Джоан Фелис Жорди To: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX) From: joannejordi@gmail.com

Вы не ответили мне на двадцать два письма, но я уже привыкаю к этой односторонней связи, к тому же в кли нике мне показали оплаченный вами счет за прош лый месяц с пристегнутой к нему историей болезни М. из вильнюсской психоневрологической больницы — значит, вы на месте и читаете мои письма, просто не хо тите разговаривать.

Что ж, está bien, тогда я не стану писать вам длинное письмо на суровом пергаменте, а напишу электронную записку наскоро. Итак, Мозес был у меня в гостях, и мы провели вечер в разговорах о его мальтийском дру ге Бэбэ — который, судя по всему, девушка, переодетая мальчиком, чтобы казаться еще женственнее. У Бэбэ есть друг Уле, но его Мозес любит меньше, он, мол, по хож на дагерротип, из тех, что продаются на блошиных рынках… они еще бывают перехвачены аптечной резин кой и лежат в корзине пачками, старики отдельно, да мы отдельно, и младенцы еще — розовочерные, страш новатые.

На кого же похож друг этого Бэбэ, спросила я, — на старика или на младенца?

О, этот тип похож на Dagger, сказал ваш брат. На обоюдоострый кинжал.

Доктор Лоренцо прислал мне очередное письмо — те перь он предпочитает общаться со мной таким образом, — где четырнадцать раз употребил слово конфабуляции.

Расшифрую, чтобы сэкономить ваше время. Это лож ные воспоминания, в которых факты, бывшие в действи тельности, но перенесенные в иное, чаще всего ближай шее, время, сочетаются с абсолютно вымышленными событиями.

Ясно, теперь мы лечим мальчика от воспоминаний. Осталось найти шерстяной кончик, дернуть за него и распустить его ложную память, будто старый свитер. И в чем он тогда станет ходить?

Его memoria — это его свобода.

Есть такие люди, которых попросишь отправить письмо — или, скажем, купить птичий корм, — а они протаскают все в кармане и вернут вам вечером в табач ных крошках или просто разведут руками — забыл! Это делает их объектом насмешек и даже презрения. Но это делает их свободными. Их никогда ни о чем не просят.

Половина австралийских мужчин ведет себя точно так же! Именно поэтому я живу в Испании.

Ф.

МОРАС

теперь у нас август, и в больнице начался ремонт

двое молчаливых парней, оба с сомнительным зага ром — до ключиц черно, а ниже бледная пупырчатая кожа, — пришли в мою палату, застелили блестящей пленкой мебель и ковер, поставили посреди комнаты пластиковое ведерко и за день выкрасили стены и пото лок в мутнобежевый, отчаянный цвет

слоновая кость, сказал один из них, уходя, и показал мне колечко из сомкнутых пальцев, ума не приложу, что он имел в виду

здесь вообще все говорят странное

мой доктор — стажер из аргентинского госпиталя святой жозефы — просит звать его по имени — лорен цо — и утверждает, что он португалец, а черная, мясистая сестра дора просит звать ее сестра винтер и обижается, когда я смеюсь

сестра дора лучше всех сестер, которых я знал, — она не смотрит в рот и не ждет, пока проглотишь

оставив таблетки на розовом пластмассовом подно сике, она отворачивается к окну и смотрит на море

вам повезло, говорит она, выкатывая глаза с желтова тыми склерами, за вас платят ужааасные деньги

думаю, что она врет, но это все равно

барнард ко мне не приходит, он, наверное, умер

джоан фелис прислала фрукты и записку, а потом то же умерла

что было в записке, я забыл, а из фруктов были мяг кие груши, твердые персики и виноград с горькими кос точками

август, 7

дровосек чжу майчень, от которого, не выдержав бедности, ушла жена, расстроился, стал учиться и раз богател

жена пришла назад, он ее нежно простил, и она пове силась от стыда

если бэбэ вернется, я его тоже прощу, но пусть тогда скажет, как его зовут, и мы снова станем как померанец и кукушка

а другой дровосек — ван чжи — загляделся в горах на бессмертных, играющих в шашки, за это время истлела ручка его топора и умерли все люди его времени

а со мной случилось вот что: люди моего времени те перь живут в другом времени, потому что в моем времени едва хватает места для меня самого

опереточный врач лоренцо говорит, что никакого бэбэ нет, это хорошо, значит, и уле нет, а остальных я все равно бы забыл

зато я вспомнил японский и читаю антологию ко кинсю

гадатели, прочитал я в ней, иногда не разрешали путешественникам отправляться в путь — ритуальные запреты и все такое

искушенные путешественники ехали тогда по не правильной дороге, в другую сторону, ночевали в чу жом доме и, проснувшись, спокойно пускались в путь

так они обманывали божество, строящее дорожные козни

а со мной случилось вот что: я так и застрял в чу жом доме

август, 12

малая печаль говорит и кричит, большая — безмолвна, говорил сенека, а может быть, и не сенека вовсе, я часто путаю

очевидно, моя печаль невелика, я много говорю за это меня отдали докторам лоренцо и гутьересу

а в вильнюсе меня отдали в больницу за то, что я не говорил одиннадцать месяцев, только писал записки — это когда папа умер, зря они это сделали, записки пи сать я перестал, а говорить так и не начал

не могу вспомнить, как я оказался в барселоне, уни верситет помню, но смутно, потом снова больница, док тор карлос жимине, сестра ульрих

все какимито лоскутами, как у тех платоновских людей в пещере, что ловили отражения проносимых предметов и делали выводы, невеселая жизнь была у этих людей, и выводы, должно быть, невеселые

без даты

rise before dark

кто же вам всетаки больше по душе: мужчины или женщины? спросил доктор, заходя в мою палату и ука зывая рукою на стену, это потому, что над моей кроватью висит оставленный кемто постер с голой белокурой де вушкой, целящейся из пистолета, соски у нее похожи на взведенные курки, я так думаю, хотя не видел живьем ни того ни другого

почемуто, когда он это спросил, я вспомнил бледное лицо фионы с темнокрасными губами, так же дивно сияет алый графин с вином на белоснежной скатерти, а если вы пьете вино в барселоне, то в вине станут бро дить солнечные блики и тонуть бронзовые осы, потом я вспомнил лицо бэбэ, оно могло меняться так же быстро, как серый пляжный камушек, когда его бросаешь в во ду — на нем вспыхивают невесть откуда взявшиеся крас ные и синие полоски, а если повезет, то и вкрапления кварца, — лицо бэбэ стерлось у меня из памяти, осталась только эта вспышка, но как же я могу выбирать

а ведь есть еще лукас и фелипе, есть смуглая джоан фелис с барочной корзиной фруктов такого густого жел того цвета, что кажутся теперь восковыми, как жаль, что фелис умерла, у нее были губы африканского мальчика

Сегодня было сухо и мы гуляли в парке, где Мозес хранит свои секреты — хотела бы я знать, что у него там: молочные зубы, восковой флёрдоранж, пожухшие ре цепты на настойку опия? — мы ходили по прозрачным черным аллеям и говорили о времени. Записываю здесь пару фраз, не для того, чтобы вас удивить, а для того, чтобы не потерялись, ведь я в отличие от М. не веду дневника. Вот, кстати, что я почитала бы с жадностью, но просить его об этом не решаюсь, все и так висит на ниточке моей к нему безнадежной любви, боюсь спуг нуть и любуюсь издали, как золотистым карпом в япон ском пруду, неосторожно подплывшим к берегу.

Ты представляешь себе время как человек, который сидит в поезде и смотрит на мелькающие за окном де ревья и станционные домики, говорит мне ваш брат.

Все, что ты видишь сейчас, появляется из будущего, которого ты не знаешь, его загораживает голова поезда, ты терпеливо ждешь, когда твое будущее станет насто ящим и проедет мимо тебя, постепенно уменьшится и исчезнет наконец.

Но есть и другой способ — смотреть не в окно, а, ска жем, в точку, откуда время истекает, где оно начина ется, тогда прошлое окажется у тебя спереди, а буду щее — сзади. И это будущее есть вязкое незавершенное нынешнее, внешняя окраина времени, ты знаешь в лицо тех, кто его населяет, но не помнишь их по именам, бу дущее — это провал твоей памяти, торжество энтропии, и ты, точно андерсеновская девочка, кидаешь в это бо лото хлеб своего пропеченного, крепкого, понятного прошлого и ступаешь на него красным башмачком, что бы удержаться на поверхности причмокивающего хао са, догадываясь о том неведомом существовании тебя, называющемся другой возможностью, но уже про скользнувшем мимо, ушедшем вперед, в твое неизвест ное прошлое. Примерно так, хотя память могла меня подвести.

Но вот были же ранние христиане, говорю я, уверен ные, что они старше мира, что мир был сотворен ради них, что для их глаз нет ничего сокрытого и они примут участие в суде над миром.

Ну да, говорит Мозес, и ты так думай. А не хочешь думать — почитай Лукиана.

Вот так с ним всегда, с вашим братом: люди у него смертные боги, а боги — бессмертные люди!

А сам он дитя играющее, кости бросающее... и все гда проигрывающее, как ни крути.

После прогулки я зашла к волосатому dottore Гутье ресу — до чего же у него толстые щеки, вылитый ангел Беллини, дующий в трубу! — с которым у меня еще более странные отношения, нежели с безволосым dot tore Лоренцо.

Знаете, бывают такие персонажи, встречая которых, не испытываешь ровно ничего — ни злости, ни радо сти, ни презрения, — но при этом ясно сознаешь, что они, совершенно безо всякой причины, испытывают к вам сложную гамму чувств, где есть и злость, и радость, и презрение, и даже зависимость… впрочем, что я вам говорю, вы встречаете гораздо больше людей на своих гранитных служебных лестницах, вы практически жи вете в насмерть зачитанном томике Карнеги. Несмотря на это, я приучила себя заходить к дежурному врачу, чтобы перекинуться парой слов — меня не покидает на дежда, что эти снулые глазастые рыбины встрепенутся и скажут мне чтонибудь ослепительно новое.

Так вот, я зашла к нему с пластиковым стаканчи ком кофе из автомата — очевидно, чтобы слить два не выносимых привкуса в один — и похвасталась сего дняшней беседой.

Знаете, что он сказал мне на этот раз? Что у Мозеса обнаружили симптом Каюра. Это симптом двойников, когда пациент принимает родственников и друзей за чужих людей, загримированных под своих. Или наобо рот — окликает незнакомцев по именам и пристает к ним с разговорами.

Ваш брат якобы называет медсестер и врачей имена ми какихто одному ему ведомых друзей, а своего при ятеля Фелипе пытался убедить, что его зовут както ина че… как именно — доктор Гутьерес не помнит.

— Все правильно! — сообщил мне довольный док тор. — Это классический синдром, неразрывно связан ный с ретроспективным бредом и псевдогаллюцинаци ями! Он пересматривает свое прошлое и переставляет в нем фигуры, как пешки на шахматной доске. Сами вы пешка, сказала я и ушла, оставив у него на столе грязный стакан изпод псевдокофейной галлю цинации.

Ф.

МОРАС

джоан фелис не умерла, она принесла мне мышь, чтобы я мог писать

моя мышь сбежала восемь дней назад, не выдержа ла в этом эребе, а водить пальцем по светящейся мяг кой полоске у меня не хватает терпения

я написал список необходимых потерь и повесил на двери со стороны коридора

после этого лоренцо ко мне не заходит, зато сестру поменяли, теперь это белая сестра, зовут франка

от нее здорово пахнет — когда она наклоняется, мне кажется, что я иду по дну сырого оврага и набиваю кар маны подгнившими паданцами

сестра франка смотрит мне в рот, пока я не проглочу все облатки, их стало больше, и они синие и белые, на синих выпуклые крабы, как на монетах из акрагаса, белые набиты крупинками, теперь у меня в животе пол но пустых прозрачных капсул, я слышу, как они там шуршат и постукивают

моя няня говорила: первый характер марьяжный, второй куражный, третий авантажный, там еще было штук пять характеров, но я их забыл

так вот у франки — куражный

когда я давлюсь таблетками, она смотрит мне прямо в лицо, у нее кофейные острые зрачки, а белки как сгу щенное молоко, и если она и есть иаве — кошачье лицо из апокрифа иоанна, то ей положено управлять моим огнем и ветром, то есть выключать свет и открывать окно, она же усмехается и оставляет меня в неоновой гудящей мигающей духоте

они говорят: истина по сю сторону пиренеев стано вится ложью по ту сторону их, нет, это не они, это па скаль

но ято, я по какую сторону пиренеев?

сентябрь, 16

доктор лоренцо почтил меня визитом

это оттого, что я отказался стричься, он сидел на моей кровати, опираясь головой о стену, и на кремовой стене осталось пятнышко от его головы, душистое масло, вы жатое из можжевельника, я потом нарочно понюхал

письмо из университета, говорил он, не уходить от действительности. учиться. фрагментарность. нейроид. не уходить. раздробленность. лукас. личности. бэбэ. идентичность. барнард. не уходить. фантазии. фиона. аменция. не уходить. майергросс, говорил он, но что он об этом знает, душистый хеймдаль с затертым именем отравителя

вот царь менандр спросил монаха нагасену, что такое я, а тот ему — нет чтобы ответить — взялся толковать притчу о повозке, которой нет

то есть оси, колеса, верх деревянный есть, а повоз ки нет

лоренцо послушать, так я и лукас, и бэбэ, и фиона, и все остальные, а мораса, получается, нет?

не уходить. а куда я пойду? вот у плиния крылатые саламандры, как их там звали? на букву п? жили на кип ре, в раскаленных плавильнях, а те, что хотели поле тать и выбирались наружу, умирали от холода и свеже го воздуха

и потом, у меня здесь четыре секрета зарыто — один под буком, один под дубом, и два под казуариной

сентябрь, 16, ночь

доктор толкует о раздробленности моего времени и — как это он сказал? — о враждебности моего прост ранства, но это просто прозрачные слова, такой же бес мысленный желатин, как капсулы сестры франки

мое время не антипод пространства, а его испорчен ное дитя, развлекающееся тем, что перебирает бельевые веревки, натянутые между двумя балконами, они натя нуты или провисают, оттого издают разный звук или вообще никакого

если верить лоренцо, я провел на барселонском бал коне весь две тысячи пятый год, а на мальтийском бал коне был не я, а ктото еще

ну как если бы марк аврелий в своей дунайской па латке на границе покинутой империи вел дневник за того, кто остался в риме и ведет переговоры с квадами, маркоманнами и язигами

сентябрь, 19

когда умираешь — присоединяешься к большинству, а во сне ты один

но как объяснить это доктору? к тому же теперь их двое, появился еще один испанец, похоже, испанцы ко лонизируют мальту, натешившись гайдами, ирокезами и добродушными пуэбло

второго зовут хоакин, он не приходит в мою палату, а присылает за мной сестру франку или андреа, свою ас систентку, андреа подарила мне зеркальце — наверное, прочитала список необходимых потерь до того, как кто то снял его с моей двери, — точнее, это пудреница из чер ного пластика, пудры в ней нет, но театральная пыльца еще взвивается, когда щелкаешь крышкой

сентябрь, 19, вечер

сегодня утром я ждал хоакина в его кабинете, андреа дала мне журнал с тугими розовыми девицами, подмиг нула и ушла

на столе лежала история в пластиковой обложке с номером и двумя литерами, я в нее заглянул, в виль нюсе я тоже подглядывал в свои бумаги, тамошний док тор хранил их в картонной папке со шнурками, а мое имя было написано красным фломастером в верхнем углу, у него весь стол был завален такими папками

а здесь — нет, здесь кабинет пустой, пол пахнет вос ком, на столе компьютер, похожий на конфетную ко робку, на окне — два горшочка с миртом, на одном бе лые цветы, на другом ягоды с черничной изморозью, вот где проходит граница между осенью и осенью! не иначе как в прошлой жизни хоакин был жестокой барышней альциной и обращал любопытных моряков в миртовые деревья, я сел в его кресло, точно так же, как в номере у оскара садился на его плетеный стул с полосатой по душкой, и полистал бумаги с той же уверенностью, что никто не войдет, с какой читал дневник оскара в гости нице голден тюлип, правда, не припомню, в каком году это было

андреа — гулко хлопающие о голую пятку сабо на де ревянной подошве, все остальные здесь ходят в белых мокасинах, надо будет записать это гденибудь, подумал я, и вот записываю, и еще — не забыть позвонить брату

У нас нынче праздники. День Богоматери Мерсед. Я запустила руку в коробку изпод датских бисквитов и купила Мозесу рубашки и шелковую пижаму с кар манами на перламутровых пуговицах.

У меня с утра задумчивое настроение, поэтому я рас скажу вам притчу, даже если вы не намерены ее выслу шивать. Так вот.

У перса, турка, араба и грека была одна монета на четверых, и они долго спорили, собравшись на деревен ской улице, что на нее купить. Перс хотел купить ангур, турок пожелал изюму, араб решительно настаивал на инабе, а грек хотел сочного стафила. Мимо шел путеше ственник, который вознамерился их помирить. Он взял их монету и купил четыре кисти винограда. Приятели обрадовались и принялись уплетать желанные гроздья. Это затертая до дыр суфийская история, известная каж дому школяру, попытка объяснить, почему суфии вне религий, или чтото в этом роде. Виноград, мол, незавер шенная форма истины. А истиной является вино, сде ланное из винограда.

Сейчас я скажу вам странную вещь: иногда мне ка жется, что такие, как мы, — это виноград, а такие, как ваш брат, — вино.

Знаете ли вы, что у него в палате висит на стенах? Ка лендарь скандинавских авиалиний за 2003 год, блондин ка с пистолетом и в ромашковых трусиках, а сверху — вышитая крестиком по белому полотну реплика Генри Торо: Это длинная история, которой не следовало бы быть длинной, но понадобилось бы слишком много време ни, чтобы сделать ее короткой.

Правда, он утверждает, что ни к одной из этих ве щей не имеет отношения.

Хотя на рейсах SАS, заявил он подумав, выдают ка рамель, которая похрустывает, как зима.

Кстати, о зиме.

Не думаете ли вы, что мальчика непременно нужно забрать домой на Рождество?

Да, я знаю, что до декабря далеко, но разве люди ва шего сорта не планируют такие вещи за много дней вперед?

И не пишите мне, ради бога, про корпоративные ве черинки и встречи с партнерами, я знаю вашу жизнь. Я была подругой мадридского бизнесмена два с полови ной года, и ваша… хмм… профессиональная деформация знакома мне до слез… что с вас возьмешь, раз уж даже Микеланджело распял натурщика.

Удивились, что я знаю о роде ваших занятий? Ваш брат рассказал мне, что, когда умер ваш отец, вам при шлось кормить и себя, и младшего, и это вас так закали ло, что к середине девяностых вы были серьезным пред принимателем. Даже по безумным литовским меркам.

Если вы боитесь оставлять его одного, наймите en fermera, да, в конце концов, я могу прилететь вместе с Мозесом и помочь вам с ним управляться какоето время. У моих студентов каникулы до 16 января.

Поймите, его жизнь в Барселоне может стать его смертью в Барселоне.

Если вы не сделаете чтонибудь человеческое, его скорлупка треснет, он перестанет писать дневник, вспомнит все свои языки и уйдет от нас насовсем.

В соседней палате лежит мальчишка лет семнадца ти, у него регрессия в зародышевое состояние. Спит, свернувшись клубочком, как эмбрион, и не открывает глаз, не реагируя ни на громкую музыку, ни на на стойчивую речь.

— Представляете, какие вокруг него дышат и колы шутся темнорозовые мягкие стены, — спросил меня ваш брат, когда мы проходили мимо соседской двери, — и как ему спокойно? Именно здесь смерти ничего не нужно. В этом месте она совпадает с собой, это точка начала и предела одновременно, здесь нет других воз можностей, а значит, смерть именно здесь можно спу тать с любовью.

— Ты хотел бы быть на его месте? — спросила я осторожно.

— Он рыба, — пожал плечами Мозес, — во время Потопа ему придется спасать Спасителя. А я для это го слишком мелок и неповоротлив.

Знаете, как оценил этот диалог уважаемый доктор? Парафренизация бредовой симптоматики! Подумайте об этом,

ваша Фелис

МОРАС

сегодня говорили с адальбертой фелисией в парке больницы, где листья еще держатся на бутафорских проволочках, а земля сырая, как будто только что по явилась из слюны прабога хепри, я сидел на фелисиной куртке, а она ходила вокруг и размахивала своими смуг лыми озябшими руками

записываю все, что запомнил, доктор говорит, мне полезно записывать

вот, например, люди, у которых гипофиз работает сильнее, чем нужно, и дольше, чем обычно, вырастают нереально высокими, сказала она, но ведь их не боятся, как боятся прокаженных? твоя болезнь — не болезнь никакая, а свойство организма, способ разговаривать с городом и миром, собственная система знаков, где не все совпадает с привычной обществу семиотикой и от того не приветствуется

безумие бывает охочим до крови, сказала фелис, смешно округляя глаза, но в этом печальном случае и здоровым, и так называемым больным полагается об щая гильотина, а такие, как ты, морас, таких сотни ты сяч, строящих домики на песке, ожидающих гостей с юпитера, мнящих себя веллингтонами, почему мы за пираем вас в клиники и сдаем под присмотр? боимся? не хотим разговаривать на вашем языке? считаем его испорченным, поломанным, будто игрушка, о которой мы точно знаем, как она должна работать? но что мы знаем о том, как она устроена на самом деле? тут я, ра зумеется, перебил фелис и сказал, что на самом деле нет никакого самого дела, но она только улыбнулась и бросила в меня желудем, который я сунул ей в карман, когда мы шли по аллее, вылитый наш ректор! сказала она, тот тоже любит перебивать с поучительным су фийским видом, но послушай же!

кельтская бездна располагалась в горах, японская — на дне океана, австралийцы считали бездной млечный путь, а в дождливом раю ацтеков жили только утоплен ники, люди, умершие от проказы, и те, в кого попала молния

но ведь, по сути, бездна, в которую, по нашему про свещенному мнению, вы провалились, не имеет описа ния, мы не способны описать ее! мы существуем среди знакомых вещей и знаков, а вы — среди незнакомых, как будто вдруг очутившись на голой поляне среди голых смыслов, не поддающихся обозначению

но — тут фелис остановилась напротив меня с подня тым к небу указательным пальцем, такая худенькая и взволнованная, честное слово, она была похожа на двенадцатилетнего мальчика с гравюры густава доре, про него родители думали, что он сошел с ума, когда три дня не могли отыскать его в храме, но — сказала фелис, это было уже тысяча первое но за одно осеннее утро, вспомним о инапатуа, раз уж мы упомянули австралию, еще бы фелис не упомянуть австралию, она по ней ску чает не меньше, чем я по барселоне, аборигены считали, что первыми в великом море появились инапатуа — че ловеческие личинки со склеенными пальцами и зубами, зажмуренными глазами и ушами без слуха, а когда при шедший с севера ножом прорезал им глаза, уши и рот, они быстренько научились добывать огонь, метать ко пье и обижать себе подобных

кто знает, сказала она, может быть, мы, со своими обсосанными за тысячи лет леденцамизнаками, всего навсего инапатуа, а вы — со своими неотесанными, све жесрубленными смыслами — следующая стадия, те, кто только собираются вылупиться из человеческой скуч ной скорлупки

надо не забыть спросить у фелис про пришельца с се вера, и еще — сказать ей, что белые яблоки в черных пролежинках, рассыпанные в больничном парке, похо жи на маленьких сытых далматинцев

октябрь, 21

фелис просит, чтобы я снова называл ее полным именем!

октябрь, 21, вечер

джоан адальберта фелисия берет меня к себе на вы ходные

чувствую себя детдомовским байковым мальчиком, при слове ванная по телу бегут божественные мурашки

ванна у джоан адальберты фелисии стоит посреди спальни на львиных лапах, фаянс желтеет таинственно, будто помнит финикийцев, а кран изгибает кастильскую гордую выю и плюется холодной и ржавой водой

дж. а. фелис приносит горячую воду из кухни — в большом пластиковом ведре, это явно доставляет ей удовольствие, — наливает до краев, швыряет туда ще потку голубоватой соли и подает мне шершавое спартан ское полотенце в шахматную клетку, я чувствую себя об наженным ферзем, уходя, она говорит: не засни! это, как выяснилось, плохая примета, я знаю, о чем она, но это не теперь

джоан а. фелис сорок девять лет, и по утрам она сто ит на голове

в книге мертвых это тоже плохая примета — чтобы головой вниз я не превратился в антипода, предостерега ют те, кто ее написал

и вот еще — на фризе в гробнице рамзеса умерший стоит на голове, я говорю ей об этом, но джоан а. фелис только машет рукой

я и говорю для этого, чего уж тут, она так выразитель но машет своей выразительной рукой

октябрь, 22

ex falso quod libet

я не успеваю даже оттаять, как джоан адальберта фе лисия — нет, не могу, слишком длинно! — является в спальню с халатом и книгой, книгу она подносит к мое му лицу, чтобы я не брался мокрыми руками, и я по корно читаю: твои фразы смешивают все в одно, твои слова употреблены некстати и выражают не то, что ты хочешь… что это? она смеется: это папирус времен твоего любимого рамзеса, один чиновник написал сво ему другу, считающему, что создал гениальный роман! захлопнув книгу, она плещет мне в лицо голубоватой соленой водой, я довольно чихаю

ты понимаешь, что мы в барселоне? говорит она по том, намазывая мне белую булку клюквенным дже мом — о восторг и оскомина! — ты ведь видишь, что мы в эшампле, в квартале разногласий? посмотри в окно! я привезла тебя из санпау, это на восток отсюда, док тор лоренцо в отъезде, а доктор гутьерес отпустил тебя, тебе повезло

квартал разногласий — illa de la discordia? я разно гласен с джоан фелис — она в барселоне, а я на мальте, и незачем смотреть в окно, достаточно поглядеть на эту воду, это же голубой грот возле деревни зури, к тому же соль помальтийски мель, а я живу на пляже мелихха бэй, все так просто, но разве джоан фелис станет меня слушать? что ж, мальта, раз ты приняла нас, не мне бранить тебя за странность

это уже не папирус, это байрон, но все равно хорошо

октябрь, 23

давай сходим в твое кафе, говорю я джоан фелис, про снувшись на ее ледащем футоне, на полу в кабинете, кабинет у джоан фелис — это широкий подоконник с компьютером и видом на пассечдеграсья, там еще есть кресло и три метра пола, покрытого мелкой похрустыва ющей плиткой, раньше здесь была ванная, но у джоан фелис все не как у людей, недаром ее зовут калабасилья, а я и не знал, вчера к ней заходил сосед и назвал ее кала басилья негра, она смеялась, это значит тыковка, а я то гда буду мелончило, маленький арбуз

кафе? джоан фелис округляет глаза, у нее глаза цвета мокрого сланца, я забыл, как такой цвет называется в природе, она заплетает косу перед зеркалом в коридо ре, потом она сложит из нее баранку и воткнет множест во невидимых шпилек, ну да, кафе, говорю я, на террасе теперь холодно, но можно посидеть внутри, к тому же ангел замерз там один, я хотел бы с ним повидаться

когда джоан купила кафе, там, на террасе, на месте бывшего фонтана, остался каменный ангел, крылья у не го раскрошились, но добродушная усмешка уцелела, точьвточь как у того ангела леонардо, что указывает пальчиком на иоанна на алтаре из капеллы непорочного зачатия

джоан не стала его реставрировать, просто обвела чу гунной решеткой, я всегда садился поближе и смотрел ему в лицо, мне казалось, он вотвот улыбнется мне — как старому знакомому

какое такое кафе, дружок? джоан фелис берет меня за руку и выводит на балкон — он тоже выложен мелки ми квадратиками, красными и белыми, перила выгнули черные блестящие спины, точно саламандры в огне, вы бирай! — она обводит пространство своей победитель ной рукой в тяжелых браслетах — отсюда видно все, что мы можем посетить, пройдясь неторопливым шагом, а хочешь — дойдем до ла бокерии? погрызем креветок на мокром мраморном прилавке, она потягивается и щу рится, браслеты звенят, ей бы пошел месяц на голове и кобра в волосах, да нет же, твое кафе, джоан, говорю я терпеливо, кафе с марокканскими лампами, где электри ческий свет прячется в желтоватых каменных шарах

бедный мой, бедный, говорит джоан и обнимает ме ня за шею, серебро холодит мою кожу, и я отстраняюсь, нам надо поговорить, произносит она, поговорить? раз ве тыковки разговаривают?

без даты

перечитывал листочки, вырванные из дневника про фессора, потом его письмо фионе, найденное мною на стойке портье, утром после гибели оскара и студента, умершего, как авиценна, — от опиума и вина

почта была уже закрыта, и оскар оставил конверт в отеле, чтобы на него наклеили марку, но кто же станет наклеивать марку для мертвого постояльца? я его взял себе, теперь у меня два письма от профессора, между ними не так уж много дней, а кажется, что первое напи сано на английском, а второе — на арамейском

наклею марку и отправлю в мадрид, моя вероломная белорукая изольда заслуживает письма с того света

ее письмо оскару я, между прочим, тоже прочел, у меня ни стыда, ни совести, оно лежало на подоконни ке в номере с табличкой можжевельник, и я его стибрил, пока полицейские без толку бродили по комнате, прос то увидел ее имя и взял, фиона — последнее двоякопи шущее существо, она до сих пор пользуется чернильной ручкой, но это письмо было распечатано — на семи стра ничках, соединенных красной скрепкой

теперь, когда я все прочел, у меня такое ощущение, что оскар и фиона смотрят в одну и ту же замочную скважину

каждый из них видит изумленный зрачок другого

а комнату никто не видит

октябрь, 24, ночь

кажется, я запутался

эта джоан — фелис! — живет в барселоне и читает лекции по славистике и каталонской литературе, а та джоан — адальберта! — живет на мальте, у нее кафе с ма рокканскими лампами и гребень в волосах цвета кас сельской земли

или наоборот — эту зовут джоан фелис жорди, а у той — нету имени вовсе, но есть буква а с точкой и австралийский паспорт с фамилией штайнербергер?

когда я спросил об этом ту женщину, что купала ме ня в ободранной чугунной ванне на львиных лапах, она посмотрела на меня озабоченно — будто хирург, трепет но погрузивший отмытые руки в алую мякоть и выта щивший горсть арбузных семечек

я снова чтото сделал не так, верно, доктор?

у обеих глаза чуть навыкате, коса баранкой, или нет — две косы цвета сажи? ребристые серебряные кольца, искушенность во всем, cafard? как горсть кун жута, jeu d’esprit? как щепоть кардамона, влажность не использованной возможности на донышке, с обеими хо чется в зеленой лодке дощатые мостки миновать, только с той, мальтийской, хотелось, рубашку скинув, грести размашисто, откидываясь и налегая, откидываясь и на легая, а с этой, барселонской, хочется весла бросить и так сидеть

совпадения — это язык действительности?