To: Mr. Chanchal Prahlad Roy

Без даты

Чанчал, душа моя. Все не так плохо, и, если бы не дожди, я смирился бы даже с неизъяснимой мальтий ской тоскою. Зима на Мальте напоминает зиму в Вене ции, так же сыро и безнадежно, только за окном не пле щется черная замусоренная вода. Полагаю, что смерть на Мальте мало чем отличается от смерти в Венеции. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду?

Выходя из отеля, каждый раз рассовываю по карма нам шарф и перчатки, но хожу все равно нараспашку, хочу простудиться и побыть в номере отеля в компании с BBC и CNN, чтобы хоть пару дней не видеть этих лю дей, особенно двоих англичан, недавно прибывших на остров и незнамо как затесавшихся в нашу компанию.

Мало мне было вечно потеющего француза с нерви ческой горячкой и елейного студента, поглощенного конопатым декольте доктора Расселл, так нет — яви лись новые гости.

Профессор Форж, медиевист, похож на второсте пенного демона из мистерии двенадцатого века, выша гивает, заложив руки за спину, на лице хранит всепо нимающее выражение, можно подумать, ему ведомы все превратности и все скорби земной юдоли.

Его жена — белесая лондонская твигги с заметной примесью шотландской породы — так легко переходит от веселости к меланхолии, что, сидя вчера в кафе, я не сколько раз порывался спросить у нее, что за дешевые транквилизаторы она принимает.

И еще — um Gottes willen! — эти куцые лондонские пиджачки в клетку с кружевными блузками, застегну тыми до горла. К тому же она прикалывает к лацкану красную капроновую розу, что у европейцев, как изве стно, символизирует пламенную страсть.

Я же придерживаюсь древнеегипетских взглядов: красное сулит угрозу и вред. Вероятно, не стоило ей об этом говорить, еще одна неврастеническая дама за писала себя в лагерь моих врагов.

Не помню, писал ли я тебе о македонском студенте, все зовут его Густавом, хотя настоящее имя звучит ин тереснее — Густоп, он сообщил мне об этом в первый же день знакомства. Прелюбопытнейший экземпляр самовлюбленного гетеросексуала.

Фиона таскает парня за собой по всем своим рас копкам, в прошлом году они были в Мемфисе с рус скими и бельгийцами — похоже, в археологии не су ществует паранойи национальных приоритетов, как в медицине, хаха, — и прожужжали мне все уши раз говорами о ритуальных комплексах, золистом грунте, хтонических богах, грабительских ямах и особенно — о некоем уникальном массивном орудии времен пале олита, название которого осмелюсь перевести тебе как скребло.

Студент Густав мог быть хорош собою, как юный Адонис, если бы не был так этим озабочен. Тут ты, ве роятно, улыбнулся, я угадал? Но это другая степень озабоченности, далекая от моего Snobismus, как ты это называешь, я же предпочитаю английское coxcombry.

Мальчик просто с ума сходит по собственным рес ницам, мне кажется, я так и не видел его глаз, они все гда полуприкрыты! Разумеется, он почуял во мне це нителя, и с этой минуты ресницы смыкаются каждый раз, как он удостоит меня парой слов.

Но тебе нет нужды ревновать, милый Чанчал, я не из тех отважных смертных, что осмелятся перейти до рогу всемогущей Фионе. Его научные способности вызывают у меня сомнение, полагаю, существуют бо лее весомые причины, по которым сие грациозное и хрупкое существо неотлучно находится при докторе Расселл.

В бедной тюрьме сгодится и тюбик с вазелином, сказал бы на это твой любимый писатель.

Эллинские женщины ранней осенью любили вы ставлять на окно горшочки с особой зеленью, которая быстро расцветала и мгновенно увядала, их называли садики Адониса, символ мимолетности жизни, как я полагаю. Так вот — ранняя осень Фионы пышно пра зднуется на глазах у всей экспедиции. Надеюсь, я тебя хоть немного развеселил. Мне же здесь не до смеха, мой мальчик, поверишь ли. Гнев, о бо гиня, воспой… гнев душит меня, когда я думаю о людях, по вине которых я любуюсь ресницами чужого Густава, вместо того чтобы держать руку на твоем участившемся пульсе. ЙЙ

МОРАС

январь, 22

я вспомнил, отчего не люблю женщин, — подумал вчера о больнице, понюхал магду и вспомнил

это я еще первый раз лежал, в девятом классе, в виль нюсе

практикантка айсте, вот кто это был, с ее красноваты ми коленями и скулами, с острым речным запахом, во дянистой улыбкой, вечно она оставалась на ночное де журство, сидела под лампой в коридоре, завернувшись в колючее бурое одеяло

айсте скучала и приходила ко мне поболтать, прино сила прохладное участие — спирт в сосуде, разлино ванном красными черточками, они его там, в ордина торской, пропускали через марлю с марганцовкой и молоком

счастье — это простота желаний, говорила она, а я и не спорил, сидел себе, опираясь на подушки, одна своя, одна соседская

хорошо, что соседа твоего забрали в первую палату, говорила она, а то он тленом пах и пыхтел противно, хорошо, что тебе блаблабла не колют, говорила она, от блаблабла туман сизый, блажь и привыкание, а на синеньких таблетках ты вполне человек, читаешь вот, айсте вертела книжку в руках, посмеивалась, и одна жды ловко так наклонилась, завела мне мягкую ладонь под голову, прижимая обе мои руки другой мягкой ла донью, и стала целоваться, то есть целовать меня в ли цо и еще в грудь, прямо через застиранный махровый халат

странно, не правда ли, смеяться — это значит само му, одному, а целоваться — только вдвоем?

поцелуи были глуховатые, плотные, но с еле замет ным щелчком, счолк! счолк! так обходят комнаты, вы ключая свет по всей квартире

по ногам у меня бежали мурашки, такие бывают на холодном процедурном столе, но я сидел смирно и пе режидал

потом она убрала и пальцы, и лицо, шумно отодви нулась вместе со стулом — стул она приносила с собой, у меня стула не было, — сложила руки на коленях и по смотрела на меня пустыми глазами, как будто в окно поезда

январь, 24

куда все девается? вот только что было здесь, жгло щеки, сушило глаза, жаркое и бессвязное, как речи лок сия, и — снип, снап! уже поникло, оплыло свечными толстыми складками, ни дать ни взять — каменоломня каза мило

у восходящей страсти зажмуренные глаза, в ней все на ощупь, все твердое, выпуклое, даже водяные знаки и те по брайлю, и те царапают утреннюю память под сохшей корочкой

у исчезающей страсти расширенные потемневшие зрачки — вот это я? все это разве я?

босая ундина выходит на сушу, спотыкается и ку барем катится с лестницы — obit anus abit onus

следующая стадия не имеет визуального образа, у нее кисловатый запах шизофрении

январь, 27

чесночок дуется на меня, сидишь тут, вывязываешь петельки, говорит она, выдаешь себя по капле, вообра жаешь людей историями, можно подумать, ты нас всех выдумал, а на деле — у тебя просто не стоит

девушки уже обижались на меня за то, что я не со вал в них ничего своего

юноши, впрочем, тоже

и — ни разу, никому, ничего я еще не смог объяснить

январь, 29

сегодня мне пришлось фотографировать магду для клиента, на память

они лежали на сквозняке, на потертом ковре с араб ским орнаментом, говорящим о рае, прямо на тканом вы пуклом золотистом медальоне, похожем на каменную резьбу во дворцах танжера, — боги мои, где бестолковая магда раздобыла это сокровище? чтото связанное с прежним дружком — deja raconte? — или я просто забыл?

спина клиента покрылась гусиной зыбью, магдины колени и локти весело подсвечивали красным в стеари новой тьме, я сидел с камерой на подоконнике, дождь капал мне за шиворот, так уже было сто тысяч раз — de ja eprouve? — дивная магдина задница шуршала о бер берскую шерсть — deja entendu? — четвертый день идет дождь, разверзошася вси источницы бездны, клиент тя нул время, ему было скучно и неловко — deja fait?— тем временем чесночок уехала с немцами на остров го зо и не звонит, чесночок девушка серьезная, носит ше мизетки на голое тело, и хляби небесные отверзошася, а мне пора искать другую работу — deja pense?

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Мальта, Валетта, пятое февраля

Прилетели. Завтра встречаюсь с доктором Расселл.

Если она мне откажет, а это вполне вероятно — на мою открытку она ответила довольно невнятно, хотя и вежливо, со всеми положенными академическими ре верансами, — то нужно будет побыстрее отсюда убирать ся. Ла Валетта — настоящая дыра, и делать здесь нечего.

Не полезу же я один в эти дурацкие катакомбы без карт и специального снаряжения.

Надья нервничает, без конца строчит письма Мэлу (пытается таким образом успокоиться, создавая у самой себя иллюзию, что Мэл сможет прочитать эти письма), ее срочно нужно чемнибудь занять, а то хлопот не обе решься.

5, Fe´vrier

Лилиан, дорогая!

Ужасно рад, что ты нашла время оторваться от медо вых утех с занудой Корвином и написать мне полстра нички. Я не писал тебе все это время оттого, что был не уверен, читаешь ли ты мои письма. Я и теперь не уверен.

Пишу тебе, как и прежде, на адрес твоей матери, надписывать конверт именем Корвина у меня рука не поднимается.

Начну с того, что отвечу на твой тревожный во прос.

Подозреваю, что он явился единственным резоном вступить со мною в переписку… ну да что с тебя возь мешь. Ты всегда была практичной девочкой.

Итак. Фотографии с блошиного рынка, купленные — для меня, заметь! — в СантьягодеКомпостела, никуда не делись. Ты пишешь, что на нынешнем Арт Базель похо жие снимки с видами Парижа ушли за 300 тысяч? Дол жен заметить, что ты мало чему научилась, милая Лили ан. То, что с такой помпой продали на Арт Базель 36, это давно известный в мире антикварной фотографии экс понат — Series of the Eiffel Tower. Сделано Эль Лисицким в 1928 году. Ну, Эль Лисицкого ты уж должна знать, объяснять не стану.

Маленькие — девять на тринадцать — прелестные снимочки. Числом шесть. Каждый похож на смерзший ся кусок черного воздуха. Их уже выставляли раньше, и, взглянув на то, что Штейн привез из Сантьяго, я сразу о них подумал.

Но, вопервых, такого везения не бывает. А вовто рых, размер и качество бумаги отличается от серии с Эй фелевой башней, как папская риза от пальмового листа. Ты же знаешь, я не люблю держать фантазии под подуш кой, и, разумеется, стоило проверить даже этот крохот ный шанс.

В СентМорице, в Galerie Gmurzynska, работает Фран суа — парень, с которым я учился в Академии. Я пере ложил фотографии папиросной бумагой и послал ему почтой, он обещал посмотреть, хотя настроен был до крайности скептично.

Подпись отсутствует, на обороте черт те что пона писано цветными — sic! — чернилами, похоже, на один из снимков даже ставили кофейную чашку.

Ответ от него, наверное, уже пришел, но на мой адрес в Бордо, так что помочь тебе ничем не могу. Твои ключи от моей квартиры, если ты помнишь, остались там, куда ты их швырнула, когда мы разговаривали в июне. С тех пор прошло немало времени, и я понимаю, что ты была права.

Жизнь со мной была дешевой версией программы для обработки фотокопий. Цвета не имели оттенков, кнопки фильтров не работали… Ну, не буду тебя тер зать, тебе нынче не до воспоминаний.

Рад, что вы намерены путешествовать, я же наме рен вернуться как можно скорее, Мальта делается не выносимой.

Особенно теперь, когда рутинная спокойная жизнь в экспедиции встала с ног на голову. К нам присоеди нился английский профессор с лицом Дориана Грея, в том смысле, что рядом с его шеей оно выглядит осле пительно молодым. Поверишь ли — виртуальный знако мый Фионы по какимто академическим сайтам. Бо женька, верни меня во времена, когда люди знакомились под сенью цветущих каштанов.

Однако ничего не поделаешь. Профессор Тео Форж — не знаю, вместе пишется или раздельно, — второй день за пирается с Фионой у нее в отеле, и уж не знаю, что они де лают, но ей, судя по всему, нравится. Глаза блестят, и вес нушки заметно побледнели.

Нас он тоже не обошел вниманием. Даже соизво лил объяснить, зачем явился на забытый богом остро вок, правда, я уловил далеко не все.

Какаято псевдонаучная муть про средневековые чудеса.

Ужас в том, что Фиона загорелась его идеей и соби рается задержаться как минимум на две недели.

Мой контракт не позволяет мне покинуть место раскопок, пока руководитель не отпустит меня офи циально, так что первое, что я сделаю завтра, — подам доктору Расселл официальное прошение, получу свои три тысячи евро — я был невероятно, неприлично эко номным! — и вернусь в Бордо первым же самолетом.

Надеюсь, ты найдешь время выпить со мной ста канчик пастиса в добром старом Регенте?

Fe´vrier, 7

Лилиан, солнце мое!

Напрасно ты сердишься, и уж совсем не стоило тра титься на телеграмму — фотографии не пропадут, па рень в СентМорице — человек надежный, ему и в го лову не придет присвоить то, что принадлежит мне.

А ведь это принадлежит мне, не забывай.

Я теперь все время думаю о результатах эксперти зы. Даже спать не могу.

Пытался ему звонить, но в галерее сказали, что он уехал кататься на лыжах, кудато в Вербье, вернется через десять дней.

Уверен, что пакет и свои соображения он переслал мне перед отъездом.

Нужно вернуться в Бордо как можно скорее, про верить почту и все выяснить. Проклятая американка Фиона и слышать не хочет о моем отъезде.

Когда я изложил ей свои основания — буквально стоя на коленях! — она посмотрела на меня так, будто задвинула щеколду в дровяном сарае и я остался в тем ноте, на холодном полу, на мокрых опилках.

Мало того что мы до сих пор не свернули лагерь, хо тя рабочие уже разъехались, — нам предстоит копать самим, то есть делать черную работу, не указанную в моем контракте, merde, merde!

Этот Тео Кактамегофорж задурил ей голову какой то рукописью, оба пылают страстью первооткрывате лей, хотя младенцу ясно, что здесь, в этой исхоженной вдоль и поперек пустыне, в этом засыпанном конфет ными фантиками Гипогеуме, не может быть ничего.

На перроне Лувр–Риволи в парижском метро мож но найти больше, чем в этом опустошенном практикан тамиархеологами лабиринте.

У профессора имеется старая карта, где указано за ветное местечко, но добраться до него будет потруднее, чем морочить голову перезрелой американской про фессорше. Что ж, поглядим.

Засим остаюсь,

твой Эжен

Целую вечность целую.

МОРАС

февраль, 6

похоже, вчера я видел там профессора форжа, того самого, что не взял меня в экспедицию, полуночного англичанина, которому я строгал шоколадку в раствори мый кофе

а я так его просил, даже нашел две безнадежно усеян ные латынью статьи в интернете

наверное, я слишком этого хотел, и он испугался

если чегото слишком сильно хочешь, судьба пуга ется и отвечает уклончиво

с ним были люди, пятеро, это что, те, кого он выбрал? один мальчик даже похож на фелипе, только глаза сла вянские, светлые, а у фелипе тяжелые каталонские веки и оливковые зрачки, они пили вино верде с хрустящим хлебом и тихо беседовали, там еще была рыжая, очень белая женщина, закутанная в шаль до самых глаз, но я увидел ее кожу, когда она подносила рюмку ко рту, рюмки здесь зеленоватые, с толстым пузырчатым дном, и вино в них выглядит как вода

наверное, они только что приехали, бросили вещи в отеле и пошли в кафе, но зачем их так много? я мог бы теперь сидеть с ними и говорить о катакомбах святого павла, финикийских кладах или еще о чемто пыльном и прекрасном, кто этот парень с тяжелыми ресницами? а эта, похожая на вялую эстрелицию, остролицая ба рышня — жена профессора? ну да, иначе она не переби рала бы его пальцы с такой небрежностью

один из них, тот, что с полным ртом французского раскатистого ррр, поймал мой взгляд и понимающе улыбнулся, поднимая рюмку, тут в сердце мое вошла за висть, прямо как штопальная игла, и я ушел, не дожида ясь счета, бросил на столик полторы лиры, теперь у меня есть деньги и я оставляю на чай, господи, даже смешно

февраль, 7

I was a child prodigy,

начал свою биографию норберт винер, а я был punch drunk child, неловкий и ошеломленный, меня ошелом

ляли вещи, тайно живущие в доме, особенно вещи моего брата

все, на что я нечаянно натыкался, обнаруживая то мамин секрет — миску с подсохшими апельсиновыми ко рочками, то отцовский — початую бутылку граппы с сур гучным клеймом на шнурке, клеймо я, разумеется, при брал, все это были печальные мелочи, не переходящие в откровения, я ведь давно уже знал, что дом — весь, от выщербленной паркетной доски, под которой — я знал наверняка! — спрятано пиратское сокровище, до черного обливного желудя на фасаде камина, — живет своей ров но гудящей, ночной, празднично горячей жизнью, что ве щи в нем болеют и расцветают, сталкиваются лбами, как майские жуки, подмигивают, меняются местами или рас ходятся по своим углам, завидуют и притворяются — то есть делают то же, что и я, только в то время, когда я это го не делаю

но вещи брата — это была жизнь над жизнью, я не знал им названия, как не знал их происхождения, проби раясь к нему в комнату, открывая ящик его стола, покры ваясь мурашками от тихого звяканья, запуская руки во все эти оловянные, стеклянные штуки, где каждый мед ный проводок под напряженьем, каждая дырка посвис тывает нестерпимой пустотой, теперьто я знаю, что это было — развоплощение вещественного мира, внезапно лишенного крючков и зацепок, лишенного имен, нужных для овладения им, мира, симметричного тому, в котором жила няня, ловко управляясь с пустотелыми, скачущими по полу словами вроде баской и заспа и еще — лепеца, ми ра, в котором тяжелая небрежность к чужеродным сло вам превращалась в

февраль, 13

вот поэт гумилев говорил своей нежной жене та кое: аня, если ты увидишь, что я хочу пасти народы, — отрави меня

а я нынче магде сказал: магда! увидишь, что я пишу дневник, — швырни в меня мокрой тряпкой

магда вышла за табаком, и я снова пишу дневник

мне нужно безупречное слово, а оно плеснуло хво стом и ушло в сизую бурлящую темень тропа

акрибия — вот как называется моя болезнь

тут есть и аква, и рыбы, но нет выхода

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Отель Россини, Ла Валетта, четырнадцатое февраля

Несовершенство представлялось средневековым ав торам чемто вроде болезни. А болезнь излечима, если подобрать правильное лекарство. И тогда всякий несо вершенный металл и всякое несовершенное вещество можно превратить в совершенное, то есть в золото. Как правило, алхимические рецепты изобилуют тайной сим воликой, понятной только посвященным, но рано или поздно все они сводятся к некоему химическому опыту, в котором первоначальное вещество восходит от состо яния nigredo — черноты, или неразделенности, к состоя нию albedo — белизны, в котором содержатся все цвета. При этом albedo — это всего лишь серебро, лунное состо яние, которое должно быть поднято до rubedo — красно ты золота и солнца.

Иоанн в своем тексте, сдается мне, предлагает совсем иной способ решения проблемы. Рецепт Иоанна можно было бы, пожалуй, назвать мистической теорией веро ятности. Каждое мгновение в мире происходят миллио ны событий, которые совершенно случайно могут явить ся причиной появления философского камня. Но сама по себе вероятность такого исхода крайне мала. Пред меты же, хранящиеся в Гипогеуме, являются своего ро да катализаторами вероятности. Иоанн верит, что они значительно увеличивают вероятность случайного воз никновения философского камня. Если я правильно понял, то, по сути дела, не важно, как работают эти пред меты, важно провести реконструкцию в соответствиии с установленным Иоанном порядком.

Да, я смешон. Мне сорок пять лет, и мой космос ста новится все более определенным, все до тошноты пред сказуемо, в том числе и я сам. И вдруг открывается воз можность немного, пусть самую малость, отступить от этой предсказуемости. Разве это не хорошо?

Существуют закономерности, и существует вероят ность. У того, кто плывет по реке, вероятность захлеб нуться выше, чем у того, кто гуляет по лесу. Но при оп ределенных условиях может захлебнуться и тот, кто гуляет по лесу.

И даже более того, при определенных условиях тот, кто гуляет по лесу, неминуемо захлебнется. Главное, знать условия и иметь возможность их воспроизвести.

Наука — это дерьмо, которому снится, что оно Гос подь Бог.

Завтра мы приступаем, in hoc signo.

Februar, 14

Чанчал, пишу тебе коротко, не удивляйся. Профес сор Форж оказался прав, монастырский тайник суще ствует. Сегодня, после шести дней возни — какая удача, что в Гипогеум запретили вход туристам и прочим без дельникам, — мы добрались до входа. Осталось совсем немного, мы могли бы открыть его к полуночи, но Фи она распорядилась иначе. Вся компания вернулась в город, я пишу тебе наскоро, жду, когда придет ленивый посыльный, выпью теперь чаю с ромом и отправлюсь спать, ноги как будто набиты колючей ватой, в которую после Рождества убирают елочные игрушки. Меня, ра зумеется, разбирает любопытство, хотя забавы профес сионалов — черепа, черепки и скорлупки — вряд ли способны вдохновить меня так, как вдохновляют док тора Расселл и ее белобрысую македонскую игрушку. Но — признаюсь тебе — я нынче в весьма приподнятом расположении духа.

Беспокоюсь, получил ли ты мое январское письмо? Обнаружил ли то, о чем мы прежде говорили? Почему молчишь об этом? Прочти со всею тщательностью и сверь со своими — не сомневаюсь, что они существу ют, — записями летнего периода. Мне важно знать, ка ковы твои планы и соображения. Обратись к доктору Шленгеру из Epidemiologie, скажи, что я просил по мочь тебе с лабораторным временем — мерзкий Дэвид Дорних тебя близко не подпустит к новым машинам.

Постарайся ответить побыстрее, у меня есть предчув ствие, что скоро в моем здешнем существовании что то изменится. Мальтийское время остановилось?

Твой Йонатан Йорк

МОРАС

когда я лежал в больнице в третий раз, доктор был молодой и давал мне читать свои книги

старые же врачи не дают нам читать со своего сто ла, они боятся, что, узнав о себе все эти ослепительные подробности, мы не станем их больше слушаться, а станем высоко подпрыгивать и упиваться ласковой латынью и библиотечным поскрипыванием — эндоге номорфный! соматический! ажитация! но этот доктор был молодой и держал на столе коньячную фляжку для печальных медбратьев и носил на запястье плете ный арабский браслет

перебирание волос, расхаживание и дотрагивание, вот что я помню из зеленого учебника (коробова? самохвалова?), а еще — всплески жалоб и крики, осо бенно это дотрагивание меня мучило, я всегда хотел дотронуться до того, с кем говорю, я всегда любил пе ребирать: гречка, рис, брусника, дачный стол на веран де, катящиеся по желобу ягоды, это и есть депрессия, да? самый ее краешек? но было там слово заметнее, шершавое, звонкое, как шершень, из тех, что мучи тельно знакомы, но не даются в руки, тяжело уворачи ваясь в памяти, ретардация! говорил доктор, а я видел смерть, кружевную рубашку, зияющую алыми пятна ми, две медленные пули, две дырочки, ожидающие их, откуда это? маскообразное выражение лица! обеднен ная речь! говорил доктор, и вот она — обедня, черная, багровая толпа на ступенях, золоченая маска с узкими бойницами, смородиновые глаза в прорезях, камера, наезд, ванина ванини? сумерки — скудно лиловые, как ладонь мавра, сизая рябь под ветром, угрожающая выя моста

февраль, 17

вот оно как

ребрышки текста слишком хрупки, чтобы в них удержалась твоя живая жизнь, твои сумрачные радости и благодарные вспышки горя

es natural, текст пишется для читателя, и наполнять его горячей алой кровью так же неловко, как, скажем, нести плещущую рыбину в куцем пакете из гастронома

несчастны все — и несущий, в облепленном сизою чешуею пальто, и несомый, в быстро убывающем холо де водопроводного отчаяния

выходит — не пиши о своем, не забалтывай леденцо вое слово я

повторенное тысячу раз, оно может исчезнуть, как те слова в детстве, монотонно и долго произносимые — спасибо, пароход, счааастье, и вот она, радостная потеря смысла, стирание прежней уверенности, даже в животе холодеет — а вдруг так можно со всем? еще бы нельзя

переписывая — стираешь, верно, доктор?