From: др. Фиона Расселл russellfiona@hotmail.com To: Густоп Земерож (распечатать для профессора Форжа)

Оскар Тео, дорогой мой профессор, я прошу вас простить мне мой внезапный отьезд и дурацкую шутку с белкой. Мне, право же, до сих пор стыдно и неловко.

Вы вправе судить меня строго, ведь я оставила вас — в буквальном смысле — на произвол судьбы.

Более того, предположения, которые я здесь выскажу, должны были прийти мне в голову задолго до моего отъ езда в Мадрид, ведь все это отнюдь не внезапное озаре ние, а скорее мой способ интерпретации фактов. К тому же многое здесь неразрывно связано с моим ремеслом.

В свое оправдание могу сказать только, что последние три недели на острове совершенно выбили меня из ко леи, голова моя шла кругом, мне казалось, что вы впута ли меня в какоето кошмарное предприятие и что я — вместе с вами, разумеется, — ответственна за все, что происходит и произойдет с людьми, участвующими в ва шей — нашей? — игре, истинная суть которой попреж нему остается для меня загадкой.

Я и сейчас так думаю. Но несмотря на это, я хотела бы уберечь вас и юного Густава — Боже милосердный! нас осталось только трое! — от событий, которые, на мой взгляд, являются в какомто смысле предопределенны ми. Хотя, повторяю, я до конца не улавливаю сути про исходящего, но способна понять некие правила. Поверь те, отсюда, с моей скамейки запасных, многое видится более ясным и логичным, чем вам, суетящимся в цент ре поля.

Здесь, в Мадриде, я много думала над тем, что вы из ложили мне во время нашего первого разговора, и над тем, как последующие события укладываются в вашу версию, так вот — они не укладываются!

Профессор, у вас инструкция от другой машины, понимаете? Поэтому колесики вовсе не крутятся или крутятся в другую сторону.

Мы ошиблись с самого начала, присвоив найденным в Гипогеуме предметам значение, которое, как нам ка залось, является совершенно очевидным. Еще бы — шесть составных стихий мироздания, китайская гекса грамма, две готовые триады — земная и небесная — ле жали перед нами, как сам собою сложившийся пазл, а мы радовались, как дети.

Странно, что нам в голову не пришли шесть дней творения или шесть херувимов, меж которыми являет ся Слава Господня. Или, скажем, учение зороастрий цев, у которых к пяти китайским первосубстанциям до бавлялась хозяйственная шестая — домашний скот.

Вероятно, моя ирония в сложившихся обстоятельст вах неуместна, но согласитесь, профессор, если бы в ча ше оказалось четыре предмета, мы с такой же радостью объявили бы героем нашей истории, скажем, Эмпедок ла, если бы пять — мы приспособили бы пять китай ских стихий, если бы две — бинарную оппозицию ян и инь, если бы десять — десять небесных стволов, если бы двенадцать — двенадцать земных ветвей. И так без конца.

Боже мой! мы и вправду были глупыми блаженны ми enfants, получившими опасную игрушку, но не зна ющими букв и не способными прочитать инструкцию.

Когда вы объясняли мне, каким образом следует ис толковывать рукопись Иоанна Мальтийского, у меня не возникло ни тени сомнения. Единственное, что меня настораживало, — это рунические знаки на двух из най денных нами шести вещиц.

Это касается стрелы и вашей дирижерской палочки, на ней вырезана и инкрустирована медью англосак сонская руна As, посвященная, разумеется, Одину, асу асов.

Занятно, что именно эта руна была обнаружена в графстве Уэссекс на одной из могильных плит, относя щейся к девятому веку, то есть ко временам двоеверия.

Руной был обозначен не кто иной, как Иисус Христос.

Помните, я пыталась поделиться с вами своими со ображениями, но вы не стали даже слушать.

В конце концов, стихии Иоанна Мальтийского — это ваша стихия, простите мне невольный каламбур.

И мне — с моим сомнительным знанием медиевист ских изысков — смешно было бы учить вас, как расши фровывать рукопись семнадцатого века.

Но по приезде в Мадрид я забеспокоилась. Мне каза лось, что какаято настойчивая мысль крутится в моем пространстве, не даваясь в руки, какоето хаотичное воспоминание меня мучило и домучило наконец: тем нота, огонь, вода… Кефалайа!

МОРАС

без даты

que con importuno ruego,

por salvar il mundo ciego

без даты

утром, после трех прозрачных капсул лоренцо, наби тых цветными крупинками, я чувствую себя асбестовой салфеткой, брошенной нероном в огонь на тревожном зеленоватом рассвете, после долгого пиршества

винные пятна и следы жирных пальцев выгорели, и меня достают щипцами из огня и поворачивают так и сяк перед гостями — я обошелся хозяину дорого, не де шевле давешнего жемчуга для глупой поппеи, но ни жем чуг, ни поппею он в печку бросать не станет, с меня же какой спрос — выгорев начисто, я становлюсь бело снежным и жестким, точьвточь лист бумаги кинкара кава, из которой в эпоху эдо делали табакерки и шка тулки для снотворных пилюль

без даты

положительно, я живу в мастерской кукольника: редкие постояльцы — fantocci, ленивая прислуга — pu pazzi, хозяин отеля — buttafuori, восточный властитель в парчовых лоскутах, в театре так называют распоряди теля, а в неапольских кабаках — вышибалу

а кто же тогда burattini? несомненно я и сварливый продавец пирогов с финиками

без даты

Прописные Буквы!

Космос обновляется во время засухи или потопа или, на совсем уж безрыбье, — землетрясения. Это я помню с тех времен, когда писал курсовую по Méphistophélès et l’androgyne, еще там было про небесную веревку и про папуасов, которые думали, что европейцы просто вырва ли из Библии первую страницу, скрыв тем самым, что Иисус на самом деле был папуасом. Как я их понимаю! Я сам такой папуас, доктор, только наоборот.

Мне кажется, что в книге моей судьбы вырвана пред последняя страница, та, где названия глав, иначе они бы так бессовестно не перепутались, зато с последней стра ницей все в порядке: я знаю дату выпуска, имя редакто ра, город, где все началось, и даже — в какомто смыс ле — тираж.

Я попадаю в переплет, не без этого, но жаловаться не на что — я подхожу своей судьбе, как сосуд для под ношения воды подходит выемке на жертвенной плите, чтобы даже слепой мог поставить его на место.

Меня тоже ставят на место время от времени, уж не знаю, смотрит ли на меня ктонибудь и насколько он слеп.

From: др. Фиона Расселл russellfiona@hotmail.com To: Густоп Земерож (распечатать для профессора Форжа)

…Та самая Кефалайа на папирусе, найденная нем цем Шмиди в тридцатых годах в Палестине. Я читала ее давно и помнила смутно, мне пришлось отправить ся за книгой в университетскую библиотеку.

Вы спросите, как это могло прийти мне в голову?

Видите ли, профессор, на всем, что происходило с на ми в последние недели жизни на острове — с тех пор, как вы там появились и разворошили нашу мирную поле вую рутину, — лежала какаято роковая тень алогизма, если хотите — хаоса и безумия.

Именно это ощущение хаоса, который ранними лето писцами признается — прямо или косвенно — изначаль ной субстанцией, или, как выразился один мой коллега, первичным бульоном жизни, и присуще тексту Кефа лайи, при этом в ней есть радостная осязательность, на стойчивая предметность, этот текст скорее ритуален, чем мифологичен.

Рукопись же вашего монастырского схоласта — точ нее, обрывки ее — напоминает (простите, ради бога) не то рецепт лекарственного сбора, не то сон разума, по рождающий чудовищ. Я знаю, что вы сейчас подумали: Фиона Расселл оседлала любимого конька, но здесь я покорно спешиваюсь и продолжаю идти пешком.

Вы, разумеется, читали эту книгу в переводе с копт ского, оригинал хранится в Берлинском музее, на вся кий случай напомню: это манихейский трактат IV в., на сто двадцать две главы, рассуждения о том, как был со здан мир и что с ним будет дальше.

Не мне вам рассказывать о манихействе как таковом, но вот что кажется мне крайне важным: в категориях Кефалайи найденные нами вещи предстают совершенно в ином свете, приобретая новую, еще более зловещую окраску и значимость.

Попробую изложить свои соображения по порядку.

Материя произвела пять темных стихий, говорит папирус.

Стихии эти противостоят пяти светлым стихиям, созданным Первочеловеком. Так, воздуху противосто ит дым, огню, дающему тепло, — разрушительное пла мя, прохладной воде противостоит туман, свежему ве тру — жестокий вихрь.

Яркому свету, разумеется, противостоит мрак.

Я нахожу здесь очевидное совпадение с нашим con tenu — как в материальном его воплощении, так и в ми стическом.

Прошу вас, не отбрасывайте мое письмо во гневе, до читайте до конца, дело здесь не в научных амбициях и праве первой ночи, дело в том, что мы потеряли троих людей в мясорубке, к которой у нас была инструкция от швейной машинки. Простите, если я груба и безапелля ционна, мне непросто было решиться написать вам это письмо, и теперь я сильно нервничаю.

Начнем с первого дня, когда погибла бедная Надья. Мы решили, что причиной ее смерти явился артефакт воздуха, то есть стрела с железным наконечником и с го ловой орла, вырезанной на древке. Орел олицетворяет стихию воздуха, он царь воздушного пространства, тан трическая птица Гаруда, заявили вы.

Помните, как я спорила, говоря о шумерах, которые считали орла символом солнца, птицей Ашшура, о си рийском орле с человеческими руками, олицетворяю щем поклонение солнцу, о китайской и греческой симво лике орла как солярной птицы, но вы стояли на своем, дорогой профессор. Воздух, и все тут.

И я знаю почему! У вас на руках было шесть вещей, каждая из которых должна была соответствовать од ной из шести стихий.

И вы просто не видели для стрелы другого вариан та, кроме разве что алхимического знака серы и инду истского определения стрелы как жала смерти.

Если же мы забудем о непременной колоде из шес ти стихий, выданной нам лукавым крупье Иоанном, то картина меняется мгновенно и беспощадно, доро гой Оскар.

Так написано в Кефалайе по поводу стихии неумо лимого ветра, противостоящей нежному витальному ветерку; это описание демона мира Вихря, и оно как нельзя лучше изображает то остроконечное железное орудие, что убило вашу подругу. Ее убило его тело — железо. Движение арбалетной стрелы, создающее смер тельный ветер. Простите, ради бога, что заставляю вас вспоминать то невыносимое февральское утро.

Далее. Погибает Эжен Лева.

Бедный СаВа, как он хотел уехать с острова, его гна ло обостренное галльское чутье, предчувствие несчас тья, он все время повторял чтото о преследовании, мол, ему мерещится человек, повсюду следующий за ним, дышащий ему в затылок; я помню тот день, когда в ко ридоре отеля он хватал меня за рукав, пытался расска зать чтото громоздкое, невнятное, но я отмахнулась, я не стала его слушать, я была ужасно занята.

Гибель Эжена на строительной площадке в порту представлялась мне случайной, но теперь я думаю иначе. Взгляните сами: стоит поверить в связь найден ных в Гипогеуме вещей со способом, если так можно выразиться, умереть, то все встает на свои места.

Вещица Иоанна, которая досталось французу, была, по вашему просвещенному мнению — и я с вами согла силась совершенно, — артефактом, символизирующим землю: желтая глиняная чаша, по всей вероятности ку рильница, с орнаментом в виде квадратиков и сильно поврежденной ручкой в виде змеи.

Вы привели прекрасный аргумент: помимо самой фактуры предмета — глины — чаша заключала в себе еще несколько ясных символов. Фигура змеи является атрибутом римской богини Tellus Mater; квадрат в орна менте — древний знак земли, знак материального мира, здесь я не могу возразить, разумеется; что касается цве та, то это общеизвестно — желтый символизирует зем лю и женское начало инь.

Когда СаВа погиб, вы сказали мне, что он свалил ся в канаву, а значит — его убила земля!

Но взгляните на это событие, отстранившись от вер сии соответствия стихий, и вы увидите: его убила не земля как таковая, канава была всегото в два метра глу биной, причиной гибели были барабаны с промышлен ным кабелем — оловянная и свинцовая оболочка! — ле жащие на дне канавы, и темнота, в которой он блуждал по неизвестной нам причине.

А царь мира Мрака — дракон.

Его тело — свинец и олово.

А вкус его плодов — горечь.

Открыв рукопись Кефалайи, мы находим описание демона Мрака, вот вам свинец и олово — реквизит смер тельного спектакля, произошедшего той ночью в порту Валетты.

Что, если ручка чаши изображает не змею, а дракона?

Мы ведь видели только извивающийся хвост и пасть, которыми ручка крепилась к чаше.

В таком случае артефакт снова описывает способ ухода в мир иной. То есть опасность, грозящую вла дельцу.

Владельцу, понимаете, профессор? А владельцев осталось двое.

На этом я вынуждена прерваться, но непременно допишу письмо нынче ночью.

Завтра Густав Земерож должен доставить вам бу мажную версию, я знаю, что вы редко проверяете элек тронную почту и не читаете длинных текстов с экрана.

МОРАС

ПРОПИСНЫЕ!!!

Тексты мои живут все меньше и меньше, немногие доживают до зрелости. Некоторые норовят покончить с собой. А еще бывает: начнешь любить его, поглажи вать, прислушиваться, а он — раз и вышел вон. И пла вает в кувезе, сморщенный, почти не жилец. Да и те, что живы, лучше бы умерли. Глядишь на них, узнавая то скливые родинки, как старый пахарь на снующих по дому дебелых дочерей: расточение рода. Сына бы. Сын бы, он бы. Не печалься, крестьянин, он бы тоже вырос, стал бы откалывать заученные коленца. Кыш, недопи санные. Не сметь улыбаться щербатым ртом.

А вот еще бывает — умрет такой, рассыплется, а по брызгаешь мертвой водою, он и срастется. И лежит целенький, румяный, только не дышит. Живой бы во дыто. Она бы.

без даты

Если у нас заложены уши, мы воспринимаем звук иначе, чем обычно, говорит Секст Эмпирик. В этом суть отличия стихов от прозы, говорю я. В романе что? Веша ешь бархатный лоскут, за которым, разумеется, свечка, расставляешь сырых еще человечков, их стулья, ходики, весь этот валкий бидермайер, все картавые глупости и коньячные дуэли, чувствуешь себя парфянской стре лой, потерявшей движение, дрожащей в воздухе, ты де лаешь это все время — по дороге в лавку, на уроке латы ни, обнимая чьюто случайную спину, и вот — а бьен! они задвигались, залопотали, теперь наладить анкерный ход — и завертится само собой.

Героиня опомнится и выйдет за трехгрошового опе ра. Тягостный паяц разогреет молочко над огнем и от дохнет. Деревянная королева сбежит с песочным чело веком, Ахиллес остынет к влюбленной черепахе и сядет наконец на обочине; ну, что там еще? Знай следи за свеч кой. Что же стихи?

Ты говоришь с одним и тем же существом.

Здесь больше никого нет.

С фантомом, перемежающимся, как лихорадка.

С собственным твоим демоном, поселившемся в ма некене.

Знаете ли вы, доктор, что пустые манекены притяги вают демонов? Они переходят из тела в тело, как музей ный грабитель в зале с рыцарскими доспехами.

Ты делаешь это ради одного лишь коннекта, натяже ния между вами, мгновенного, как взметнувшаяся на сквозняке штора. Постоять на этом сквозняке зябким утренним берсерком в холщовой рубашке, вот что тебе нужно.

без даты

о чем я думаю? сегодня я думаю об оскаре, третий день ему носят в номер еду и питье, синьор профессо ре все пишет, говорит маленький тони, что работает на втором этаже, un vecchio calvo! велел оставлять поднос за дверью, а значит, прощай чаевые, ужо тебе, жестко крылый оскар тео форж, как безнадежно ты бегал по гостиничным коридорам за перепуганной белкой из зоомагазина, белку купил я, принес фионе утром в пер гаментном пакете, будто пару горячих круассанов, бел ка царапалась и норовила выбраться, я прижал ее к гру ди под курткой, как украденного лисенка, и вошел, и — пылающий ежевичный куст, вот что я увидел, когда во шел, облако безмолвных медных сияющих пчел, вися щее в утреннем небе, а всегото — фиона расчесывалась на балконе, дай же подержать! какая сердитая — выли тая я! она смеялась, укладывая неуклюжую сумку, сме ялась, когда пошел ржавый теплый дождь, сильнее, сильнее, и вот — припустил как следует! смеялась, когда, выпустив белку на кровать, мы выскочили из номера и быстро заперли дверь и посмотрели друг на друга, будто кассий и брут, она еще смеялась, пока я подзывал такси, а потом вдруг перестала, вынула откудато пла ток и повязала на голову, обратившись в мраморную де вочку жюля далу, и — жаль, что я этого не увижу! ска зала она уже за стеклом, но я услышал

не на что было смотреть, между прочим, — он плакал на лестнице потом, когда задохнулся и сел на ступень ках, под распятой на стене медвежьей шкурой, под тро фейной сизой медведицей, что на пару с сизым медве дем растерзала детишек, посмеявшихся над лысиной святого елисея, каково bonhommie! это если верить вто рой книге царств, а что еще прикажете делать?

Распечатав подаренную отелем бутылочку простей шего красного, продолжаю — хотя ты и молчишь, ми лый Мо, — какаято сила торопит меня и вынуждает пи сать эти бесконечные письма.

Пожалуй, я не писала столько лет пятнадцать, с тех пор как у меня закончился роман в письмах со студен том из Сорбонны, с которым мы жили через два квар тала друг от друга.

В те времена электронная почта была реквизитом футуристических романов, и мы изводили тонны бу маги — сиреневой, с водяными знаками, с виньетками, ужасно глупо… помню, что бумагу и конверты я поку пала в книжной лавке Шекспир и Компания на улице Юшет, прямо напротив НотрДама.

А ты в это время был еще мальчишкой и сидел на своей даче у озера, перечитывая замусоленную книж ку из прежней жизни, найденную на дедушкином чер даке. Угадала?

Вторую ночь не могу заснуть, мне кажется, я вижу страшные сны. Но они испаряются, стоит мне открыть глаза, и весь день потом оседают мучительной росой гдето в дальних углах сознания.

Помнишь, мы говорили о поэме твоего любимца Малларме… никак не могу запомнить названия… Уда ча никогда не упразднит случая, верно?

Ты еще сказал, что пробел в середине текста — это отправная точка в соседнюю реальность, которую автор затушевал мелом от ужаса и беспомощности.

Так вот, у меня есть странное щекотное ощущение, что я в ужасе и беспомощности брожу гдето рядом с разгадкой мальтийских обстоятельств. Вся эта исто рия с артефактами — в какомто смысле бросок кос тей, упраздняющий случай, понимаешь?

Найти эти прелестные игрушки и раздать как попало в разные руки означало, повидимому, бросить кости, соблюдая определенные правила — больше всего на све те я хотела бы теперь добраться до Иоанновой рукопи си и почитать эти правила, — теперь мне понятно, поче му профессор тянет время, он ждет, ждет того, что в конце игры выпадет ему самому!

Но помилуйте, какая жестокая затея.

Теперь, перечитав это письмо и те, предыдущие, на которые я потратила целую ночь, я спрашиваю себя: зачем я писала это тебе?

У меня есть друзья, которым мои путаные рассужде ния и романтические бредни пришлись бы по вкусу уже потому, что от меня они ничего подобного не ожидают.

У меня есть коллеги, которые могли бы дать толко вый совет или просто указать на заблуждения и недо разумения. Кого у меня только нет.

Тогда почему?

Ответ на этот вопрос достаточно болезнен и произ нести его вслух мне трудно, но придется, иначе вся эта писанина теряет всякий смысл, а я и так отложила глав ное на самый финал, почти на постскриптум, потому что трушу.

Дело в том… просто не представляю, как начать… ко гда я уезжала с острова и сунула тебе кольцо с пожухшей жемчужиной, небрежно махнув рукой, мол, оставь себе, это был вовсе не жест нежности, как ты, наверное, поду мал, это был жест освобождения, ловкая догадка, да че го там — просто подлость.

Я вовсе не посвятила тебя в брамины, милый Мо, я впутала тебя в историю, из которой сама хотела вы браться любым путем. Самолетом, пароходом, пешком, да хоть на окровавленных коленях — до самой часовни СанИсидро. Помнишь детскую игру с палочкой, кото рую нужно передать комунибудь, чтобы поменяться с ним ролями? Разраз! — и ты свободен, а ему придет ся носиться по двору, улепетывать от стаи разгорячен ных преследователей, пока не догадается сунуть эту са мую палочку комунибудь, мирно сидящему с книжкой на качелях.

Теперь, когда я знаю, что мой подарок, утративший коварное qualitas occulta, это не что иное, как мумия жем чужины, оправленная в металл, я могу уговаривать себя, что знала это всегда и что никакой опасности не было, но — моя собственная память, смущаясь, будто грустный амур Веласкеса с пристегнутыми крыльями, подставля ет мне круглое зеркало.

Мне казалось, ты справишься лучше меня, что бы ни произошло на самом деле… разумеется, пурпурная мис тическая подкладка этой истории меня не слишком бес покоила, меня беспокоила другая вещь, гораздо более беспощадная, — статистика. Трое из шести. Я не могла позволить себе стать четвертой.

Ты теперь ужасно сердишься? И не станешь мне отвечать?

Помнишь, ты сказал мне, что если однажды я вдруг стану недовольна своим ангеломхранителем и освобожу вакансию, то ты, пожалуй, рассмотрел бы мои условия.

А я спросила, каким ангелом ты себя представля ешь. А ты сказал — бумажным, в некоторых местах проеденным шелковичным червем.

А я сказала — глупости, шелковичные черви пита ются тутовыми листьями!

Ладно, тогда книжные черви питаются книжными листочками, ответил ты — так уверенно, что я до сих пор в этом не сомневаюсь.

Ни на минуту.

Иногда мне кажется, что все, что с нами происходи ло и происходит, — всего лишь суета оловянных лю дей, картонных обстоятельств и горстки драгоценных предметов на маленьком острове посреди океана, необ ходимая комуто для простой и естественной вещи — чтобы вернуть тебя домой, мой ангел, чтобы вернуть тебя домой.

Твоя Фиона

МОРАС

да нет же, я все перепутал — троем звали психиатра из коттоленги, это больница такая возле парка гуэль, ме ня к нему привезли после того случая в университете, когда я хотел открыть окно в душной комнатушке seccio de filologna eslava, а оно не открывалось, там надо было покрутить ручку и поднять его, просто поднять — как жалюзи, а я был разгорячен и расстроен, стал биться о стекло, дальше не помню ничего, они, видно, не знали, куда меня девать, и ктото вспомнил знакомого врача и позвонил

доктор трой мартинес торон! картавый кастилец, ле нивый мадриленьо — я вспомнил! а того парня в театре звали ксавье, он потом пошел в актерскую школу и те перь, наверное, ожидает годо или тонет в бочке с маль вазией, меня выгнали из лисеу через неделю, и с тех пор мы не виделись

из университета меня выгонять не стали, но попроси ли письмо от доктора, что все в порядке, а что в порядке? окното осталось на месте, а барселонское лето попреж нему insufrible, и еще я помню, как хрупко и ломко звали тамошнего декана — руис соррилья крусате марк, такое имя можно носить за щекой, как леденец

без даты, вечер

хочется черного хлеба с медом и варенья прямо с огня и непременно чтобы дуть на вязкое розовое и чтобы пыль на дороге чистая льняная со следами от велика и чтобы свет дробился алым и синим через ребрышки чеш ских стаканов и чтобы сахар рыжими кубиками и чтобы мебель шаткая на траве подтекающая смолистой охрой и гамак с полосатым пледом а плед чтобы за ночь намок забытый и сушить его на перилах и лицо фионы с пуш ком на свету прохладное как яблоко а больше ничего не хочется вот те крест

без даты

das ist heute das Tagesgespräch

ясень — иггдрасиль — растет на углу моей улицы, и, если верить гесиоду, третья, медная раса людей вышла из его хилого тела, осыпающегося крылатыми семянка ми, но кто же это поверит гесиоду

а чуть дальше, вниз по улице вернон, на берегу ис кусственного круглого озерца, возле мастерской сапож ника марко, похожей на стеклянную будку регулиров щика, шумерская хулупно точит слезы, пышный символ вселенской двойственности, упираясь корнями в под земное царство эрешнигул, а ветками, натурально, в ан, если ан — это вода цвета какао, плотно заселенная головастиками и непотопляемыми обертками изпод чипсов

что и говорить, если в городском парке ловкие пар ни в апельсиновой униформе поселили целую рощу из бранных деревьев тора, таящих в себе гром и молнию, привезли их на стареньком грузовичке с эмблемой го родской мэрии на апельсиновом боку

вы ведь, понимаете, доктор, отчего про то дерево, что растет у меня под окном, я и спрашивать боюсь — не пременно окажется гофер

без даты

синеглазая зефирная сестра из приемной принесла мне книжку про театр, забытую кемто из посетителей, то есть это она сказала про театр, а книжка про ангелов

вот что я теперь знаю — первый полет ангелов на театре случился в средневековом валансьенне: ангелы создавали крыльями ветер и выдували пламя из золо тых ламп, но это еще что, там у них смоковница завяла на глазах, жезл моисея осыпался жасминовыми бутона ми, а публику актеры накормили пятью хлебами — ты сячу человек! — и двенадцать корзин было унесено с остатками

это я к чему — в те времена актерам денег не давали, но за исполнение божественной роли одному парню уплатили шестнадцать пенсов, а другому парню, за рай ского змея, — четыре, по свидетельству очевидца

не думаю, что они больше остальных хлопотали, про сто ангелами, как водится, можно пренебречь, а поди не заплати сценаристу и продюсеру

без даты

опереточный доктор отрастил русую бородку кли нышком и приходит в джемпере цвета переспелой ма лины, от этого у него фламандский вид, особенно когда он откидывается назад в своем лайковом скрипучем кресле и вертит в пальцах серебряную точилку в виде глобуса, где моря залиты синей эмалью, суша — охрой, а полюса — дырочки для карандашей

каждый раз, когда я вижу эту точилку, меня терзает щекотное предчувствие, что я ее украду и сделаю свой лучший секрет, скажем — под корнями бука в больнич ном парке, того, что похож на букву V, в прошлом году его расщепила молния, ударила прямо в солнечное сплетение

деревья, если их ударить в солнечное сплетение, то же задыхаются и ловят воздух ртом, хотя сплетение у них совсем для другого

когда я смотрю на это дерево из окна, я совершенно уверен, что видел его раньше

без даты

всего четыре тебе осталось, сказала андреа, загля нув ко мне утром с пластиковым стаканчиком — еще один пункт моего списка необходимых потерь

мне нравится лукавая иконописная андреа — неа политанская желть, умбра, ярь венецианская

вот тебе твоя непроливайка! она поставила его на стол с таким стуком, как если бы это был неистощи мый котел дагда, но это еще не все, сказал я быстро, мне нужна свежая рубашка, здешняя пижама похожа на ку хонное полотенце, я весь под ней чешусь, моя рубашка цвета берлинской лазури! в моих вещах посмотрите! но она уже ушла, выскользнула, будто ртутная киноварь, и слушать не стала

четыре чего? все утро думаю, что она имела в ви ду — четыре рога у космического быка? это кажется, египтяне

четыре телесных сока? вездесущий тетраграмматон?

пусть гамлета к помосту отнесут, как воина, четыре капитана?

четверо ворот во дворце императора?

четыре страны света станут источником ветров, и четыре кувшина с водой — источником дождя? это майя, если я не путаю

четыре юнговских херувима?

четыре зоаса?

четыре реки изпод дерева жизни? это вообще все, даже тевтоны

так чего четырето?