Джоан Фелис Жорди To: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX) From: joannejordi@gmail.com

Здравствуйте, мой дорогой, сегодня обнаружила, что неделю вам не писала, была ужасно занята и изрядно нервничала. На нашей кафед ре происходили метаморфозы в духе Апулея, только колдуньино питье плеснули сразу пятерым, и ослы по лучились едва позолоченными, похоже, зелье было здо рово разбавлено.

Надеюсь, вы получили мое прошлое письмо и не от вечаете оттого, что тоже заняты, — так я каждый раз объясняю себе ваше молчание, это будет уже четырна дцатый раз — но вопросов задавать, как и прежде, не стану, перейду сразу к важному.

Доктор Лоренцо говорит, что еще две недели ему не обходимы — следует закончить курс, удостовериться, etc., но у меня есть стойкое ощущение, что он до сих пор не уверен в диагнозе, и все строго распланированные таблетки, которыми пичкают вашего брата, — это набор разноцветных плацебо.

Желатиновые пустышки и долгие беседы ни о чем за полторы сотни евро в день. Не подумайте, что я считаю ваши деньги, просто не вижу смысла в этом бесконечном лечении, за которое вы так аккуратно платите. Не думаю, что тот случай в университете — с разбитыми стеклами и прочим мальчишеством — убедил вас, что у Мозеса на чался рецидив, тут должно быть чтото еще. Иногда мне кажется, что вам просто спокойнее, когда он в клинике.

Я много говорила с врачами, но поверьте мне — рас суждения о надличных переживаниях, о первичном ин фантильном нарциссизме и компенсаторных фантази ях не стоят одного дня, проведенного с вашим братом, и я стараюсь проводить с ним эти дни как можно чаще.

Если врачи его со мной отпускают, разумеется.

Врачи здесь — это особый разговор, дорогой мой брат Мозеса. Двое терапевтов, наблюдающих его — слово наблюдающих здесь наиболее уместно, потому что иначе эти слабые телодвижения не назовешь, — это фрейдист и юнгианец в одной упряжке. Я поняла это, когда — после долгих уговоров — получила на руки за пись нескольких бесед с доктором Лоренцо и вторым, этим волосатым невыносимым Гутьересом.

Ваш брат говорит, что ему нравятся и мальчики и де вочки, но сегодня больше мальчики, и что же? Одному доктору при этом мерещится поклонение Космическо му Лингаму Шивы, а другому — увиденный в детстве отцовский пенис.

Ваш брат говорит, что изза дождя не пойдет сегодня в парк, и что же? Лоренцо потирает руки: классическая тревожная истерия!

Мозес рассказывает, что в детстве хотел настоящий боевой веер ГунСэн с нарисованными на нем солнцем и луной, чтобы подавать сигналы самураям, стоя на вершине холма, — Гутьерес хватает перо и пишет о гре зоподобном чувственном бреде.

Умоляю, поймите меня правильно, я не против того, чтобы Мозесом занимались специалисты, но ведь все му есть предел, а вас, судя по вашему молчанию и не брежению, этот предел не слишком интересует.

Скажите, а что бы вы делали, если бы я не приехала то гда в клинику, то есть — если бы вызвали не меня, а друго го преподавателя или, скажем, куратора факультета? Или какогонибудь усталого чиновника из Extranjeria?

Когда врачи позвонили в администрацию универ ситета и потребовали привезти документы госпитали зированного студента, секретарь в панике позвонила мне — потому лишь, что я говорю порусски, хотя это умение мне так и не пригодилось: ваш брат говорит на достойном испанском, если вообще говорит.

Позднее я нашла ваш адрес в бумагах университет ской канцелярии, правда, это был не домашний адрес, а банковский, но раз с него несомненно поступали деньги за обучение, я решила, что банк перешлет вам и письма, если я укажу номер счета.

До сих пор не знаю, так ли это… впрочем, все равно.

Обнаружив вашего брата в палате, накачанного сон ными растворами, красноглазого, бледно улыбающего ся, я с трудом узнала своего лучшего студента, написав шего сумасшедшей красоты монографию по Искусству стихосложения де Вильена, и при этом — единственно го русского в группе, пожелавшего, чтобы преподавание шло на каталанском, а не на кастельянос, а это большая редкость!

И знаете, что он поставил эпиграфом к своей работе?

Когда я зашла в палату, он с трудом разлепил потре скавшиеся губы, чтобы сказать мне, что следующую курсовую будет писать по тому же де Вильена, только по другому источнику — по Книге о дурном глазе и порче. Как пособие для незадачливых шизофреников, сказал он и медленно мне подмигнул.

До сих пор не знаю, отчего мне стало так жаль его, но на этой жалости уже целый год держится наша с ним дружба, совершенно необъяснимая.

И наша с вами переписка, между прочим.

Не думаете же вы, что я навещаю Мозеса и — веро ятно, не слишком умело — стараюсь скрасить его пре бывание в клинике для того, чтобы получать от вас че ки, которые вы педантично пристегиваете к оплате за лечение, а доктор с понимающей улыбкой вручает мне раз в месяц?

Эти деньги я не трачу, они лежат у меня дома в ко робке изпод датских бисквитов.

В день, когда Мозеса выпишут, они ему понадобят ся, я полагаю.

А в том, что его выпишут, я ничуть не сомневаюсь.

(Рекламная открытка,

Чанчал!

Свершилось. Я купил себе мандаринового цвета лампу с развесистым абажуром, в этом дешевом отеле совершенно нет условий для работы: стол узкий, точно подоконник, на нем елееле помещается мой крошеч ный ноутбук; испанский пыточный стул с высокой пря мой спинкой; о лампе и говорить нечего — неоновый мерцающий глаз, небрежно выдранный и висящий те перь на пластиковой нитке, у меня от него неизменно сохнет роговица.

Помнишь бархатный duchesse brise в моей зальцбург ской квартире? Ты называл его безобразной герцогиней, хотя он стоил мне состояние и совершенен в своей про стоте, только пуфик местами потерся — бывший владе лец, вероятно, складывал на него ноги в ботинках. И тот chaise longue, что я купил в антикварном для тебя, когда ты сказал, что не любишь сидеть на слишком мягком? Ты еще называл его chaise tounge, оттого что, устроив шись на нем, ты всегда принимался болтать, будто на кушетке психоаналитика. Длинный язык, хаха!

Я все помню. Denk an mich!

ЙЙ

МОРАС

женщину можно бояться и поэтому не иметь

можно иметь и оттого бояться

и с травой так же, и, разумеется, с револьвером,

а вот с талантом — как с приглашением на отложен ную казнь

пришел, а про тебя забыли

стоишь в калошах счастья, немного смущенный, и чуешь, чуешь, как из фарфорового солдатика превра щаешься в стойкую балерину

ноябрь, 11, вечер

прочел у лоджа, что летучие мыши делятся выпи той кровью с друзьями, которым на охоте не повезло: плюют им в глотку, прости господи

всю ночь снился один мой старый приятель

ноябрь, 12

написать романсвиток, как устав благословений: разворачивается медленно, постепенно обугливаясь, и наконец рассыпается совершенно, на глазах у читателя, или нет — медный свиток, со словами четыре и золото, нацарапанными упорной кумранской иглой

читателю придется распиливать его на куски, как манчестерскому инженеру боудену

или вот — романзиппер

по ходу действия мягко расцепляет крючочки смыс ла, оставляя читателя в недоумении, с расстегнутой па радигмой

или вообще не писать, а пойти и напиться с фелипе

в зеркале не лицо, а вялотекущий ноябрь с красной сыпью, бледный, как курсив переводчика

ноябрь, 13

Когда я лежал в больнице в прошлый раз, все было по другому. Люди в больнице прозрачнее тех, что на улице. И еще — там можно было рисовать и все время давали пастилки. И горячие булочки с корицей. В пять часов их приносили сразу для всех в комнату для игр. Только вместо чая наливали сироп, вязкий и трудный для пи тья, рябинового терпкого цвета. Предметы в больни це оканчивались ласковыми шепчущими суффиксами. Чтобы не порезаться. Мне приносили картиночки для раскрашивания и новенькие карандашики с круглой то чилочкой. Я рисовал на обратной стороне все, что прихо дило в голову, белым по черному. Белый карандаш при тягивает взгляд. Картинки тоже были ничего. Птички и рыбки. Иногда — зебры, этих приятно раскрашивать изза ровных монотонных полосок. Людей мне не дава ли, я их раскрашивал в другом месте, рисовал большие сиреневые глаза и рты на фотографиях артистов в при емной. В приемной можно было сидеть ночью, когда де журила черная сестричка. Добрая Роби с жемчужными пупырышками в ушах. За фотографии меня потом руга ли, но не Роби, другие. Роби мне благоволила. Один раз я столкнулся с ней в дверях своей комнаты, прямо уда рился об нее, оказалось — у нее грудь похожа на свежий хлеб и от волос пахнет мастикой. Так пахли полы у нас дома. Мой брат надевал на ногу старую щетку на ремне и катался по комнатам, распевая какоето старье из Бил ла Кросби. Я не люблю джаз. Провизорская латынь этот ваш Луи Сачмо Диппермаус.

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Барселона, проездом, шестнадцатое ноября

Хотя Иоанн нигде и не называет само число, но совер шенно понятно, что вещей, о которых он пишет, должно быть шесть. Шесть дней творения, шесть планет, т. е. в общепринятом алхимическом толковании по Стефа носу Александрийскому: свинец, железо, ртуть, серебро, медь и олово; шесть ступеней к престолу царя Соломо на (а также двенадцать львов, по два на каждую сту пеньку). Не совсем понятно, что он имел в виду, гово ря по числу жертв и мастеров, а также по числу ключей, но, думаю, Иоанн опирался на какието малоизвестные

(а может, и вообще неизвестные) источники своего вре мени, и нет особой нужды ломать над этим голову.

Интереснее обстоит дело с числом стихийных духов.

О каких именно стихиях идет речь — не понятно, но вполне логичным будет предположить, что имеется в ви ду огонь, земля, воздух, вода, металл и дерево. Не исклю чено, что финикийцы, подобно китайцам, использовали шестеричную систему стихий, хотя никаких сведений об этом я не встречал. Тут можно вспомнить Августи на, который признавал число шесть совершенным, или Магараля, утверждавшего, что шесть — это число полноты, поскольку распространяться можно лишь в ше сти направлениях, или Фламеля, который утверждал, что на создание Камня Философов уходит шесть лет.

Занимательная нумерология. Рискованное занятие, особенно во времена Доминика де Гусмана. Впрочем, псы божьи старались не влезать в дела почтенных бене диктинцев. В Клюнийском аббатстве во времена Гуго Семурского занятия алхимией цвели пышным цветом. А это, между прочим, XII век!

Хотя, не исключено, что количество частей, на ко торые может быть поделена первоматерия, является величиной случайной. Впрочем, сколько бы предме тов ни было, совершенно очевидно, что Иоанн описы вает процесс Великого Делания.

Поездка была утомительной, конференция — шум ной, музей Пикассо закрыт, гулять было холодно, за шел только в Гуэль.

Отель Rex — весь в фальшивом мраморе — не оправ дывает пышного названия, скорее бы вернуться в Лон дон и завалиться на диван на весь уикенд.

МОРАС

у фелипе есть друг, владелец размокших спичек, у не го мерзлые лисьи зрачки и на галстуке вышиты клюшки для гольфа

он дуется, раcсуждает о бретоне, посасывая из рюмки полынную горечь, всматривается в меня, будто в хрус тальный шар — или нет, как в бретоновское стекло без амальгамы! — то и дело звонит домой, нежно пытаясь пе реорать саксофон, у него там мамадевочка, не иначе, хо тя — кто нынче читает сарояна? милые мои, пара томи тельных бездельников, оставил их ночевать на кухне, постелил свое пальто и хозяйкино девичье покрывало в азалиях

о чем я думаю? моцарт в плеере колется стеклянным плавником, бриттен — как итог вычитания, чуть теплит ся, мягко тлеет, чищу зубы в наушниках, друг фелипе пританцовывает в ванной, почему ты идешь спать один, гальего? спрашивает он

верно — почему? смеется на кухне фелипе, маля рию и депрессию в Испании лечат под одеялом, а ты теперь в Испании, в самом ее средостенье

ноябрь, 16

Сеньору Пардес зовут Марияхосе!

ноябрь, 17

Вчера меня мучил полуночный англичанин. Он был почти бесцветный, только немного подкрашенный розовым. Как довоенный снимок. Он хотел какао, горя чего какао с пенкой. Ночью у нас подают только кофе, воду и булочки. Ну еще шоколад, если сбегать в мага зинчик Серрано напротив. Англичанин называл меня Карлосом и вызывал каждые десять минут, чтото у не го там не грузилось, не ладилось, и ему все же хотелось бы какао. Наверное, он ждал утреннего поезда на Лион и не хотел идти в гостиницу из экономии. Наше кафе недалеко от вокзала. Я построгал ему в кофе шоколад ку перочинным ножом и добавил молока. Вышло здо рово. Ушел он в четыре, не оставив чаевых, забыл толь ко газету с мокрыми пятнами от чашки или нарочно бросил.

Между тремя и семью утра редко кто заходит, я сде лал себе кофе — по новому рецепту — и сел читать газету англичанина. Из газеты выпала открытка с ре продукцией Караваджо. Усекновение главы Иоанна Предтечи. Внизу было сказано, что картина висит в ча совне кафедрального собора, а собор стоит посреди Ла Валетты. Обратный адрес на открытке был мальтий ский — до востребования, какомуто доктору Расселлу. От этого у меня заледенел позвоночник. У меня всегда от такого леденеет позвоночник, хотя такое случается сплошь и рядом, и пора бы уже привыкнуть. Адрес по лучателя был в Лондоне, саму же открытку я читать не стал, это неудобно, хотя ужасно хотелось. То есть сна чала не стал. А потом не выдержал и прочел. В ней говорилось об экспедиции и о том, что этот доктор Рас селл получил известие от некоего профессора — оче видно, это и был мой давешний англосакс — и готов соответствовать. Еще чтото про раскопки, плохую по году и трудности с рабочей силой.

Я тут же сел к компьютеру, написал письмо и распе чатал шрифтом Sylfaen, это мой любимый, он всегда немного дрожит перед глазами. Судя по тому, что я смог его написать, английский я, по крайней мере, пом ню. Я написал этому безымянному мужику (на открыт ке были только его инициалы), что мне очень нужно на Мальту. И что я рабочая сила! Очень рабочая! Возьми те меня на Мальту, написал я ему, ну пожалуйста, что вам стоит. Я буду готовить вам какао с пенкой каждое утро, написал я ему. Я ему все написал — про нас с Лу касом, про мою неправильную память и про то, что бу нито Фелипе называет помрачениями, а я думаю, что это от таблеток, которые доктор велит пить, хотя и го ворит, что у меня все sta bon, sta bon, если бы не таблет ки, я давно бы вспомнил все языки и еще кучу всяких вещей. А когда я пришел домой, оказалось, что сеньора Пардес (Марияхосе) вышила мне подушку. Белые би серные буквы на лиловом фоне. El mal escribano le echa la culpa a la pluma.

Что, черт побери, она хотела этим сказать?

ноябрь, 22

сегодня все мерзнут, недаром ноябрь кончается, а мне жарко — пришел на воскресную работу в майке и санда лиях на босу ногу

ты — хейока! сказал мне хозяин

это такой человек в племени, который все делает на изнанку

когда у всех падают листья, у него ягнятся овцы (это один поэт сказал, только про другое)

он может сунуть руки в котел с кипящей похлебкой и кричать, что мерзнет, а может, и правда мерзнет?

этот аргентинец, мой хозяин рикардо, знает много всяких штук о разговорах с мертвыми

мой доктор в здешней больнице тоже был из тех кра ев, только чилиец, он объяснял мои сны, говорил, что я вижу другую жизнь через дыру в стене настоящего

я думаю, он был немножко сумасшедший

чем ближе к огненной земле, тем громче голоса ду хов, получается

без даты

получил письмо от профессора, его зовут оскар, а еще — тео форж, и он мне отказал

я так и не понял почему

а мне так хотелось копать для них мальтийские ката комбы или пещеры на острове гозо, где монастырь бене диктинок, я его видел на открытке, монахинь туда впу скают и не выпускают потом целых пять лет

они там, наверное, любят друг дружку, нельзя же со всем без любви! можно к ним прокрасться и полюбить их всех, жить у них в особой келье, спать на соломе, и чтобы носили молоко и хлеб, жаль, что я не переношу женщин, было бы весело, про женщин я потом напишу

лукас пишет, что черт с ним, что экспедиция — это только звучит так, а на деле — глина и черепки на три месяца и еще еда из пластиковых коробок, он пишет, что на корабле мне будет лучше, что там много англичан и, может быть, даже русских, но ято не англичанин и, ка жется, даже не русский

а кто я?

ноябрь, 23

меня возьмут на пароход голден принцесс техничес ким ассистентом

это значит в ресторане на побегушках или убирать каюты

старший помощник сказал, что у меня — гладкая! круизная! фактура! даже бумаги не стал смотреть, зеле ный паспорт повертел лениво и отложил в сторону

сеньора пардес подарила мне круглое железное мыльце для отмывания дурного запаха, теперь я во оружен до зубов

осталось три пары железных башмаков износить и три просвиры железные изглодать

а если еще рубашку стальную на все пуговицы за стегнуть, то ни одна змея тебя не тронет, не будь ты кователь илмаринен

без даты

лукас пишет, что встретит меня в валетте, прямо в порту

я увижу лукаса, лукаса, лукаса ex nihilo, медового угловатого лукаса in vitro, золотистую луковицу его го ловы, аполлоновым луком изогнутые губы, лунный ка мень под лукавым языком, горе луковое, лукошко для куманики, да что там — безлюдное лукоморье увижу, где только убиквисты выдерживают, эвригалы да эври бионты

это так же вероятно, как лемовская сонатина си бемоль, исполняемая шрапнелью на дворцовой кухне

фелипе смеется: мальтийский климат, мол, хорош для масонов и иезуитов, а для руссколитовских сту дентов в изгнании чистая маета

а я не в изгнании вовсе ни в каком

я — убиквист!

To: Liliane Edna Levah,
5, cours de la Somme, 33800 Bordeaux
From: Eugene Levah, Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

21, Novembre

Дорогая Лилиан!

Если бы три недели назад ктото сказал мне, что я стану писать тебе, я бы не поверил, но вот — пишу. Гнев — странная штука. Он живет недолго, пока чело века, на которого гневаешься, видишь глаза в глаза, стоит отвернуться, как ослепительная сила его ухо дит, градус мельчает и вот уже простая комнатная злость остается на донышке.

Я пишу не потому, что простил тебя. Да тебе и дела нет, вероятно, до моего прощения. Просто мне не по се бе, здорово не по себе, а рассказать некому, да и нечего, одни зябкие невразумительные переживания.

С тех пор как ты позвонила мне с улицы Руссель и сказала — так ясно, так холодно! — что остаешься у Корвина, что с ним тебе будет спокойнее, я вздраги ваю от каждого телефонного звонка, даже когда зво нят не мне.

Корвин! Бакалейщик Корвин! С этими его усика ми, похожими на следы молока над верхней губой!

С болезненным кварцевым загаром и круглой brioche вместо живота! И эти блуждающие клошарские зрач ки и рыхлые бедра деревенского ухажера… ох, Лили ан, моя маленькая лаликовая Лилиан, неужели ты це луешь эти бедра?

Мне страшно, как, наверное, могло быть страшно ры царю, обнаружившему, что прохудилась кольчужная сетка, защищающая спину. Ты только что была рядом, а теперь спокойно отошла в сторону, и мне кажется, что вотвот ктото незнакомый всадит мне в спину нож или накинет сзади удавку.

Представляю, как ты теперь качаешь головой — мон дьё! он сходит с ума!

Да, похоже на то. Вчера мне показалось, что за мной по улице ктото крадется. Я быстро свернул в переулок, зашел в бар и уставился на дверь, вслед за мной вошел небрежно одетый портового вида парень, сел непода леку и стал глядеть в окно — нарочно, чтобы не смот реть в мою сторону.

Лилиан, за мной следят! Помнишь, мы с тобой смот рели Кровавую жатву Люка Бессона в кинотеатрике на улице Республики? Когда ты вскрикивала и прижима лась ко мне, а я прихлебывал из фляжки коньяк и был невозмутим, как китайский болванчик? Так вот — те перь мне хочется вскрикнуть и прижаться к тебе, но где там — Бордо остался далеко, в трех часах полета, а ты осталась с Корвином, потому что с ним тебе спокойнее.

Впрочем, я обещал себе не затрагивать эту тему, тем более в письмах. Прости.

Твой Эжен

МОРАС

ПРОПИСНЫЕ

У меня есть три новости. Первая — я не знаю немец кого. И, наверное, не знал никогда. Старший помощник на Голден принцесс — немец из Кельна, он говорил со мной на своем языке минут пять, а я слушал и кивал. Пустопусто.

— Ты меня понимаешь или придуриваешься? — спросил он наконец на испанском. — И вид у тебя ка който странный.

— Are you not fucking faggy? — спросил он, оглядев меня с ног до головы. — I don’t need faggies on the board here. Английский у него ужасен, испанский беспомощен, но я рад, что он немец. Мы сможем поговорить о Рильке. Вторая новость — мы выходим на Мальту через пять дней. Мне дали форму стюарда, в ней надо будет разно сить заказы по каютам, и синюю робу, в которой моют палубу. То есть я буду и то и другое. Как ловкий и бес печный Труффальдино. Да, и третья новость. Старший помощник меня озадачил. Я не люблю женщин, верно? Я уверен, что люблю мужчин. Я ведь люблю Лукаса, а он мужчина. Am I fucking faggy?

ноябрь, 26

так бывает, когда в кафе ждешь когото, кого никогда раньше не видел

поеживаясь, входит бородач в слишком теплом паль то, этот? может быть, этот, ты готов простить ему эту бо роду, смола и шерсть, как он мерзнет, бедняга, южная кровь стынет колючими шариками, сейчас мы закажем глинтвейн, в нем есть портовая дерзость, электрические демоны живут в испанских проводах, но нет, скрывает ся в комнате для персонала

этот? мальчик с принцевской ракеткой в чехле, он научит и меня! отделанная сосной раздевалка в теннис ном клубе, горячие брызги на синем кафеле, ясный стук мячей в пустоте утреннего корта, вялые верлибры в хол щовом блокноте, нет, уже обнимает девчушку в полоса тых гольфах

этот? дверь толкает служащий с плоским лицом рас терянного скруджа, не может быть, только не этот, ублюдок метемпсихоза, в прошлой жизни он был чуче лом вороны, садится за столик для одного, хорошо, хо рошо, еще ктото, почти неразличимый в сгустившихся сумерках, озирающийся на пороге, да? да? из фиолето вой тьмы выплывает женское, бессмысленное лицо, розовый жемчуг на крепкой шее, да что же это такое, наголо бритый camarero чиркает спичками у тебя над ухом, esta bien? свечи плавают в черных лаковых вазах, ты крошишь туда лепестки, грызешь ногти и смотришь на дверь

ноябрь, 26, вечер

Мой брат всегда старался, чтобы вместе нас не ви дели. Однажды он взял меня в гости к своим друзьям, я очень просил. Это была среда. Наверное, июль. Там была девочка, она садилась ко всем на колени и пахла сыроежками, все ее щекотали, а я столкнул, не помню ее имени. И что толку в имени? Мой пансион в Барсе лоне назвали Приморский тополь, а нет ни тополей, ни моря, ни интернета. Зато есть вид на задний двор Федерал экспресс. Доктор Родригес велел мне писать дневник, и я пишу.

Я писал его на жестком диске, сидя на жестком по доконнике, в час по чайной ложке. А теперь пишу пря мо в сети, боюсь потерять компьютер. Один раз я его уже потерял, потеряю и второй.

Я даже браслет больничный умудрился потерять, а он на запястье запаян.

Пластиковый закрыватель дверей и разрушитель всех собраний. Апельсинового цвета.

А у доктора — цвета verde vivo, перед таким разъез жаются стеклянные стены и отпираются гремучие за совы, вот бы украсть его и прогуляться на чердак, где гудят белоснежные совы и мохнатые хмурые мыши висят на жердочках.

Я бросаю слова на электрический ветер, там они умрут в безопасности.

Нет, не только поэтому: еще мне нравится, что, куда бы я ни пошел, дневник мой радостно летит впереди меня, он в каждом компьютере этого города, даже в том, огромном, мерцающем в ночи, что показывает расписа ние на вокзале.

без даты

Я завел себе дневник в сети. Там, где все теперь заво дят. Синий с белым, в честь няниной гжельской солон ки, разбитой мною с преступным умыслом в замшелом тысяча девятьсот восьмидесятом.

Фелипе спрашивает, почему я взял такой ник, а я не знаю, с чего начать: то ли сказать, что меня в детстве вы тащили из воды — египетские moy и eses! — то ли что ня ня называла меня щекотно деточка и важно — дитя, вот оно, египетское mesu! но что толку? ни Иосифа Флавия Фелипе не читал, ни Трех апельсинов.

Я мог бы сказать ему, что мой старший брат вспыль чив и редко бывает доволен, точьвточь как старший брат библейского М., что он терпеть не мог моих дево чек — эфиоплянка! — что в детстве я заикался, и он один мог разобрать вибрирующие горошины, сыпавшиеся из моего рта; что до золотых телят, так те и вовсе пасутся у него вокруг дома, расчесанные на пробор и смазанные благовониями… мой брат — вылитый Аарон Левитя нин! но что толку?

Переврав библейское древнее слово keren, латынь снабдила М. рогами вместо лучей, и с тех пор доверчи вые ваятели приделывали ему симпатичные рожки — даже Микеланджело и тот купился, и Брюсов, и лон донский умник Ван Сетерс.

Вот это я понимаю — недоразумение! вся моя жизнь полна подобных недоразумений!

Ну выто, доктор, знаете.

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, двадцать второе ноября

Смыслы разбегаются. Информационная энтропия. И чем больше мы стараемся понять, тем быстрее убе гает то, что должно быть понято.

Вещи отворачиваются от нас, подставляя свои по крытые панцирем безысходности спины. Надежда толь ко на то, что можно перехитрить самих себя и совершить чтото такое, чего сам от себя не ожидаешь. Например, отправиться на Мальту, найти в Гипогеуме вещички Иоанна и закрутить Великое Делание. Прекрасное про должение академической карьеры.

Вода позволяет менять обличье — так говорит Иоанн. Мне такое умение ни к чему, но звучит заман чиво. Кем бы я хотел стать? Продавцом фисташкового мороженого в универмаге Фортнам и Мэсон. За сорок пять лет другого желания не подвернулось.

Огонь позволяет заглянуть в глаза ангела. Зачем? Что от этого изменится в нашем с ангелом существова нии? Одному Иоанну известно. А вот дерево, о котором Иоанн, вероятно, говорит на утраченных страницах, элемент замечательный. Вообще, все самое лучшее все гда написано на несохранившихся страницах.

Дерево — это то, ради чего нужно поехать на Маль ту, даже если мне придется висеть на нем девять дней без еды и питья, как бедняге Одину.

МОРАС

без даты

форма мне велика и колется изнанкой, к здешнему компьютеру не подобраться, разве что поздно вечером, когда библиотека закрывается и строгая майра дает ключ на полчаса

за два дня до отплытия пришлось работать в каю тах — чистить ворсистые красные ковры, стелить по стели, разносить полотенца, заполнять холодильники маленькими бутылочками, я попробовал рэд лейбл и бейлис, гадость ужасн., porquería! dreck! парень, ко торый был там со мной, — хасан с жесткой косичкой, закрученной на затылке, — сказал, что на принцессе ходит второй сезон

и последний, добавил он, улыбнувшись уголками рта вниз

здесь должен быть грустный электронный смай лик, но я его не нашел на клавиатуре

без даты

англичанин здесь только один — для связей с публи кой, есть еще ирландка — распорядитель корабельного стаффа, ужасно воображает, остальные — испанцы, ин дийцы, пакистанцы, и еще — гибкие, раскосые сущест ва неизвестного происхождения, небрежный хасан на зывает их айлендеры, они много улыбаются, пахнут чемто вроде кускуса и напоминают слова со звуком ск — воск, плоский, расплескивать, папироски

гибискус еще! люблю гибискус

а когда они говорят быстро между собой, то слышно сплошное кскскс, и кажется, что вотвот придет боль шая кошка

самым противным оказалось убираться на кухнях — они огромные, и там полно сумасшедшего народу

теперь, когда мы отчалили с тысячей человек на бор ту, в кухнях начался ад

вот не думал, что люди едят, не переставая, двадцать четыре часа

даже ночью им делают бутерброды с рыбой, суши и крабовый салат, выкладывая подносы на лед в стек лянном саркофаге

называется — найт байт, ничего себе кусочек

лучшее здесь — это каюты, говорит хасан, особенно без пассажиров

ноябрь, 30

древние люди думали, что с декабря по июнь мы об новляемся для лучшей жизни

если этому верить, то ноябрь — самый затхлый месяц в году, пограничье, практически смерть

завтра сицилия — случился бы шторм, сошел бы на берег золотым эфебом с оливковой веткой, как в пятой книге энеиды

а так — сойду стюардом в синей блузе

ладно, сойдет и стюардом

ноябрь, 30, вечер

известно, что духи гадят красной медью

вчера мне снилось, что я пытаюсь сделать из нее зо лото в жарком тигле и громко ругаю духов, мол, мало на гадили в мастерской

а до этого снились сплошь лиловые эфиопы, что и без юнга понятно к чему

несговорчивый сосед по трюмной норе называет себя хаджи али, я зову его аликом — вряд ли он трогал чер ный камень в каабе

али бегает к умывальнику каждые полчаса, трет свои сизые щеки, косит кипящим глазом, уже несколько раз спросил, не болен ли я и почему я не молюсь

второй сосед — хасан — задумывается над каждой спичкой, может, он зороастриец? двое других молчат, спят и режутся в таблеро, у нас дома это называли трик трак

откидной столик рядом с моей койкой, привыкаю за сыпать под стук костей в стакане

египетские боги играли в кости на лунный свет

молчуны играют на чаевые и ворованную мелочь