманскому искусству. С другой стороны, есть и такое сиддхи, которое присуще только йоге и не является частью всеобщей магической традиции, поскольку оно предполагает длительную духовную подготовку. Имеется в виду способность припомнить свои предыдущие воплощения. Эта "способность" известна, впрочем, и шаманам Северной Америки: они помнят свои прошлые жизни, а некоторые из них даже утверждают, что были свидетелями сотворения мира. Мы касаемся здесь очень сложного вопроса, который выходит за рамки нашего исследования, а именно вопроса об универсально распространенной вере в предсуществование души человека; некоторые привилегированные люди - мистики, шаманы и др. - способны трансформировать эту веру в личное переживание. Сравнение с Индией напрашивается само собой - там тоже только йогины и Пробужденные способны восстановить в памяти свои предыдущие жизни; остальные люди принимают учение о перевоплощениях на веру, как часть традиционной идеологии. Но ни классическая йога, ни буддизм не приписывают большой важности знанию прошлых воплощений: обладание этим сиддхи само по себе еще не решает проблему освобождения. Вероятно, мы сталкиваемся здесь с аборигенной мифологией и мистической техникой, которые связаны с верой в предсуществование души и которые как йога, так и буддизм очень рано усвоили и наполнили новым содержанием. Равным образом наводит на размышления и сходство между инициатическим "расчленением" тела шамана и некоторыми його-тантрическими медитациями, объектами которых выступают или раздирание тела йогина "демонами", или созерцание своего скелета, или, наконец, магико-религиозная символика черепов и трупов. Духовные упражнения этого типа отсутствуют в традиции классической йоги; их появление связано с расцветом тантризма, хотя о них, вероятно, знали и намного раньше, и не только в Индии (капалики, агхоры и др.), но также в гималайских областях и в Тибете (где бонпо до сего дня сохраняет отчетливо шаманскую структуру). Следовательно, здесь можно видеть йогическое переосмысление аборигенной шаманской техники; схожие процессы засвидетельствованы во всей истории великого тантрического синтеза. На уровне мистической техники в строгом смысле слова самое заметное сходство между шаманизмом и йогой наблюдается в феномене "внутреннего тепла". Мы уже показывали, что последнее - повсеместно распространенное явление, причем не только среди аскетов и магов: внутреннее тепло вырабатывается также и в ходе воинской инициации. Далее, мы отмечали, что эта техника связана с факирской способностью "покорять огонь", которую следует рассматривать как самую архаичную и наиболее распространенную часть магической традиции. Можно с уверенностью сделать вывод о том, что йога испокон веков знала о производстве внутреннего тепла, достигаемого с помощью остановки дыхания. Ибо тапас зафиксирован уже в ведийский период, равно как и дисциплина дыхания, практиковавшаяся мастерами экстаза, вратьями. Сложно установить "истоки" пранаямы, но допустимо предположить, что ритмически регулируемое дыхание являлось результатом определенных "мистических опытов", нацеленных на увеличение внутреннего тепла. (Ж. Филлиоза считает что можно связать происхождение йоги с "ученой доктриной", т. е. с пониманием праны как важнейшего элемента жизни. "Видя в дыхании главный двигатель психики и жизни, индийцы старались, воздействуя на него, получить эффекты и духовные, и психические... Конечно, простой факт наличия подобной теории еще не объясняет все подробности процедуры. Однако этого оказалось достаточно для того, чтобы обратиться к данной технике. Эксперимент довершил остальное. Физиологические результаты, полученные в ходе этих испытаний, и их влияния на психическое состояние оправдали выбор и привели к усовершенствованию практических средств. Существование теории, по меньшей мере, объясняет, почему были сделаны эти попытки" (Филлиоза, с. 217 - 18). Эта гипотеза соблазнительна, но она не решается определить происхождение этой мистической техники от опытов, проведенных согласно положениям философской теории. Нам кажется более правдоподобным противоположный процесс: сначала - мистическое экспериментирование, затем -разработка теории дыхания . Как напоминает сам д-р Филлиоза (с. 217), вдохи и выдохи были отождествлены с космическими ветрами уже в ведический период. Возможно, что именно в опыте, "космическом" по своей структуре, следует искать начало пранаямы; однако подобные переживания носили мистический характер, они не были предприняты вследствие появления научной теории. Многосторонний характер йоги, ее возрастающий успех в Индии, которая становилась все более и более подвержена азианизации, вероятно, показали бы нам, в каком направлении стоит заниматься поисками ее "истоков". Но следует уточнить, что альтернатива существует не между "ученым и "популярным" истоком ее, а между "ученостью" и доарийской духовной традицией, представленной народами, превосходившими в культурном отношении индоариев ведических времен. Проблема влияния культуры Мохенджо-Даро остается открытой.) Что касается ритуального одурманивания коноплей, опиумом и другими наркотиками, то оно часто практикуется шаманами, равно как и некоторыми йогинами. Как известно, Патанджали сам упоминает снадобья (аушаддхи) в одном ряду с самадхи, как подходящие средства для получения сиддхи. Под "снадобьями" могут подразумеваться либо галлюциногены, вызывающие экстаз, либо "травы", из которых извлекали эликсир вечной жизни. В любом случае наркотики и схожие с ними препараты производят экстаз, а не йогическое самадхи; эти "мистические средства" принадлежат, собственно, к феноменологии экстаза (о котором мы уже составили представление, описывая поведение ригведийского муни), и их с большой неохотой восприняла классическая йога. Тем не менее тот факт, что сам Патанджали говорит о магико-экстатических достоинствах снадобий, достаточно интересен и чреват последствиями; он показывает влияние, оказываемое мастерами экстаза, их стремление ввести свои методы в дисциплину классической йоги. И действительно, определенная часть шактов и членов других экстатических и оргиастических движений использовали (и используют) опиум и гашиш. Большинство этих "экстатиков" в той или иной степени связаны с культом Шивы, другими словами, относятся к аборигенной культурной среде. Интоксикация разными веществами (коноплей, грибами, табаком и т. п.), строго говоря, не применялась изначально в практике шаманизма. Ибо, с одной стороны, имеющиеся в нашем распоряжении шаманские мифы и сказания относятся к современной эпохе и описывают упадок шаманизма, представители которого уже не способны вызвать экстаз так, как это делали "великие древние шаманы"; с другой, было отмечено, что там, где шаманизм находился в состоянии разложения и транс стимулировался извне, существует также злоупотребление одурманивающими травами и зельем. Внутри же самого шаманизма, однако, необходимо отличать этот, по всей видимости, поздний феномен интоксикации, направленной на "усиление" транса, от ритуального потребления "горячительных" напитков в целях увеличения "внутреннего тепла". Аборигенная Индия, возможно, хорошо знала ряд древних традиций, выработавших средства для получения "магического жара", экстаза или "божественного статуса"; и все эти традиции неоднократно старались быть признанными йогическими дисциплинами, а то и встать на их место. Мы находим доказательство этому в том, что значительное число "йогинов" и "факиров", принадлежа к какой-нибудь школе йоги и практикуя определенные йогические упражнения (пранаяму и др.), в то же время продолжают многие экстатические и оргиастические традиции. Если попытаться сделать некоторые общие заключения из этого краткого исследования, то нужно прежде всего выделить три спиритуальные позиции: 1) экстаз, характерный признак шаманизма; 2) освобождение посредством самадхи, что свойственно классической йоге; 3) дживанмукти, состояние, которое, будучи почти неотличимо от "бессмертия в теле", присуще тантризму и алхимической йоге; именно оно особенно воздействует на воображение народа и удовлетворяет его заветные чаяния. После всего вышесказанного нет нужды подробно останавливаться на структурных различиях между шаманским экстазом и йогическим энстазом. Йога, являясь высокоразвитой духовной техникой (мы не обсуждаем ее возможные "истоки"), не должна быть смешана с шаманизмом или поставлена в ряд с техниками экстаза. Целью классической йоги остается полная автономия, сосредоточение, в то время как шаманизм характеризуется напряженными усилиями по достижению "состояния духа, способного осуществить экстатический полет". И все же точки соприкосновения йоги и шаманизма имеются. Первая совпадает со вторым в стремлении "выйти из потока времени", нивелировать историчность. Экстаз шамана возвращает изначальную свободу и блаженство вечности, когда, если верить мифам, человек мог физически подняться в небеса и вступить в общение с богами. Со своей стороны, йога стремится обрести необусловленное состояние самадхи или сахаджи, совершенную способность дживанмукты - человека, "освобожденного при жизни". С этой точки зрения мы можем сказать, что дживанмукта преодолевает время и историчность; его спонтанность в каком-то смысле напоминает райское существование первого человека, описанное в мифах. Иначе говоря, йогин не меньше, чем шаман, пытается сбросить иго исторического времени и вернуться в мир необусловленности (а значит, и парадоксальности, невыразимости). Однако, в то время как шаман может достичь подобной спонтанности только через экстаз (когда он способен "летать") и ровно настолько, сколько длится сам экстаз, истинный йогин, достигший самадхи и ставший дживанмуктой, испытывает это совершенное состояние непрерывно, сумев полностью преодолеть темпоральные и исторические ограничения. Эта структурная разница между шаманом и йогином особенно заметна в классической йоге. Но мы уже отмечали, что наряду с классической формой йоги очень рано появились и другие ее формы, использующие иные подходы (например, бхакти) и преследующие иные цели (например, получение "божественного тела"). Именно в развитии неклассических видов йоги, в процессе сращивания их с другими мистическими техниками проявляется третья "спиритуалистическая позиция", утверждающая возможность неопределенно долгого продления жизни в "неразрушимом теле", созданном при взаимодействии хатха-йоги и алхимии. Ни классическая йога, ни в целом другие ведущие направления индийской мысли не были нацелены на достижение бессмертия. Бесконечному продлению существования Индия предпочитала независимость и свободу. И все-таки, как мы уже видели, йога в какой-то момент стала пониматься индийским сознанием не только в качестве идеального инструмента освобождения, но также и как "тайна" покорения смерти. Этому можно дать только одно объяснение. Какая-то часть Индии, возможно даже, большая ее часть, начала связывать йогу не только с путем, ведущим к святости и свободе, но и с магией - в частности, с магическими средствами победы над смертью. Другими словами, мифология дживанмукты уже не ограничивалась одним лишь стремлением к свободе, но стала включать еще и жажду бессмертия. Короче говоря, мы наблюдаем постоянный процесс взаимопроникновения и сращивания, который в конце концов радикально изменил некоторые фундаментальные принципы классической йоги. Хотя последняя не является ни магией, ни шаманизмом, многие магические чудеса признаны ею в качестве сиддхи; определенные шаманские техники не без успеха отождествлялись с йогическими упражнениями. Из всего этого можно вывести заключение о мощном давлении, которое изнутри оказывал на строгую йогу магико-религиозный субстрат, предшествовавший ей, давлении, которое с какого-то момента сумело прорваться на поверхность, привнеся в йогу некоторые элементы чрезвычайно древней, аборигенной религиозности. Вполне может быть и так, что йога получила и сохранила наследие давно исчезнувших цивилизаций, таких как Мохенджо-Даро. Ибо, как мы скоро увидим, популярный индуизм обнаруживает родство с многочисленными аспектами протоисторических религий и культур Индии. Прежде чем исследовать эти аспекты, рассмотрим эволюцию срастания некоторых "популярных" видов йоги с аборигенными верованиями. Такое рассмотрение окажется весьма полезным. Оно представит перед нами, словно наяву, многообразные формы искажений, упадка и трансформаций, которые, хотя они происходили на задворках официального индуизма, тем не менее готовили и предвосхищали окончательный синкретизм индийского духа. СРАЩИВАНИЕ И УПАДОК: ЙОГА И ПОПУЛЯРНЫЕ РЕЛИГИИ То обстоятельство, что буддизм продолжал существовать и много лет спустя после мусульманского вторжения и брахманистского ренессанса, - еще одно доказательство его успеха в народных массах. В некоторых провинциях, особенно в Ориссе и Бенгалии, буддийский культ и буддийские идеи продолжают находить приверженцев даже после победы брахманизма. Разумеется, была чисто народная религия, почти не имевшая отношения к первоначальному буддийскому учению. Тем не менее само существование "крипто-буддизма" (по терминологии Н. Н. Васу) симптоматично. Он потому и стал ритуальной религией и мистическим культом (бхакти), что удовлетворял потребностям в благочестивом поклонении, которые были присущи аборигенному населению; благодаря этим потребностям "упадочный" буддизм оказался устойчив к совместной атаке на него ислама и брахманизма. На уровне теоретических основ это привело к синтезу ваджраяны и брахманизма. Йога здесь не играет почти никакой роли. О том, какие вольности позволял себе тантризм, находившийся под прикрытием буддизма, можно догадаться из названий, которыми обозначались буддийские места для почитания: например, "обитель проститутки". Культ Дхармы сохранился вплоть до наших дней; его индуизация продолжалась еще в начале нашего столетия. В храме Дхармы Харапрасад Шастри видел, как священник разделял подношения на две части; спрошенный о причине этого, тот ответил: "Это одновременно и Дхарма, и Шива; потому и разделение". Использовалась следующая мантра: "Славословлю Шиву, который есть Дхармараджа". Несколькими годами позже Шастри посетил храм вновь и наблюдал, как священник устанавливал символический знак женского полового органа (гаурипатта) под статуей Дхармы, словно индуизируя ее полностью. Нельзя сказать, чтобы такая индуизация не влекла за собой неблагоприятных последствий: очень часто она являлась поводом для обращения к архаическому религиозному мировосприятию, которое, впрочем, уже давно развивалось в недрах брахманистского общества. Приведем один пример. Мы имеем одно средневековое свидетельство об осеннем ритуале, шабаротсаве, который проводился в честь Дурги и который до сих пор существует в Бенгалии. Участники измазывали тела грязью, покрывали их листьями и цветами, подобно тому как это делали шабары, автохтонный народ Южной Индии, австралоидной расы; от него и получила свое название эта церемония. Из двух стихов "Калика-пураны" (LXI, 21 - 22) явствует, что шабаротсава включала в себя непристойные ритуальные песни, эротические жесты и, вероятно, оргии. Кроме того, еще одна бенгальская пурана XVII в., "Брихаддхарма" (III, 6, 81 - 83), говорит, что на этом земледельческом празднике названия половых органов необходимо произносить только перед теми людьми, которые посвящены в культ Шакти, добавляя, однако, что Шакти радуется, слыша неприличные слова. Этот эпизод весьма показателен. Мы видим, каким образом индусский праздник изобилия (аборигенный по своему происхождению и структуре, хотя и изрядно индуизированный), стараясь любой ценой усвоить маргинальные сакральные ценности, признает и узаконивает религиозные нравы архаических народов. Шабаротсава - типичный пример того процесса, с помощью которого аборигенные религии становились частью культа великой богини плодородия и изобилия, Дурги-Шакти. Ранее уже было сказано, что Дурга-Шакти играет доминирующую роль в тантризме и во всех формах шактизма. Необходимо подчеркнуть то обстоятельство, что ассимиляция и адаптация аборигенных культов эффективно происходили именно на низших уровнях религии и магии, удобных для восприятия простым народом. Здесь мы и обнаруживаем внедрение йогических и шактистских представлений в мифы и ритуалы плодородия. Более того, некоторые волшебницы называются йогини, словно подчеркивая истоки своей магической силы, полученной из йоги. Тантрические тексты описывают их следующим образом: Кула-йогини всегда живут на деревьях кула. Никому не следует спать под деревом кула, чтобы этим не оскорбить их" (Shaktanandatarangini). Они одновременно и нимфы, и колдуньи; подобно великой богине Дурге, которой они все дружно служат и эпифаниями которой они иногда являются, йогини, дакини и ламы дружелюбны и в то же время ужасны. Некоторые тексты подчеркивают их красоту и милосердие. Согласно "Абхиданоттара-тантре", у йогини, которых насчитывается три класса (Куладжа, Брахми и Рудра), кожа белая, словно лотос в цвету, а глаза розовые; они обожают белый цвет, душат благовониями свои наряды и поклоняются Сугате. Дакини краснокожи и источают аромат лотоса; у них нежные лица, красные глаза и ногти, они любят украшать свои жилища изображениями лотоса в цвету. Жителям района у горы Гирнар известны три вида йогини: пул- ("цветок"), лал- ("красный") и кешур- ("волосы"). К ним взывают тогда, когда страну охватывает какая-нибудь эпидемия, особенно холера. Волшебницы, демоницы, колдуньи - все эти прислужницы или местные эпифании Дурги представляют собой мелких божеств плодородия и судьбы (принося смерть или благополучие), в то же время воплощая силы шаманской магии и йоги. В Уддияне йогинь представляли в облике тигриц, пожирающих человеческую плоть и способных обернуться птицами в случае необходимости переправиться через реку. На тибетских картинах дакини изображается в своем устрашающем аспекте, с единственным глазом посреди лба, одетая в накидку из зеленого шарфа или же "в красную набедренную повязку; она несет на спине труп, руки которого завязаны узлом наподобие шарфа вокруг ее шеи". Каким бы ни было происхождение этих ужасных полубогинь, дакини довольно скоро оказались инкорпорированными в тантризм: например, они покровительствуют определенным чакрам вместе с другими божествами. Некоторые из них имеют тибетские истоки; ламы даже сохранили за собой тибетское имя (лхамо, "демоница"). Эти факты иллюстрируют процесс сращивания популярных гималайских культов с буддийским тантризмом. Согласно "Расаратнасаре", алхимическому трактату, приписываемому Нагарджуне, последний постиг секреты алхимии после двенадцати лет аскетизма, проведенных в поклонении богине Якшини, которая обитает в смоковнице (Ficus religiosa). Якши и якшини представляют собой локальные божества, с которыми индусы постепенно связали все мелкие религиозные формы, в большинстве своем аборигенные. Термин "якша" впервые появляется в "Джайминия брахмане" (III, 203, 272), где он означает "чудесную вещь"; его обычное значение- "дух", "демон" -становится превалирующим только начиная с грихья-сутр. Уже в "Махабхарате" якши считаются колдунами, а в одном из поздних добавлений в тот же эпос говорится, что люди "саттвического" темперамента почитают богов (дэвов), "раджасического" -якшей и ракшасов,а"тамасического" - претов (фантомов) и бхутов (духов смерти, злых духов вообще). Эта интерполяция являет собой первую попытку индуизма ассимилировать и классифицировать все это скопище духов и демонов аборигенных религий, с которым ему пришлось столкнуться. Сравнительно немногие якши носят имена, однако Кумарасвами полагает весьма вероятным, что богини Ситала, Олабиби (богиня холеры). Семь Матерей (частично связанные с Куберой, царем якшей), 64 йогини и дакини, некоторые формы Дэви, почти все божества Южной Индии и даже великая Дурга - все они были изначально якшами, т. е., можем мы добавить, считались таковыми в брахманистских кругах. В любом случае, якши и якшини представляют собой типичную форму аборигенного религиозного культа; вот почему как индуизм, так и буддизм старались трансформировать их (так, Харити, Мать демонов, первоначально богиня оспы, стала очень важной якшини в буддизме). Места для поклонения якшам можно найти повсеместно. Основной их элемент - каменный столик или алтарь (веяддхи, манчо), размещенный под сакральным деревом. Альянс между деревом и алтарем относится к исключительно древнему культурному типу; буддизм инкорпорировал его в культ чайтьи. Этим термином иногда обозначается священное дерево, без алтаря; иногда под чайтьей понималось сооружение возле такого дерева. Культ чайтья перешел в Тибет (чортен), где они приобрели ярко выраженный погребальный характер; многие такие чайтьи воздвигались для хранения пепла кремированных останков лам. Почитание якшей было культовым по структуре; иначе говоря, оно являлось частью великого движения бхакти. Ибо, как показывает Кумарасвами, вишнуизм и шиваизм были отнюдь не единственными религиями, концентрировавшими в себе течение бхакти; все другие религиозные движения, включая буддизм, делали то же самое. Последний, например, использовал иконографический мотив "женщина и дерево", доарийского происхождения, глубоко укорененный в культах плодородия. Кроме того, якши считались защитниками ступ и в то же время ревностными - не меньше, чем люди, - почитателями Будды. Культ якшей и якшини был также усвоен и джайнизмом, ибо мы найдем их изображенными в джайнских храмах в роли хранителей Закона. Все это доказывает силу влияния аборигенного религиозного чувства: каждое крупное религиозное учение, выросшее над простонародными верованиями, - буддизм, джайнизм, брахманизм - рано или поздно вынуждено было принимать во внимание культ (пуджу) и мистическое поклонение (бхакти), которые формировали самую суть религиозного опыта доарийской Индии. Другой пример еще более отчетливо покажет феномен сращивания культа великой богини с культами плодородия и популярной йогой. Имеются в виду питхи, или места паломничества в честь великой богини (Дэви, Шакти, Дурга, Кали и т. д.). Тантры и пураны говорят о четырех питхах, одной из которых, разумеется, является Камарупа. Поскольку каждая питха репрезентировала актуальное присутствие великой богини, победа культа Шакти во всей Индии выражается через символизм четверицы (четыре питхи были размещены по четырем сторонам света). Вскоре, однако, количество питх стало возрастать и варьироваться: известны списки из 7, 8, 42, 50 и даже 108 питх (по числу 108 имен богини). В одном мифе, имеющем брахманистское и ведийское происхождение, но появляющемся в том ясном виде, который нас и интересует, только в "Махабхарате" (XII, 282 - 83), объясняется причина множественности питх: Сати, жена Шивы, умирает или кончает с собой из-за дурного, обращения с ней ее отца Праджапати. Тантры и пураны развили миф дальше: Шива бесцельно блуждает по земле, танцуя и неся труп своей жены на плече. Чтобы положить конец безумию Шивы, боги решают расчленить тело Сати на фрагменты. Эта операция описана в двух вариантах: согласно первой ("Дэвибхагавата", VII, 30; "Калика пурана", XVIII и т. д.) Брахма, Вишну и Шани входят в труп с помощью йоги и разъединяют его на мелкие куски; при этом места, куда падают фрагменты, становятся питхами. Согласно другой версии, Вишну преследует Шиву и дробит тело Сати своими стрелами. Миф о расчленении тела богини, хотя и сравнительно поздно вошедший в индийские тексты, исключительно архаичен; в разных формах он встречается в Юго-Восточной Азии, Океании, Северной и Южной Америке, и всегда в связи с самопожертвованием в пользу произрастания съедобных растений. Символизм расчленения встречается также, попадая в разные контексты, в лунарной мифологии и шаманизме. В случае с питхами мы сталкиваемся с аборигенным мифом плодородия, введенном в тантризм; ибо, не следует забывать, питхи были знаменитыми местами паломничества тантристов и шактов. Далее - и мы считаем этот факт значительным - питхи, рассматриваемые как телесные элементы великой богини, в то же самое время были "неиконическими" алтарями, приобретшими ранг священных мест только по той причине, что здесь медитировали и обрели сиддхи йогины и аскеты. Другими словами, святость питх напоминает святость самадх, в которых погребали йогинов. Следовательно, питха равным образом могла быть и местом, содержащим часть тела богини (особенно йони), и местом, где аскет достигает своего "йогического совершенства" (сиддха питха). Сарванандатарангини называет Мехару (в районе Типперы) питхастхалой, потому что здесь обрел свои тантрические сиддхи Сарвананда. В этих примерах мы встречаемся с отчетливым явлением соединения и синтеза многих верований и культов, осуществленным йогическим тантризмом. Архаический миф оказывается инкорпорирован как в йогу, так и в популярный культ великой богини плодородия. Место, освященное йогическими упражнениями, становится сакральным, потому что оно, как считается, хранит в себе останки великой богини. Дурга, являясь Шакти и женой Шивы, становится богиней йогинов и аскетов, в то же время оставаясь, для остального населения, великой богиней плодородия и изобилия. ДРАВИДСКОЕ НАСЛЕДИЕ, МУНДА, ПРОТОМУНДА Мы не станем останавливаться здесь на лингвистических и культурных влияниях, оказанных на индоариев дравидскими народами. Укажем только, что один из основных признаков индуизма, ритуал поклонения (пуджа), является наследием дравидов. Сам термин "пуджа" вполне может иметь дравидское происхождение (Гундерт и Киттель связывали его с дравидским корнем - тамильским пушу, каннарским пуру- "благоухать", "помазать", "окрашивать"). Что касается мистического поклонения, бхакти, то и оно, несомненно, имеет аборигенную сущность, либо дравидскую, либо додравидскую; в любом случае, бхакти играло значительную роль в индуизме, будучи при этом очищено от магических наслоений и ритуалистических крайностей. Бхакти было адресовано либо Богу, либо великой богине, либо одному из бесчисленных грамадеват, представлявших последнюю. Грамадеваты нам особенно интересны, поскольку их культ включает очень архаичные элементы. Вся религиозная жизнь Южной Индии концентрировалась вокруг этих местных божеств, манифестаций великой богини. Именно этот тип культа оказал наибольшее влияние на простонародный индуизм; почитая грамадеват, Индия заново осмысляла свое собственное религиозное наследство. Среди имен великой богини, под которыми она проявляла себя через эти "деревенские божества", мы отметим такие, как Эламма, Марийямма, Пидари, Амбика (от дравидского корня амма, "мать"). В качестве их "икон" повсеместно выступают простые каменные изображения женского детородного органа. Однако дравидская великая богиня не демонстрирует тех кровожадных и оргиастических признаков, которыми наделена Кали-Дурга. Кроме того, все еще сохраняются следы первоначального, андрогинного великого бога (Кадавал), но его роль в культе малозначительна. Из имен дравидского великого бога можно отметить "Йоги", возможно, возникшее после его слияния с Шивой. Культовые места грамадеват почти всегда располагаются около деревьев. Эта особенность, вошедшая в индуизм среди прочих элементов архаического культа, может свидетельствовать о древнем, доземледельческом субстрате религии плодородия. Например, аустронезийские народы Южных морей обычно называют страны и этнические группы именами, заимствованными из растительного царства. Жан Пшылуски показал, что санскритское слово удумбара, которое одновременно означает и смоковницу (Ficus glomerata), и часть Пенджаба (где этот вид смоковницы произрастает), свидетельствует о существовании аустронезийских народностей в Северном Пенджабе. Это доказывает, что додравидийское население, говорящее на языках мунда, также повлияло на культуру и религию индоариев. Мы еще вернемся к этому вопросу. В настоящий момент отметим, что в культе грамадеват продолжают существовать и другие элементы из архаической, додравидийской религии. Так, одним из излюбленных символов, связанных с грамадеватами, является кувшин; иногда он даже воплощает богиню. ("Кувшинная" богиня называется по-тамильски Кумбаттал, на санскрите - Кумбхамата, по-каннарски - Гаригадевара.) На ежегодном празднике богини процессия несет разукрашенный кувшин вокруг деревни. По случаю ритуала искупления все население деревни собирается за ее пределами, а кувшин (карагам), символизирующий главный аспект богини, торжественно выносится к центру деревни, где он остается на три дня; к концу этого времени его снова выносят из деревни и разбивают на куски. Символика и культурная функция кувшина оказались ассимилированы индуизмом. Уже некоторые постведийские церемонии включали в себя "танец с кувшинами", исполнявшийся девушками; его магическое значение плодородия очевидно. Но в данном примере сексуальная символика кувшина перевешивает его более древний, акватический символизм. В одном отрывке из Шрилалитасахасранамастотры (цитируемой Оппертом) говорится, что верховная богиня может быть почтена в любой форме, даже и в форме кувшина. Согласно традиции, сохранившейся на юге, святой мудрец Агастья был рожден вместе с Васиштхой в кувшине с водой, из соединения Митры и Варуны с апсарой Урваши. (Отсюда и их имена - Кумбхасамбхава (рожденный богиней кувшина, Кумбхаматой), Кумбхайони и Гхатодбхава.) Агастья величается также и питабдхи, т. е. "тем, кто выпил океан". Другая легенда повествует о том, что Брахма исполнил жертвоприношение, чтобы изобрести санскрит и тамили, и что именно благодаря магической силе, произведенной этой жертвой, в кувшине родился Агастья; позже мудрец женился на дочери Океана. Мы имеем здесь пример широкоизвестного феномена переноса неиндоевропейских мифов и религий в брахманистское культурное пространство. Но бывает и так, что символизм воды сохраняет все свои мифологические и ритуалистические истолкования; тогда он может пробить себе дорогу даже в сакральные тексты. Дэви-упанишада рассказывает, что боги, спросив как-то великую богиню (Дэви), кем она была, откуда пришла, получили ответ: "Место рождения моего - морские воды; тот, кто знает это, обретает прибежище в Дэви". Богиня - основа и источник богов и Вселенной. "Это Я в начале времен сотворила отца этого мира"1. Иначе говоря, священная сила, воплощаемая богиней, находится в водах; океан воспринимается как гигантский резервуар сакральности, откуда извлекают свою мощь боги, святые, герои и посредством которого они творят чудеса. Эта религиозная концепция характерна для приморских цивилизаций Юго-Востока. Жан Пшылуски проанализировал ряд аустронезийских мифов, каждый из которых содержал следующий общий признак: герой обязан своим высоким положением царя или святого тому обстоятельству, что он был рожден водным животным. В Аннаме первый мифический царь носил имя лонг куан, "царь драконов". В Индонезии царей Сань-фо ци называли лонг цзин, т. е. "дух (семя) нага". Цари Чхота-Нагпура подобным же образом вели свою родословную от нага по имени Пундарика, который, как считалось, издавал зловонное дыхание. Эта деталь напоминает мотив "принцессы с запахом рыбы", которая, согласно мифам и легендам индонезийцев, возлегла с брахманом и зачала от него основателей новой династии. "Принцесса с запахом рыбы" - это наги, женский аскетический дух, символизировавший как изначальную сакральность, сконцентрированную в океане, так и самые ранние аборигенные культурные формы. Ее союз с представителем враждебной духовной традиции означал основание новой цивилизации, начало новой истории. Согласно легенде палаунгов, наги Тхусанди любила принца Тхурию, сына Солнца. От их союза родилось трое сыновей; первый стал императором Китая, второй - царем Палау, третий - царем Пагана. Согласно Седжарат Малайоу, царь Суран спустился на дно океана в стеклянном ящике, был хорошо принят тамошними жителями, а потом женился на царской дочери; от их брака родилось трое сыновей, первый из которых стал царем Палембанга. Не будем подробно останавливаться на символизме "объединения противоположностей", например, "наги" (бесформенное, виртуальное, темное) и "солнце". Войти в подобное исследование означало бы слишком далеко отклониться от нашей темы. Отметим только чрезвычайную важность нагов и змей в туземных мифах и культах, проложивших себе путь в индуизм. Подобно акватической наги, наг символизирует темноту, аморфность, первичную сакральную силу, хотя эта сила концентрируется уже не на дне океана, а в глубинах земли. В Индии наги и змеи представляют собой локальных демонов, воплощающих аборигенную сакральность. Наги всегда связаны с магией, йогой, оккультным познанием; сказания, которые выросли вокруг образа Нагарджуны, показывают, сколь живучей была вера в то, что змеи хранят у себя вечную "тайную доктрину" , которую они передают через посвящение. Элементы морского символизма и культуры, засвидетельствованные у дравидов и мунда, обязаны своим существованием миграциям в Микронезию и Полинезию, которые, начавшись в доисторические времена, продолжались и в историческую эпоху. Джеймс Хорнелл отметил сильное полинезийское влияние на додравидийское население южного берега Индии. Х. Ч. Дас-Гупта выявил поразительное сходство между некоторыми индийскими и суматранскими играми. Народы, говорящие на языках мунда (или коларских), принадлежащих к аустронезийской языковой семье, внесли важный вклад в индийскую культуру. Сама "Ригведа" содержит аустронезийский миф: Индра стреляет из лука, и стрела проходит сквозь гору, убивая вепря, охраняющего сокровище (блюдо с рисом) на задней ее стороне. Слова, обозначающие лук (друмбхули), стрелу (бунда), блюдо с рисом (одана) и имя вепря (Эмуша) - мундского происхождения. Культивация риса на террасах, холмах и в полях - тоже аустронезийский вклад. Слово лингам, столь важное для индуизма, родственно санскритскому лангула ("плуг"), происходит от аустронезийской основы лак, обозначающей "лопату" и "мужской половой орган". Мы привели эти немногочисленные факты, чтобы показать, как глубоко уходят в глубь времен корни индуизма. Аустронезийские символы, культы, элементы цивилизации и терминология, одни додравидийские, другие дравидийские, можно сказать, взрастили, обогатили и видоизменили общество Индии, ее культуру и религию. Сама индийская душа больше всего способствовала окончательному индуистскому синкретизму. Особенно консервативной Индия оказывается на уровне религии: почти ничего из ее архаического наследия не исчезло без следа. Мы лучше поймем этот факт, если изучим отношения между протоисторическими цивилизациями Индии и современным индуизмом. ХАРАППА, МОХЕНДЖО-ДАРО Раскопки, предпринятые в Пенджабе в 20-гг. Джоном Маршаллом и его коллегами, и продолженные Э. Маккеем, Ватсом и Уилером, представили миру цивилизацию, расцвет которой можно датировать между 2500 и 2000 гг. до н. э. Она была сосредоточена преимущественно в двух городах-крепостях - Мохенджо-Даро на Инде и Хараппе на Рави, притоке Инда; они и донесли до нас основные элементы этой протоисторической цивилизации. Прежде всего бросаются в глаза ее единообразие и неизменность: интенсивные поиски не выявили никаких перемен, инноваций за тысячелетнюю историю хараппской цивилизации. Обе цитадели были, вероятно, столицами "империи". Их культурное единообразие и долгий срок жизни можно объяснить только путем привлечения гипотезы о существовании такой государственной власти, которая была наделена большими религиозными полномочиями. Разнообразие антропологических типов показывает, что этнический синтез был уже достаточно развит. Протоавстролоиды, повидимому, составляли самую многочисленную и самую "архаичную" группу аборигенов; "средиземноморский" тип, вероятно, имел западное происхождение и, следовательно, может считаться носителем земледельческой цивилизации (во всем западном мире этот тип связан с земледелием); наконец, выявлены еще два антропологических типа: монголоиды и европеоиды. Городская планировка Мохенджо-Даро показывает значимость большого бассейна, который поразительно напоминает "купальни" индуистских храмов наших дней. Пиктографические надписи на печатях, число которых довольно велико, все еще не дешифрованы; до сих пор они только дают пищу для самых фантастических гипотез. Искусство Хараппы, как и вся ее культура, консервативна, хотя может уже считаться "индийским": чувствуется определенное предвосхищение будущего художественного стиля. Особенно же интересна для нас религия хараппской цивилизации. Согласно Джону Маршаллу, она настолько характерно индийская, что ее почти нельзя отличить от индуизма. Наряду с культами великой богини и бога, которого можно рассматривать как прототип Шивы, мы найдем почитание животных, фаллический культ, поклонение деревьям и воде - короче говоря, все те элементы, которые позже войдут в великий индуистский синкретизм. Чрезвычайно широко распространен был культ богини-матери; обнаружены многочисленные фигурки, некоторые из них представляют почти обнаженных богинь. (Одно из индуистских имен великой богини - Апарна, "не носящая накидку из листьев", т. е. обнаженная.) Позднейшие типы напоминают Кали-Дургу, которую они, вполне вероятно, изображали. Никакой арийский народ не поднимал женское божество на такую высоту, на какой оно находилось в цивилизации Мохенджо-Даро и которую в сегодняшнем индуизме занимает Кали. Однако наиболее важным значением для нашего исследования обладаетобнаруженный в Мохенджо-Даро иконографический образ, который может рассматриваться как самое раннее пластическое изображение йогина. Здесь сам великий бог, считающийся прообразом Шивы, представлен в типично йогической позе. Д. Маршалл так описывает фигурку (I, 52): "Божество с тремя лицами восседает на низком индийском сиденье в обычной для йоги позе, согнув под собой ноги, пятка к пятке, и повернув вниз пальцы ног... На его груди - не то треугольное украшение, не то несколько украшений, не то какие-то закрученные металлические ожерелья... Фаллос (урдхвамедхра) находится в поднятом состоянии, хотя, возможно, то, что кажется фаллосом, на самом деле - конец пояса. Его голова коронована парой рогов, между которыми располагается высокая диадема. По обеим сторонам бога - четыре животных: слон и тигр - справа, носорог и буйвол - слева. Внизу изображены два оленя, обращенные своими головами и рогами к центру". Один из современных авторов, высказывавшихся по данному вопросу, Стюарт Пигготт, пишет (с. 202): "Едва ли можно сомневаться в том, что перед нами - прототип великого бога Шивы как владыки зверей и царя йогинов; возможно, его воспринимали четырехликим, окруженным четырьмя животными, расположенными по четырем сторонам света. Эти животные напоминают символические изображения слона, льва, коня и быка на маурийской колонне III в. до н. э. в Сарнатхе. Олень возле трона бога позволяет проводить параллели с более поздней религией, а также с Сарнатхом, поскольку размещенные похожим образом олени - постоянные спутники Будды в скульптурных изображениях проповеди в Оленьем Парке". Были также найдены печати с изображениями и других божеств, сидящих в асане. Была, наконец, раскопана вторая статуэтка, изображавшая, по всей вероятности, йогина. Приводим описание Маршалла (I, 44, 54): "Статуэтка представляет собой какого-то человека, находящегося, кажется, в йогической позе, и по этой причине веки более чем наполовину прикрыты, а взгляд устремлен на кончик носа... Возможно, это образ жреца или царя-жреца, т. к. ему недостает рогов, которые можно было бы ожидать, будь это фигуркой самого божества. То, что она обладает религиозным или квазирелигиозным статусом, доказывается отчетливым изображением трилистника, вышитого на его одеянии - символа, который в Шумере использовали как сакральный знак". Эти факты едва ли можно недооценить, их значение громадно: оказывается, что между протоисторической цивилизацией Инда и современным индуизмом нет разрыва в преемственности. Великая богиня и производящий бог (Шива), культ плодородия (дерево пипал столь характерное для индуизма) и фаллизм, святой, пребывающий в асане, возможно, практикующий экаграту, - все эти религиозные элементы и тогда, как и ныне, находятся на переднем плане. "Параллели между религией Хараппы и современным индуизмом, безусловно, представляют большой интерес, поскольку они дают какие-то объяснения тем особенностям, которые нельзя понять, если исходить только из арийских традиций, внесенных в Индию либо после падения Хараппы, либо параллельно с ним. Старые верования умирают с трудом: возможно даже, что раннеисторическое индийское общество больше обязано именно Хараппе, чем говорившим на санскрите завоевателям", - пишет Пигготт(с. 203). Более того, многие признаки культур Хараппы и Мохенджо-Даро можно встретить в Индии и сегодня. Так, например, хараппская двухколесная повозка напоминает ту, которая используется в наши дни в Синде; хараппские лодки похожи на лодки современных индийцев, гончарная техника Хараппы, по всей видимости, идентична горшечному ремеслу индских деревень; точно также можно найти аналогии в архитектуре, носовых украшениях, обычае красить веки, носить гребни из слоновой кости и т. д. Ношение тюрбана, неизвестное Ведам и фиксируемое только начиная с брахман, было популярным в Хараппе. Можно расходиться в деталях, но трудно сомневаться в индийской сущности цивилизации Мохенджо-Даро, каковы бы ни были ее истоки. Вполне возможно, что творцы этой цивилизации заимствовали религиозные представления от аборигенного населения. Мы уже видели значимость протоавстралоидов, составлявших, вероятно, самый низший класс хараппского общества. Элементы их представлений дожили до наших дней в автохтонных племенах Южной Индии; несомненно, они вошли в хараппскую целостность, как позже вошли в целостность индуистскую. Приблизительно в 2000 г. цивилизация Инда строила оборонительные сооружения; какое-то время спустя часть Хараппы была сожжена пришельцами, вторгнувшимися с северо-запада. Эти "варвары" были еще не индоевропейцы, но их вторжение было, несомненно, связано с общим миграционным процессом на Западе, в который индоевропейцы оказались вовлечены. Спустя несколько столетий арии нанесли последний, но жестокий удар по всему, что еще оставалось от Индской цивилизации. Еще не так давно ученые полагали, что, вторгнувшись в Индию, индоарии встретили только аборигенные племена, культура которых находилась на первобытной стадии. Это были дасью, чьи "крепости", атакованные и разрушенные Индрой "Ригведы", являлись лишь жалкими земляными укреплениями. Но Уилер показал, что известный гимн "Ригведы" (I, 53), восхвалявший Индру за его покорение "фортов" дасью, подразумевает как раз мощные, укрепленные стены Хараппы или Мохенджо-Даро (Пигготт, стр. 263). Из этого мы можем заключить, что, вступив в Центральную Индию, индоарии столкнулись не только с племенами туземцев, но также и с последними представителями индской цивилизации, существованию которых они и положили конец. В культурном отношении харапппы явно превосходили первых индоевропейцев: их городская, ремесленно-земледельческая цивилизация была несравненно более развита, чем индоарийское "варварство". Однако хараппцы не любили воевать (можно даже предположить, что формой их правления являлось нечто вроде производственно-торговой теократии); слабо подготовленные к атакам молодого, агрессивного народа, они были разбиты и уничтожены. Тем не менее разрушение индской цивилизации не могло быть окончательным. Коллапс городской цивилизации был равносилен не столько простому ее исчезновению, сколько регрессу к примитивным, "популярным" формам. (Этот феномен в полной мере проявился в Европе во время великого нашествия варваров, а также после него.) Но уже задолго до арьянизации Пенджаба возникло мощное движение к тому единству, которое позже стало называться индуизмом. Большое количество хараппских элементов в индуизме можно объяснить только очень рано начавшимися контактами между индоевропейскими завоевателями и представителями индской культуры. Эти представители, конечно, не являлись ни творцами культуры Хараппы, ни их непосредственными наследниками; скорее всего, они могли быть носителями каких-то хараппских культурных форм, которые они сумели сохранить в удаленных от натиска первых волн арьянизации землях. Это помогает объяснить следующий на внешний взгляд странный факт: культ Шивы и великой богини, фаллизм и почитание деревьев, аскетизм и йога впервые появляются в Индии как религиозное выражение высокоурбанизированной цивилизации Инда, тогда как в средневековой и современной Индии эти религиозные элементы - характерная черта "народных" культур. Конечно, начиная с хараппской эпохи существовал синтез духовных идей австралоидных аборигенов с религиозностью "мастеров", творцов городской цивилизации. Но допустимо предположить и то, что был сохранен не только этот синтез, но и специфический, уникальный вклад этих "мастеров" (в особенности относящийся к их теократическим концепциям) в наследие индуизма. Иначе невозможно было бы объяснить столь большую значимость брахманов в послеведийский период. Вполне вероятно, что все эти хараппские религиозные идеи (которые весьма контрастировали с религией индоевропейцев) сохранились, хотя и с неизбежными искажениями, в "популярной" страте, в маргинальных слоях общества и цивилизации новых, арийских владык. Вполне вероятно, что именно отсюда они хлынули ключом, последовательными волнами нового синтеза, завершившегося образованием индуизма. ЗАКЛЮЧЕНИЕ Теперь, когда мы приблизились к концу нашего исследования, необходимо сделать некоторые заключения общего характера. Мы намерены, не занимаясь обобщением основных линий нашего изложения и не повторяя результаты, к которым пришли в предыдущих главах, обратить внимание на следующие факты. Прежде всего, йога конституирует важное измерение индийского сознания, до такой степени, что везде, где прокладывала себе путь индийская религия и культура, мы встретим также и более или менее отчетливую форму йоги. В Индии йога была принята и высоко оценена всеми религиозными движениями, будь то индуистскими или "еретическими". Наличие различных христианских синкретических форм йоги в современной Индии лишний раз доказывает, что индийский религиозный опыт считает для себя йогические методы "медитации" и "концентрации" насущной необходимостью. Ибо, как мы уже видели, йога в конце концов впитала в себя все разновидности спиритуалистической и мистической техник, от элементарнейших до сложнейших. Родовое понятие "йогин" включает в себя не только святых и мистиков, но также и магов, участников оргиастических ритуалов, обычных факиров, чародеев. И каждый из этих типов магико-религиозного поведения соответствует особой форме йоги. Чтобы стать тем, чем она стала на многие столетия, т. е. общеиндийским сводом духовных техник, йоге пришлось научиться выражать все глубиннейшие потребности индийской души. Мы видели, как это происходило. С самого начала йога знаменовала собой реакцию на метафизические спекуляции и крайности закосневшего ритуализма; она представляла ту же самую тенденцию к конкретному, личному опыту, которую мы найдем и в народном культовом поклонении, выраженном в пудже и бхакти. Всегда можно обнаружить ту или иную форму йоги там, где целью является переживание сакрального или достижение совершенного овладения собой, которое само по себе есть шаг к магическому овладению миром. Весьма важен тот факт, что и самые возвышенные мистические переживания, и самые смелые магические стремления осуществляются посредством йогической техники; или, более точно, йога может адаптироваться к любому религиозному стилю. Некоторые гипотезы могут объяснить это. И основная из них говорит о существовании двух духовных традиций, которые, в многочисленных борениях и напряженных стремлениях к единству, завершились образованием индуизма. Речь идет о религиозной традиции индоевропейцев и традиции аборигенов (последняя, как мы видели, является комплексом дравидских, мундских, протомундских и хараппских элементов). Индоевропейцы принесли патриархальную общественную структуру, скотоводство и культ богов неба и атмосферы - одним словом, "религию Отца". Доарийские аборигены знали уже земледелие и города (Индская цивилизация) в в целом придерживались "религии Матери". Индуизм, в том виде, в каком он существовал с конца средних веков, представляет соединение этих двух традиций, но с отчетливым перевесом аборигенных факторов; наследие индоариев испытало радикальную азианизацию. Триумф индуизма в каком-то смысле означает религиозную победу автохтонных религиозных представлений. Хотя магический взгляд на мир был больше присущ индоевропейцам, чем туземцам, мы вряд ли можем считать первых единственным источником магической тенденции в йогическом комплексе и в то же время рассматривать вторых как представителей исключительно мистической линии. На наш взгляд, более уместно связать с индоариями представление об огромной важности ритуала, а также выросшие на основе этого обожествления ритуала спекулятивные умозрения, и оставить за аборигенами тенденцию к полноте религиозного переживания, потребность в мистическом почитании личностных или локальных божеств (иштадеват, грамадеват). В той степени, в какой йога выражает реакцию против ритуалов и абстрактных измышлений, она относится к традиции аборигенов и противостоит индоевропейскому религиозному наследию. И действительно, мы часто подчеркивали неприязненное отношение к разным формам йоги со стороны определенных представителей ортодоксальных кругов - т. е. носителей индоевропейской традиции. Как мы уже отмечали, отсутствие йоги у других индоевропейских народов подтверждает предположение, что эта техника - творение азиатского континента, индийских аборигенных народностей. Если мы вправе связывать истоки йогического аскетизма с протоисторической религией Инда, то у нас есть все основания заключить, что в лице йоги мы имеем архаичную форму мистического опыта, который исчез в любых других традициях. Ибо, повторим, йогу нельзя ставить в один ряд с бесчисленными разновидностями первобытного мистицизма, которые обычно подразумеваются в понятии "шаманизм". Йога - не техника экстаза; наоборот, она пытается с помощью абсолютной концентрации добиться энстаза. Во всеобщей истории мистицизма классическая йога занимает уникальное место, которое с трудом поддается определению. Она представляет собой "живое ископаемое" , модальность архаического духа, которая больше нигде не сохранилась. Понятие "живого ископаемого" с выгодой используется в различных областях биологии, в том числе и в спелеологии. Некоторые формы жизни, которые по сей день существуют в пещерах, принадлежат к чрезвычайно древней фауне. "Это настоящие живые ископаемые, - пишет отец Раковица, - и они зачастую представляют очень древние эпохи развития жизни - третичную и даже мезозой". Таким образом, в пещерах сохраняется архаичная фауна, которая очень важна для познания палеонтологами вымерших примитивных зооморфных групп, переставших быть ископаемыми. Именно в этом смысле можно говорить об архаичных разновидностях духа, сумевших дожить до наших дней, как живые ископаемые; все эти разновидности тем более интересны для истории человеческого сознания, что они не оставили "документальных" следов, поскольку они, как мы выразились бы, "неископаемые". Архаичный характер йоги лишний раз подтверждается ее инициатической структурой. Мы уже обращали внимание на йогическую символику смерти и возрождения - смерти профанных условий жизни человека, возрождения на трансцендентной основе бытия. Йогин старается полностью "перевернуть" нормальный образ жизни. Он испытывает себя, упражняясь в полной телесной неподвижности (асана), ритмическом дыхании и задержке дыхания (пранаяма), фиксации психоментального потока на одной точке (экаграта), остановке деятельности сознания, остановке и даже возврате семени. На каждом уровне опыта он делает противоположное тому, что от него требует жизнь. Далее, символизм "противоположностей" указывает как на посмертное состояние, так и на божественный статус (как известно, "левое" на земле соответствует "правому" на небесах, сосуд, разбитый здесь, оказывается целым в мире предков и богов и т. д.). "Переворачивание" естественного поведения выводит йогина за пределы жизни. Но он не останавливается на полпути - за смертью следует рождение при посвящении. Йогин приобретает себе "новое тело", подобно тому как в архаических обществах верили, что неофит получает новое тело в обряде инициации. На первый взгляд отвергание жизни, требуемое йогой, может показаться отталкивающим, ибо оно имеет в виду не просто погребальную символику, а влечет за собой переживания, очень напоминающие переживания смерти. Разве не похожи на процесс умирания те упорные, сложные практики, с помощью которых йогин отъединяет себя от любых содержаний (в конце концов полностью элиминируя их), которые присущи разным психофизиологическим уровням человеческой жизни? Ибо, с точки зрения индийцев, смерть представляет собой решительное отсечение духа от любых психофизиологических переживаний. И действительно, всматриваясь более пристально, мы замечаем, что мистерия освобождения, возвращение первоэлементов (таттв) к пракрити означает еще и предвосхищение смертного исхода. Как уже было сказано, некоторые його-тантрические упражнения - только "предварительная визуализация" процесса разложения и возвращения элементов в круговорот природы, которое приводится в движение со смертью. Многие переживания за пределами смерти, описываемые в "Бардо Тхедол", "Тибетской Книге Мертвых", внутренне перекликаются с його-тантрическими упражнениями в медитации. Нам известно теперь, что эта имитация подлинной смерти является инициатической смертью, т. е. такой, за которой следует возрождение. Только ради возрождения на другом уровне бытия йогин и жертвует всем, что кажется важным с профанной точки зрения. Это жертва не только своей "жизни", но и своей "личности". В перспективе мирского существования подобные жертвы кажутся верхом глупости. Но мы знаем ответ индийской философии: горизонт мирской жизни очень искажен. И этому существуют две причины: во-первых, десакрализованная жизнь суть страдание и иллюзия; во-вторых, ни одна окончательная цель не может быть достигнута в рамках этой перспективы. Вспомним ответ, который дала санкхья-йога на вопросы, касающиеся причин и начала псевдозависимости Пуруши от круговорота вещества и жизни: эти проблемы неразрешимы в условиях обычной жизни; иначе говоря, они кажутся "непостижимыми" для любого неосвобожденного сознания (мы бы сказали - для любого "падшего" сознания). Тот, кто желает прийти к пониманию подобных "тайн", должен возвыситься до иного уровня бытия, и, чтобы достичь его, он должен "умереть" для этой жизни и пожертвовать "личностью", которая проистекает от временности, создается историчностью (ведь личность прежде всего есть память о нашей собственной истории). Идеал йоги - состояние дживанмукти - означает жизнь в "вечном настоящем", вне времени. Освобожденный при жизни, дживанмукта, обладает уже не сознанием самого себя как "Я", т. е. сознанием, выросшим из его личной истории, но созерцающим сознанием, которое суть чистая прозрачность и спонтанность. Мы не станем пытаться описать это парадоксальное состояние; поскольку оно достигается благодаря умиранию ко всему обычному в жизни и воскрешению к трансцендентной форме бытия, последняя не может быть сведена к нашим первичным языковым и ментальным категориям. Тем не менее подчеркнем один факт, интересный главным образом с исторической точки зрения. Йога подхватывает и продолжает архаичный символизм инициации; другими словами, она находит свое место в универсальной традиции религиозной истории человечества, традиции, одна из частей которой состоит в предвосхищении смерти - что помогает обеспечить последующее воскрешение к освященной жизни, т. е. жизни, созданной реально посредством внедрения сакральных идеалов. Индия пошла особенно далеко по этому традиционному пути. Для йоги инициатическое воскрешение из мертвых становится гарантией достижения бессмертия или абсолютной свободы. Именно в самой сущности этого непостижимого состояния, которое располагается за пределами обыденного существования, необходимо искать объяснение сосуществованию "магии" и "мистицизма" в йоге. Все зависит от того, что понимается под словом "свобода". жүктеу/скачать 1.77 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|