Моим друзьям Марте и Херуке Часть первая

Без даты

Дорогая Лилиан, когда я вернусь в Бордо, нам надо будет сесть и поговорить. Не все так просто, как тебе ка жется, и ты рано поставила на мне крест. Галерея прино сит убыток, ты права. И я не тот, каким казался тебе семь лет тому назад, тут ты тоже права, я полагаю.

Выходка с поездкой на Мальту — совершенно иди отская. Но я был в состоянии аффекта, я мог убить или украсть, и меня бы даже не осудили! Я просто не знал, куда деваться! Когда я встретил доктора Жакоба, отси живаясь в переполненном Регенте, оттого что не хоте лось идти домой, и он намекнул мне про работу, я даже рассмеялся.

Экспедиция на Мальту? Где все копаноперекопа но со времен Карфагена? Казалось бы, какое отно шение это имеет ко мне, специалисту по французской салонной фотографии, автору монографии о Шарле Пюйо?

Но Жакоб сказал, что знает эту девицуархеолога, которой нужен неглупый помощник, работа пыльная, усмехнулся он, но не требует специальных знаний, это раз. Девица рыжеволоса и до ужаса хороша собой, а это — тут он строго поглядел мне в глаза — крайне полез но в моем состоянии, это два. И что она оплатит гостини цу и расходы, так что я смогу тратить заработок на не винные холостяцкие развлечения в СенДжулиане, это три. К тому же, мол, туда еще осенью отправился при ятель Жакоба, австриец, доктор Йонатан Йорк, умник и плейбой, с ним мне будет не скучно.

Поезжай, сказал Жакоб, когда собрался уходить, а то сопьешься с круга, а я лишусь теннисного партнера на все оставшиеся пятницы.

Чертов Жакоб! Его хваленый Йонатан оказался мрачным типом со стрижкой аля юный Макдауэлл в роли Калигулы. К тому же — со слабостью к ароматизи рованым сигарам, платкам от Эрме и душистым маль чикам.

Дада, дорогая Лилиан, я его раскусил на третий день, у меня на этих ребят аллергия еще со времен закрытой школы в Байонне. От этого австрийца за версту несет сомнительными знакомствами. Ума не приложу, как он сюда попал? К тому же доктор им вовсе не нужен, полевых работ не предвидится, они уже третий месяц копают в Гипогеуме. Это не так далеко от цивилизации, чтобы заводить себе отдельного доктора.

Я пытался намекнуть на это рыжей начальнице, но она — о чертов врун Жакоб! — оказалась совершенным сухарем, который мне, поверишь ли, лень размачивать, да и не стоит того.

Парень, который был здесь до меня, внезапно уехал, прихватив какието особенные черепки, что страшно взбесило веснушчатую Фиону — на меня она, на вся кий случай, поглядывает косо, как будто и я намерен сделать то же самое. Классическая ученая разделочная доска, к тому же наверняка ирландская католичка с фо кусами. Готов держать пари на ящик СентЭстев!

Остальные ребята — темные лошадки, их явно наби рали по объявлению, впрочем, и работа у них лошади ная — пахота в полуденную жару, жалко смотреть. Они прозвали меня СаВа, оттого что я здесь единственный француз. Но я не возражаю — по крайней мере, это спо соб услышать французское приветствие. От английско го языка меня уже тошнит. Особенно от того, что герр Йонатан считает английским языком.

Я хожу в мелких начальниках, со мной в упряжке сту дентик из какойто непроизносимой балканской страны, говорит на трех языках и еще на латыни и греческом.

Фиона от него в восторге, с ним она даже смеется, и ее втянутые бледные щеки розовеют. Впрочем, ей не меньше тридцати шести, это многое объясняет.

Хотел бы, чтобы мне объяснили, что за тип ходит за мной по пятам и стоит под окном гостиницы. Чего он хочет, этот оборванец?

Лилиан, моя девочка, умоляю — напиши мне хоть несколько слов. И не вздумай показывать мое письмо Корвину.

Целую тебя в шелковистый затылок. Все еще твой,

Эжен
ОСКАР — НАДЬЕ, ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Лондон, 16 декабря

Привет тебе, белокурая дива.

Продолжаю, как обещал, хотя меня и точит смутное подозрение, что Иоанновы отрывки тебя изрядно уто мили. Однако восторг неофита разрывает меня на час ти, поверишь ли — давно не испытывал ничего подобно го, даже похудел фунта на четыре — оттого, что забываю поужинать.

Итак, читаем дальше.

О вещах, спрятанных в Гипогеуме, надлежит тебе знать следующее:

Часть первоматерии, как я полагаю, соответствую щая огню, согласно описанию представляется мне наибо лее опасной, поскольку стихия эта и сама по себе облада ет великой разрушительной силой.

Но лишь владеющий артефактом огня заглянет в гла за ангелу. Едва ли простой смертный способен выдер жать взгляд ангела, а потому — берегись огня.

Другая часть первоматерии — как я полагаю, соот ветствующая воде — дарует обладателю своему таин ственную способность менять его облик по желанию. Ибо вода бесформенна, как и сама материя, а облик есть форма, которую вода способна принимать в зави симости от сосуда.

Третья часть первоматерии дает власть над жи вущими с тобою в одно время, а значит — упоение…

Как раз в этом месте не хватает нескольких страниц. Жаль, но мне не привыкать. Очень редко бывает так, чтобы текст сохранился полностью. И даже более то го — если текст дошел до нас в безупречном виде, то это, скорее всего, подделка.

Тон Иоанна здесь разительно меняется. Вдруг, ни с того ни с сего, он становится исключительно назида тельным. И всетаки он темнит и чегото недогова ривает.

Похоже, он пересказывает источник, в котором и самто не слишком хорошо разобрался. Ну да не в этом главное. Если я буду стремиться к абсолютному пони манию, то никогда не покину своего кабинета в архиве и сам превращусь в картонную папку со шнурками…

Обрати внимание, Иоанн вроде бы о чемто пре дупреждает своего преемника, но делает это както уж чересчур осторожно.

«Заглянет в глаза ангелу». Может быть, идет речь о какомто вестнике — aggelos? Иоанн использует здесь греческое слово. Хотя нет. Скорее всего, речь идет имен но об ангеле.

Сказано, что для казни мира воду больше использо вать не будут. Потоп оказался малоэффективным. Так что если уж опираться на первоисточники, то сойдет с неба ангел, и очи его, как пламень огненный, и ноги его… чтото там… как раскаленные в печи.

Это, между прочим, тоже Иоанн! Только более от кровенный.

У ангела этого в руках должна быть книжка, и ко муто, несомненно, предстоит эту книжку съесть. Возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед.

А потом, когда книжка будет уже съедена и хорошо переварена, все погрузится в огонь.

Надеюсь, первым в него погрузится мое хранилище.

ОФ

МОРАС

о чем я думаю?

где тебя любят, говорила моя русская няня, пореже бывай, а где не любят — ногой не ступай

декабрь, 20

я падаю, тону, пропадаю в густой зеленоватой мути, гдето там, наверху, полуденное солнце шарит острым лучом по воде, но до меня, падающего, достает только самый кончик, он щекочет мне ноздри, я чихаю, темная тина сразу набивается в рот, в детстве я учился дышать через тростинку, сидел в теплом мелком озере с сухим бамбуком во рту, как разведчик из племени сиу, теперь я вижу дно, грязь и блестящие камни на дне, похожие на головы ирландских хабиларов в круглых шлемах, я боюсь ушибиться, переворачиваюсь, вытягиваю руки, но сильная вода не уступает, крутит меня мягко, мед ленно, я снова оказываюсь лицом вверх и вижу тот же упрямый луч, он щекочет мне глаза розовым свозь за крытые веки, мой зрачок — карманное зеркальце — ло вит его, луч уворачивается, бьется острием в стекло и устремляется вверх из последних сил, в моем треснув шем зрачке отражается изумленное знакомое лицо, кто это? где я его видел? он открывает рот, кричит, протя гивает ко мне руку, в пальцах у него сияет зеленая, нет, золотая вещица, брегет? медальон? вдруг она выскаль зывает, как рыбка, и падает на дно, раскручиваясь по спирали, она падает гораздо быстрее меня, и я завидую, я хотел бы, чтобы это кончилось, я хотел бы упасть, но знаю, что не упаду, потому что это сон, и ктото тере бит меня за плечо и тыкается холодным и острым в ру ку на сгибе локтя, это луч? меня протыкают лучом? по руке бегут мурашки, чтото мокрое ползет вслед за ними по голой коже, муравьи тянут сосновые иглы? я связан рыжими муравьиными нитками, опутан, как гулливер, обездвижен, как пленник, я останусь здесь навсегда? муравьиные воины, мирмидоняне, утратив шие зевсову милость, они гнездятся в фессалии и остро пахнут нашатырем

без даты

когда низшие организмы болеют, их насквозь про растают другие организмы, водоросли или просто без домные бактерии, а они даже не замечают

но если они не замечают и живут, как ни в чем не бывало, то болезнь ли это?

может, это просто попытка устроиться немного по веселее

декабрь, 22

барнард смеется, мои сны ясны ему, как майский день

приятно думать о майском дне, теперь, когда за окном идет дождь и в лавке сквозит изпод дощатой двери

правда, здесь и дождь — не дождь, а так — водяная пыльца, висящая в воздухе

когда он забрал меня из сентджулиана, я не хотел разговаривать, и два дня мы молчали, я много спал и пил много карибского кофе

у меня в кармане была его карточка с лиловыми драконами на красном картоне, поэтому меня отдали ему, больше некому было, наверное, он не какойнибудь просто мальтиец, а потомок тамплиеров! в спальне у него застекленная грамотка, позволяющая въезжать на лошади в храм

он рисует жестоких ундин и махаонов на предпле чьях, толкует матросские сны и варит карибский ко фе — это когда горячий ром со сливками подливают в нестерпимо черную гущу на самом донышке, кухни у барнарда нет, по вечерам он делает бигиллу из бобов с чесноком на подоконнике, стуча зазубренным ножом по дереву и бормоча непонятное, или приносит тык венный пирог из лавки

однажды мы ели вдовий суп из козьего сыра, мы ели его у подружки барнарда

и на обратном пути я, как дурак, спросил его, от чего умер подружкин муж, барнард так смеялся, что даже го ворить не мог, муж, хаха отчего умер, хаха

когда барнард смеется, он останавливается, широко открывает рот и хлопает себя по коленям, но это чудо я видел только дважды, чаще мы просто молчим и макаем хлеб в оливковое масло

я, наверное, останусь с ним жить, потому что похож на его младшего брата, он же, вероятно, похож на моего старшего, только я этого еще не понял

без даты, вечер

о чем я думаю? когда спишь и во сне теряешь к про исходящему интерес, то оно перестает происходить, правда?

то есть весь этот беспредельный постановочный про цесс с павильонами, горами и долами, развитием отно шений черт знает с кем и утренним катарсисом черт знает почему, все это расползается мокрой промокаш кой и фьють?

и кто я во сне — зритель? хозяин театра? сумасшед ший бутафор?

да нет же, я буфетчик — я научил барнарда делать галисийскую queimada, это когда кофе добавляется в горящую виноградную водку, хоть какаято от меня польза

без даты

чем длиннее имя, тем меньше толку, говорит барнард, подрисовывая облупившуюся стену, — с двумя кисточ ками в зубах он похож на жужелицу, — вот послушай: пурпур! сепия! сразу ясно, что пришли с полноцветно го, сочного дна океана, индиго! из листьев, шафран! из цветов, кармин! тот вообще из сушеных жучков, всю жизнь ловящих кайф на кактусах

а теперь это послушай: индииийская желтая — это же коровья моча! венециааанская красная — ядо витый и блеклый обман, как и шведская зелень, что до кельнской земли — так это просто гнилушка, истлев шее дерево!

вот послушай: мозес! — он глядит на меня через плечо, победно задрав лохматую бровь, — не хуже, чем барнард! я тебя хоть и не в камышах нашел, в просмо ленной корзинке, но тоже на берегу, у самой воды, гля дишь и воспитаю тебя не хуже этой воображалы, доче ри рамзеса

даже не знаю, какое из моих имен мне больше нра вится — морас, как звали меня в барселоне, мозес, как зовут в интернете, то имя, которым звал меня папа, или то — четвертое! — которое дал мне брат, однажды летом, после

ОСКАР — НАДЬЕ

Лондон, 17 декабря

И вот еще что: полагаю, на потерянных страницах Иоанн говорит о дереве, земле, воздухе и металле. О чем же еще?

Каждая стихия должна быть соединена со свободной волей. Насколько воля современного человека свобод на — судить не мне. Буду предполагать, что свободна ровно настолько, чтобы способствовать соединению ча стей первоматерии в единое целое.

Здесь главное — найти добровольцев и придумать для них какуюнибудь подходящую легенду.

Кроме того, нужно связаться с археологами. Как мне удалось узнать, сейчас в Гипогеуме работает экспеди ция одного из американских университетов. Всюду ян ки. Я написал им письмо и заручился их поддержкой. Видишь, какой я практичный?

Дадада, безумие должно быть очень тщательно подготовлено.

К тому же мы уже полтора года не были вместе ни где дальше стерильного Брайтона, забитого дорогу щими итальянскими ресторанами, где подают отврати тельный кофе. Кстати, о кофе. Дома он кончился, я вышел на улицу, задумался и — поверишь ли? — оказал ся в Сохо, сам не знаю как. Сижу на сквозняке, за лип ким красным столиком, зато капуччино здесь отличный и у подавальщицы смешная бусина в пупке.

Поедешь ли со мной? Только не говори, что по воз вращении из БА снова засядешь в клинике у отцовской постели. Сколько можно себя мучить? Он ведь ничего не видит и не слышит, а врачи ничего не обещают. К то му же ты платишь сумасшедшие деньги сиделке из агентства и самому агентству. Они прекрасно справят ся... мы ведь в Британии, моя дорогая, это страна вра чей и адвокатов.

Подумай хорошенько,

ДЖОАН ФЕЛИС ЖОРДИ

Зима крадется в Барселону на мягких влажных ла пах, снег продержался целых два дня, мы с Мозесом хо дили гулять в парк, и он рассказывал мне свои сны. На деюсь, доктору он их не рассказывал. Иначе ему заменят синие таблетки на желтые, а это нам ни к чему.

Помните, у Марка Твена — кажется, в Путешествии капитана Стормфилда — был персонаж, не то сапож ник, не то портной, которого в раю считали самым ве ликим полководцем всех времен и народов, хотя он ни разу не был на войне. Ему оказывали всевозможные почести, даже Александр Македонский ему завидовал, а до того, чем этот парень занимался в земной жизни, простонапросто никому не было дела: что с того, что ему не представился случай проявить себя, говорили на небесах, но мыто здесь знаем, что он герой и молодец!

Так вот, ваш брат — вовсе не сумасшедший, он пи сатель, которому еще не представился случай, только и всего.

В вавилонской Гемаре говорится, что, после того как храм был разрушен, пророчества были отобраны у пророков и отданы безумцам. Незащищенным ду шам то есть.

Мне всегда хотелось спросить: безумцами их стали считать до или после раздачи пророчеств? Или без умец по вавилонскому определению — это незащи щенная душа с ношей пророчества, которое больше никому не под силу?

Иногда я думаю: если бы мне сказали, что и мы с ва ми вылеплены Мозесом из его цветного пластилина, и простудная Барселона, и горный монастырь Монтсер рат, и даже это короткое письмо, которое я пишу, не на деясь на ответ, я бы — поверите ли — не удивилась.

Ф.

МОРАС

о чем я думаю? иногда я думаю о фелипе

кто теперь бегает к серрано за бисквитами? фелипе уже, наверное, ходит в пальто, а мне купили свитер из пегой колючей шерсти, на рынке в марсашлокке

про лукаса барнард говорить не хочет

он хочет говорить про мои сны, по утрам я стара юсь не забыть, что было ночью, иначе он обижается и ругает меня — как бы это перевести? грязным без мозглым корабельным педиком, у которого лоскутная память, дырявая, как шлюхино покрывало

чего уж там, так оно и есть

декабрь, 27

сегодня кончился дождь, и я думаю о радуге

индейцы считали ее лестницей, по которой можно убежать из этого мира, индийцы — поклоном индры или его луком, не помню, китайцы — развратной двух головой змеей, скандинавы — непрочным путем в ас гард, а барнард говорит, что радуга упирается в землю там, где зарыто золото

золото бы нам пригодилось, пора мне искать работу, вот что

утром приходила бледноглазая магда, уводила меня во дворик покурить и пошептаться, у них с чесночком несчастье — полиция приехала за венсаном, их белоку рым сутенером, он продавал таблетки на пачвилльской дискотеке axis, я и не знал, что на мальте есть полиция, здесь только едят и спят, точно как в моей больнице

ты красивый, сказала магда, а что педик, так это даже хорошо, и куртка венсанова будет тебе в самый раз, а мыто с чесночком не можем вдвоем работать, это не прилично

я красивый? я — педик?

работа непыльная, но барнард недоволен, он хочет учить меня своему ремеслу, шлюхи — это не бизнес на мальте, говорит он, здесь слишком много девок, истека ющих соком задаром

секс, говорит барнард, происходит от томности, том ность — от пузырьков воздуха в крови, а пузырьки про исходят от нечего делать

декабрь, 28

о чем я думаю? глядя на барнарда, я думаю о том, что´ меняют его рисунки на коже в жизни владельца этой кожи

в больнице мне давали чернильные пятна на листах бумаги, мол, какие существа мне там видятся, я приду мывал гарголий и грабли, даже целующихся горлиц, просто от скуки, все на букву г

вот эта стрекоза у меня под лопаткой — она нарисо вана для лукаса, и она многое меняет, хотя теперьто я знаю, что лукаса нет, что он сам лукавая стрекоза с чер нильным брюшком, но в первый день, когда барнард ри совал ее жгучими алыми чернилами, мы этого не знали, верно?

я слышал, что у китайцев считалось, что очертания города на карте предсказывают его судьбу

китайский город, напоминавший карпа, был однаж ды захвачен соседним городом, чьи границы смахивали на рыболовную сеть

а если бы мы с барнардом нарисовали жука? или ме дуницу?

январь, 4

баттута, тросточка, вот что у меня в руках, такой шту кой отстукивали такт для оркестра или хора, прямо по полу

дирижерская летающая палочка — не то, нужно сту чать по дереву, чтобы не сглазить музыку

я стою на углу с тросточкой, но без оркестра, после той поездки к лукасу у меня чтото с левой ногой, она стала тяжелее правой и запинается о каждую трещину

я работаю с магдой и чесночком четвертый день и коечто узнал

женщины еще хуже, чем я думал, это раз

мужчины бывают хуже женщин, это два

все люди, которых ты хотел увидеть, встречаются те бе рано или поздно, это три

январь, 6

я потом напишу, что барнард сказал, а сон был такой

я тороплюсь, я быстро прохожу по коридору отеля, застланному малиновым ворсистым ковром, скрываю щим шаги, мне нужно лечь рядом с женщиной, сейчас же! прижать лицо к ее острой ключице, вдохнуть ее за пах — трава и чуть подгоревшее молоко, разжать свои онемевшие челюсти, рассказать ей про тех троих, в кли нике, прокричать ей про трех австрийских недоучек, трех осоловевших буршей, трех лабораторных уродцев, которых я хотел бы душить долго, медленно, не сразу переламывая им жизнь, а выпуская ее по сдавленному вздоху, по капле слюны, за то, что они сделали с моей жизнью, за то, что они сделали

я достаю ключ и открываю дверь, да, у меня есть ключ от ее двери, это стоило мне ровно сотню местных лир, в номере темно, жалюзи крепко держат уличный шум, слышно только поскрипывание часов и ее дыха ние, слишком тяжелое, беспокойное, бедная моя девоч ка, я нащупываю журнальный столик, наливаю воды из графина, разбужу ее и дам розовую таблетку, из тех, что она считает горькими, но они дают покой, прохладную кожу и безразличие

я подхожу к постели, одеяло сброшено на пол, она за снула поперек кровати, но что это? дверь снова откры вается, человек, который входит, не видит меня, я успел прижаться к стене, он натыкается на столик, слепо ша рит руками, звякает молния, мои глаза привыкли к тем ноте, я наблюдаю его движения, он разделся и подходит к спящей — сейчас я брошусь на него! я убью его! это на сильник, маньяк, я нащупываю за спиной металличес кую ножку торшера, сейчас она закричит, пусть она за кричит, мне будет приятнее убить его

но что это? он ложится рядом с ней, утыкается ли цом в нее, женщина открывает глаза, да — я вижу, как ее глаза и зубы блеснули во тьме! я хочу закричать, но рот сводит судорога, я направляюсь к дверям, очень дол го, медленно, тысячу лет, за тысячу лет они успевают многое, дверь закрывается без скрипа, на двери кера мическая табличка с белорозовым соцветием, олеандр! так называется ее номер, в этой гостинице у всех комнат цветочные названия, о, это греческое имя, такое же мно гозначительное, как у нее самой, nerion — означает влажный, я хороший врач, меня обучали латыни и гре ческому, если листья этой душистой дряни заварить как чай и выпить, то сначала заболит живот, потом польется кровь из верхних и нижних человеческих отверстий, страшно и тяжело забьется сердце, откажут глаза, потом пульс утихнет понемногу, и сердце остановится

впрочем — даже чаю пить не нужно

можно просто разжечь камин олеандровым хворос том, и закрыть поплотнее окна и двери, и запереться на ключ, и записку оставить, и там перечислить их ненави стные имена, всех троих

нет! пятерых! и все, все, все станут их презирать за то, что эти трое, нет! пятеро! сделали с моей жизнью

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, двадцать второе декабря

Надья вернулась, смуглая, как малайская горнич ная Девенпортов.

Но записать я собирался нечто другое.

Когда я встречаю Надью после работы, то обычно выпиваю бокал вина в кафе Стренд напротив адво катской конторы, не люблю заходить в чужие офисы и разглядывать марципановых секретарш. Так вот, сего дня в Стренде раздавали рекламу новых авиалиний, не то ирландских, не то шотландских, дешевых до не приличия.

Первым пунктом в графе сегодняшние горячие предложения стояла Мальта за 90 фунтов.

Вот тебе, Оскар Тео, и рука судьбы!

Так что я взял и рассказал Надье всё об Иоанне Мальтийском. Всёвсё, на самом деле всё. Даже не пред полагал, что она так быстро вспыхнет и загорится. Вто рой день слышу только про мальтийского сокола, погре ба с сокровищами, код да Винчи, маятник Фуко и тому подобную девическую ерунду.

Лондон, двадцать третье декабря

И зачем? А затем, что все невыносимо однообразно, как если бы тебе в стотысячный раз показывали один и тот же учебный фильм про тычинки и пестики. Я бес конечно устал от повсеместной, набивающей оскомину открытости и доступности. Я устал от понимания, от смыслов и их бесконечного бестолкового совокупления.

Тайна? Какая же может быть тайна, если в этом мире просто нечему и некуда меняться!

В детстве еще существовала вера в то, что на свете есть место, где ты внезапно станешь другим.

Но, по сути дела, эта вера основана на страхе остать ся тем, кем ты уже являешься.

Потому что нет на свете более отвратительной ве щи, чем привычка постоянно быть самим собой.

И поэтому приходится постоянно лгать самому се бе, ведь единственный способ выжить — это получать хоть какоето удовольствие от собственной лжи.

ДЖОАН ФЕЛИС ЖОРДИ

To: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX) From: joannejordi@gmail.com

С Рождеством!

Это письмо будет коротким, считайте его новогод ней открыткой.

Вчера весь вечер читала «Исландские легенды и предания» Йона Арнессона. Много думала, как гово рят мои лукавые студенты.

Знаете ли вы историю о девочке в вильнюсской больнице, которая рассказала Мозесу о руне thorn, или, как ее называют в других источниках, Thurisaz? Увидев его в первый раз, она немедленно сообщила Мо его ру ну и нарисовала магический крючок на ладони.

Он рассказал мне это вчера вечером, хотя я спраши вала совсем о другом — о том, как умер ваш отец, о том, как он сам в первый раз попал в больницу, но Мо пред почел историю про руну. И на том спасибо. No mal.

А ведь thorn — это руна недеяния, символ пассив ной защиты — шипы охраняют, не нападая.

У нее есть и другое значение — испытание, это вы текает из готского имени руны — Врата.

Врата эти, представьте себе, служат средством сооб щения между тем, что снаружи, и тем, что внутри; про ходя в них, мы оказываемся в другом месте — и неизве стно, возможен ли путь обратно.

Не правда ли, забавно, дорогой брат Мозеса? Осо бенно если сравнить с отрывком из его эссе, сданного мне под видом курсовой работы еще в прошлом году.

…Я продолжаю понимать, что в тот миг осознал, ка кая мне предстоит жизнь: я буду жить одновременно двумя жизнями, я буду крепко спать и видеть себя жи вущим в этом сне.

Придется признаться, что в придачу к Арнессону я перечитываю студенческие тексты Мозеса, найденные в архиве нашей кафедры.

МОРАС

сегодня я понял, кто еще тут пишет, в моем дневнике

утром чесночок попросила перевести письмо от мар сельского дружка — две страницы страстных анатомиче ских подробностей на неплохом французском, пересы панные портовыми гортанными крошками, — я перевел

это другое дело, сказала она хмуро, выслушав текст и забирая у меня конверт, не то что давеча, с твоими пар шивыми занавесками

оказалось, вчера утром я принял ее за горничную, а спальню, точнее, пропахший недосушенным бельем чуланчик, где я теперь сплю, — за номер в отеле

я попенял ей на грязные шторы и даже провел паль цем по подоконнику, оставив светлую дорожку в пыли, я был ужасно серьезен

аккуратный он парень, этот морас второй

мы с ним будто два волка — гери и фреки — на од ного одина

или два козла — тангризнир и тангиост на одну по возку тора

это он гулко говорит из меня, будто из живота ку кольника?

январь, 8

еще сон

ужасная погода, кошки и собаки падают с неба, как говорил мой школьный учитель английского, город под текает черной типографской грязью, вода плещет изо рта у всех уличных маскаронов и горгулий, я иду по ле

стнице, впереди меня бежит ледяной ручей, позади со пит какойто парень, смуглый, коренастый, как альраун, почти неразличимый в темноте, ступеньки местами рас крошились и противно скользят, я снимаю размокшие теннисные тапки и иду босиком, в руках у меня неудоб ный сверток в коричневой бумаге, в таких дают бутылку в лавке, чтобы выпить ее на людях, но это не бутылка, больше похоже на кувшин с широким горлом, я отги баю кусок разлезшейся упаковки, нащупываю отвер стие, засовываю туда тапки, мне нужна свободная рука, чтобы держаться за перила, я уже пару раз поскользнул ся, за мной спускается тот, темный, я слышу его осто рожное дыхание, нестерпимый запах волглой одежды, под ложечкой у меня начинает ворочаться чтото мерз лое, мокрое, горло перехватывает, я учащаю шаг, лест ница кончилась, началась улица с фонарями, в водяной пыльце похожими на кварцевые простудные лампы, я сворачиваю в первый же бар, сбрасываю мокрую куртку на высокий табурет возле стойки, пробегаю по коридору босиком, сжимая свой сверток, он вдруг начинает выры ваться, как живой, и, кажется, даже пищать, открываю дверь с жестяным писающим мальчиком, набрасываю щеколду, прислоняюсь к холодной стене и просыпаюсь, все, все! но нет — он стоит за дверью, я знаю, что у него в руке трезубец, чтото вроде рыбацкой остроги, я его рыба, а в руках у него ведро, в которое он положит добы чу, слышно, как металл скребет непрочную фанерную дверь, я не дышу, превращаюсь в тростник, в мыслящую флейту, в неуклюжем сосуде теннисным мячиком бьет ся мое мокрое сердце, отдай его, отдай, отдай, я просы паюсь от резкой боли в горле, как будто нетерпеливая атропос полоснула меня своими ножницами, сажусь на пышной кровати, кровь капает на рыжий терракотовый пол, нет, это не старухино железо, горло мое перерезано глиняным осколком, кровь и охра, на осколке процара пано кривое N — лишний, добавочный месяц по аттиче скому календарю, у менято его не будет, думаю я, и плачу, и просыпаюсь снова, в третий раз, на полу, в пол день, на красной рогоже, весь в слезах, на коврике из марсашлокка

январь, 9

еще когда я на голден принцесс работал, встретил там одну старушку, она на палубу утром выходила, на са мый ранний завтрак, в шесть часов, и сидела на корме с пластиковым кофейным стаканчиком, высматривая, наверное, гиппокампов

у нее была улыбка как у зернистых красавиц на японских календариках — медленно проявляющаяся, если сбоку посмотреть, и такое же фарфоровое лицо, по трескавшееся по контуру

я там в кафе дыни резал к завтраку и виноград рас кладывал, а она попросила плед принести, ветер был сильный и наносил холодные брызги, я принес и поси дел с ней немного, она пахла знакомо — прежней рос кошью и немного красным донышком шкатулки для писем

вы заметили? средиземное море безропотно, как дев ка портовая, сказала она, проявляясь осторожной улыб кой, а вот пасифик — он как русский любовник, все мол чит, молчит, слегка пенится, но стоит отвернуться — непременно выкинет какойнибудь фокус

у нее были русские любовники, с ума сойти, а у меня не было

у меня что, вообще не было любовников?

январь, 13

la carta no tiene empacho

историю придумали нынче с магдой — про влюб ленных, которые встречаются наспех, пока девушкина мама выходит на час с собакой: стоит ей выйти, как они приступают к занятию, прекраснее коего нет, если верить тем, кто занимался

приступают не раздеваясь, не целуясь, и в изрядной спешке, а после усаживаются чинно, и запястья друг другу гладят, и пьют вино невинно, и за полночь ужи нают, и на вернувшуюся маму глядят с умилением

но вот история их увяла, юноша любит другую, од нажды она приглашает его домой, наливает вино, на крывает старательный стол, берет его за руку, наконец, и смотрит в зрачки ему: ешь, пей, душа моя, но что это? он вырывает руку в недоумении: как можно! вот так сразу? вино и еда?

но ведь я не готов, говорит он на пороге и пускает ся прочь, давясь разочарованием

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, двадцать девятое декабря

И всетаки какието смыслы в тексте Иоанна по прежнему от меня ускользают. Я думаю, что это мало существенные смыслы, относящиеся, скорее всего, к об щей алхимической риторике, хотя как знать... Впрочем, я уже привык к тому, что не все смыслы открываются сразу. Всякий текст слоист и сладок, как греческий кадаифи, а я всего лишь маленький червячок, последо вательно проедающий слой за слоем.

Занятно, что во многих местах Иоанн пишет о «неле пости тайны» (ineptia misterii). Конечно же, любая тайна нелепа, неуместна и, я бы сказал, бестолкова, но что имеет в виду добрый брат Иоанн?

Для меня нелепость тайны заключается в существо вании постыдной необходимости самообмана для под держания интереса к жизни. Искусственного интереса к искусственной жизни. Иоанн имеет в виду чтото дру гое. Его мир не был еще настолько вялым и дряблым, чтобы нуждаться в мистической дермотонии. Так отку да же этот скепсис и обреченность? И о какой такой жертве он здесь говорит?

Можно ли предположить, что речь идет просто об участии? Участвую, вкладываю самого себя, значит — жертвую. Скорее всего, так. Но главный приз предна значен для последнего. А вот каким образом устанав ливается сама очередность — непонятно.

Согласно все той же алхимической традиции по следним должен оказаться первый, а первый — это я. Во всяком случае, так мне хочется думать.

Иоанн придумал правила, а я попробую сыграть в его мальтийский покер. Хуже от этого не будет, по тому что хуже некуда.

Билеты на самолет и гостиница на Мальте для нас с Надьей заказаны. Работу с рукописями я уже закон чил, завтра сдаю отчет, но о существовании Иоанна господа аукционеры не узнают, они бы его с молотка пустили ничтоже сумняшеся. Эту рукопись, точнее, письмо на шести рассыпающихся страницах я остав лю себе.

Надо же чемто компенсировать аллергический на сморк и дурацкую привычку все делать в перчатках.