Монголия и Кам

Городишко Шара-хото нами был оставлен вправо, а кумирня Дацан-сумэ влево; таким образом наш маршрут пролегал долиной небольшой речки Да-хэ, впадающей справа в Донгэро-сининскую реку подле города Донгэра. Означенная долина местами суживалась, местами расширялась, будучи обставлена второстепенными холмами, увенчанными обо, к которым взбегали извилистые тропинки. В узких местах, поросших густым кустарником и пышными травами, Да-хэ представляла чарующие уголки. Ложе этой речки очень крутое, каменистое, местами порожистое, и течение настолько бурливое и шумное, что голоса человека нельзя было слышать. Прекрасно разделанная дорога тянулась главным образом подле реки и только изредка поднималась к карнизам или кручам, откуда можно было видеть всю дикую прелесть ущельица. Мельницы и легкие мосты, переброшенные через речку, скорее увеличивали нежели ослабляли общее приятное впечатление.

24 августа, в 10 часов утра, мы вступили в долину донгэрской речки и удобно расположились лагерем вблизи южной стены города Донгэра. Население словно по сигналу высыпало на берег реки, на крыши, чтобы позевать на пришлых людей. К чести донгэрцев они вели себя замечательно учтиво и послушно и в течение двух суток, проведенных здесь экспедицией, у нас с туземным населением не произошло никаких неприятностей, наоборот -- были самые дружелюбные отношения и не только в Донгэре, но и в остальных населенных пунктах, расположенных вдоль нашего пути по Восточному Нань-шаню.

Утром 26 августа экспедиция, разделившись на две партии, оставила Донгэр. Караван, во главе с А. Н. Казнаковым, двинулся прямым путем в монастырь Чойбзэн, я же налегке, в сопровождении лишь В. Ф. Ладыгина, Бадмажапова и Беляева, направился в Синин. Моя поездка мотивировалась желанием повидаться с цин-цаем и лично принести благодарность за услуги, оказанные им экспедиции.

Для большего удобства в пути я с своими спутниками отправился верхом на наёмных лошадях. Облачное небо и периодически перепадавший дождик способствовали улучшению нашего движения по большой дороге, пролегавшей вдоль берегов сининской реки. Последняя бешено неслась по галечному крутому ложу, в особенности в местах наибольшего сближения сопровождающих её горных увалов. По скату правого берега красиво поднимался берёзовый лес, левый же берег был почти сплошь укрыт кустарником и травой. В расширениях долины волновались пожелтевшие поля хлеба. По мере дальнейшего движения горы отошли в сторону, долина раздвинулась на несколько верст. Наблюдателю открылся вид на широкую площадь возделанной земли; поля, местами наполовину сжатые, красиво поднимались на плоские сопки; сам путь кроме того разнообразился китайцами, донгэр-ва, дунганами, ехавшими или направлявшимися пешком в ту или другую сторону. Там и сям по дороге стояли селения, постоялые дворы или небольшие лавчонки, в которых дремали ленивые и апатичные курильщики опиума; разносчики и продавцы пельменей громко стучали в свои торговые барабаны; по улицам селений важно расхаживали куры, свиньи и маленькие курносенькие китайские собачки, часто украшенные гремящими ошейниками. Общее приятное впечатление несколько омрачалось многими развалинами селений, не успевших ещё возродиться после грозного мятежа магометан.

У западной крепостной башни, превосходно выложенной из серого камня, мы переправились через быструю, довольно многоводную речку {Ширина каменистого русла этой речки простирается до 10 сажен (20 м) при глубине в месте брода около 1--2 футов (30--60 см). Выше брода высится мост, пришедший от времени в ветхость, а потому конное сообщение по нему было воспрещено.}, приходящую с юга, впадающую неподалеку отсюда в Синин-хэ, и вошли арочным входом в город. Несколько солдат, стоявших на башне, тупо-бессмысленно глядели из-за бойниц в нашу сторону.

На утро, приведя себя в порядок, мы отправились с визитами, о чем В. Ф. Ладыгин уже успел предупредить цин-цая и других главных должностных лиц Синина. Средством передвижения я избрал китайскую закрытую тележку, внутри которой мне можно было спрятаться от любопытных глаз; снаружи же усаживался В. Ф. Ладыгин, свободно переносивший всякую уличную толпу в Китае. Первый, к которому мы поехали с визитом, был цин-цай Бань-ши-да-чень, бывший сылан инородческого приказа, родом маньчжур -- Ко-пу-тун-и. Невысокого роста, коренастый, округлый, с небольшими темными глазами и здоровым лицом, он производил хорошее впечатление. После обычных приветствий цин-цай утонченно поблагодарил за подарок, а затем с улыбкой начал выражать свой восторг по поводу моего благополучного возвращения из Тибета.

Поблагодарив цин-цая еще раз за его предупредительность и любезность, много раз проявленные как к экспедиции, так и ко мне лично, я отправился к дао-таю, или губернатору. Во дворе и за двором меня сопровождала многочисленная толпа, державшая себя крайне прилично.

Дао-тай, тоже маньчжур, переведен в Синин из Кульджи, где занимал подобную же должность. В Кульдже он был хорошо знаком с покойным В. М. Успенским и прочими членами российского консульства. Представительный, молодцеватый, дао-тай тем не менее выглядел крайне опечаленным; причиной этой печали, по признанию самого хозяина, было то, что у него в Пекине, во время разгрома, без вести пропала 16-летняя красавица дочь. Справившись с собой, дао-тай стал забрасывать меня вопросами о путешествии, о диких племенах Тибета, о наших с ними стычках.

Расставшись с дао-таем, мы через четверть часа были у чжень-тая -- командующего войсками области. По слухам чжень-тай состоял видным членом антиевропейского общества "гэ-лао-хой", что не мешало ему быть по отношению к нам не только корректным, но даже изысканно вежливым и гостеприимным. Несмотря на свои немолодые годы, чжень-тай выглядел очень хорошо: держался ровно, ходил скоро. Громкий голос и величавая осанка изобличали в нем настоящего командира. Перед отъездом чжень-тай пригласил нас к себе на послезавтра на обед.

На следующий день, 28 августа, я принимал у себя сининских представителей; старшие из них жаловали ко мне в паланкинах, младшие приезжали в тележках или просто верхом на отличных иноходцах, убранных богатыми седлами. Каждого из китайских чиновников сопровождала более или менее многочисленная свита, имевшая в хвосте немало праздных добровольцев.

Накануне оставления Синина, в два часа дня, мы отправились

на званый обед к чжень-таю. Толпа, ориентировавшаяся по извозчику, заблаговременно собралась сопровождать наш экипаж, но, как и прежде, она была крайне сдержанна: за все время мы ни разу не слышали по нашему адресу её обычного в таких случаях эпитета -- "ян-гуйцзэ", то-есть "заморский дьявол". Подъехав к дому чжень-тая и миновав его первые двое ворот, мы вышли из тряской тележки и последовали пешком в третьи ворота, за которыми уже увидели предупредительного чжень-тая, окруженного блестящей свитой. После приветственных рукопожатий мы направились в тесной компании под звуки китайского оркестра в большую, открытую с боков, столовую, расположенную напротив домашнего театра. В столовой мы были представлены четырем сослуживцам командующего войсками, принимавшим участие в званом обеде. Большой круглый стол был уже уставлен всевозможными, исключительно китайскими, яствами, помещавшимися в многочисленных -- больших и малых, высоких и низких -- чашечках. Хозяин учтиво сделал знак гостям приблизиться к отдельному столу с закуской. Приглашенная компания чинно повиновалась, и каждый из гостей, взяв по маленькому блюдечку сладкого, принялся кушать; затем сели за обеденный стол. Мне было отведено почетное место, во главе стола; прочие гости разместились согласно их служебному рангу, и наконец сам хозяин занял стул, стоявший несколько поодаль от прочих, не имея никого против себя.

Первая часть обеда длилась около двух часов; сколько подавалось блюд -- трудно сказать, но думаю: около 30 или 40. После каждого блюда хозяин дома поднимал маленькую, фарфоровую чарочку, наполненную подогретым вином, и, обводя, глазами гостей, призывал их то же самое сделать, чтобы одновременно всем осушить чарочки. Большинство блюд были очень вкусные, как и вообще обед, и с китайской точки зрения, по заключению В. Ф. Ладыгина, не оставлял желать ничего лучшего, хотя, конечно, чжень-тай извинялся за "скромное" содержание блюд, ссылаясь на отдаленность приморских городов, в которых только и можно достать тонкие гастрономические принадлежности китайской кухни. Не только гости китайцы, но и я с своим сотрудником были усердно заняты едой, во время которой вообще у китайцев не принято много разговаривать; по выходе же из-за стола, в течение четверти часа у гостей шёл оживленный разговор. Сосед по столу В. Ф. Ладыгина, испитой, худой, желчный китаец убедительно просил моего сотрудника добыть ему лекарства или указать иной способ избавиться от курения опиума, вконец разрушившего его организм. Вторая или заключительная часть обеда прошла сравнительно скоро; сонные, раскрасневшие лица гостей свидетельствовали о их желании отправиться по домам и отойти на час-другой в область Морфея. Необходимо добавить, что в продолжение обеда на театральной сцене шли различные представления и играл смешанный оркестр; костюмы и грим были очень интересные. Все актеры -- мужчины; женские роли исполняют молодые китайцы, имеющие женственные лица и умеющие подражать женщинам как манерами, так и голосом. Больше всех привлекал внимание гостей красивый, изящный мальчик и как актер казался несравненным, в особенности в самых трудных местах действия: его красота и плавность движений были просто очаровательны, как очаровательна и сама игра привыкшего к похвалам красавца-мальчика.

В антрактах гости посылали актерам денежные подарки, за что последние прибегали просить указаний на последующие темы.

Званный обед видимо вполне удался; по крайней мере на лице хозяина сияла неподдельная улыбка.

Само собой разумеется, что представители власти в Синине были своевременно наделены соответствующими их положению подарками. Из ответных же подарков китайских чиновников мне больше всего понравились тибетские молитвенные свечи, которых я получил от цин-пая целый ящик. Эти свечи приготовляются в Лхасе {Курительные тибетские свечи приготовляются также в Китае, но их воспрещается употреблять в монгольских буддийских храмах, так как они слишком дымят.}, откуда развозятся по всему Тибету и Монголии. В отдельности свеча напоминает круглую, тонкую, аршинной длины, бурую палочку. Зажженная и поставленная вертикально перед бурханами, она медленно курится, оставляя пепел и наполняя воздух своего рода благовонием. Для лучшего сбережения и удобства перевозки тибетские молитвенные свечи соединяются в связки числом по 100 штук, а эти последние укладываются в ящики большей или меньшей емкости.

На этом и окончилось наше пребывание в Синине. Мне стало недоставать моей экспедиционной семьи, которая теперь уже бивуакировала подле монастыря Чойбзэн, отстоявшего в 50--60 верстах к северу.

Ранним утром 30 августа мы оставили большой, шумный город, расположенный в некотором отдалении от правого берега Синин-хэ, через которую нам пришлось переправиться в брод в виду самого Синина. Означенная река стремительно катила свои серые волны в восточно-юго-восточном направлении, дробясь на три главных и ещё на большее число второстепенных рукавов.

Падение этой многоводной, быстрой и извилистой речки очень большое; в общем она сильно напоминает главную реку; и синченская долина была также хорошо возделана и густо заселена китайцами, как и долина, только что нами оставленная: и здесь, по мере следования вверх, горы сближались, речка шумела громче.

На главном бивуаке царил полнейший обычный порядок. По сообщению А. H. Казнакова, он с караваном пришел в Чойбзэн в четыре дня, сделав 99 верст. До города Син-чена караван шел в северо-восточном направлении, пересекая боковые поперечные отроги гор и небольшие селеньица; миновав же Син-чен, он держался ближе к долине левого берега синченской речки, по которой и прибыл в Чойбзэн.
На следующее утро, 1 сентября, экспедиция выступила по направлению к Чортэнтану.

Как и в передний путь, так и теперь маршрут экспедиции пролегал по перевалам Тэпа и Шуг-лам, у подножий выделяющихся вершин Шахэр и Ртак-цан. Каравану приходилось опять то подниматься на кручи и следовать вдоль опасных карнизов, то спускаться на дно глубоких ущелий и переправляться в брод через ручьи и речки. Горы почти всё время были скрыты густыми облаками; дни были неприятные, серые, напоминавшие нашу ненастную осень. Это лето было здесь особенно богато атмосферными осадками; тропинки несколько раз размывались и вновь исправлялись. Нашему отряду в этом отношении пришлось также поработать немало, а мне лично поболеть душой при виде, как неуверенно пробирается караван по скользкому глинистому обрыву.

Спускаясь с перевала Тэпа, мы были встречены компанией лам, среди которых оказался хутухта ближайшего монастыря Гань-чянь-гомба Ндань-ма-лама.

Монастырь Гань-чянь-гомба запрятан в живописном ущелье в глубине гор, прилежащих к Тэтунгу с запада. Монастырские постройки лепятся по крутому скату, поросшему лесом и кустарником. По дну ущелья грохочет и пенится небольшая речонка общего с монастырем названия -- Гань-чянь-чю. Несколько лет тому назад часть жилых построек означенного монастыря сгорела; пожар, как говорят местные жители, начался с гэгэнских покоев, подожженных будто бы одним из влиятельных тангутов. Основан этот монастырь лет около 200 тому назад первым перерожденцем по имени Ндань-ма-срэм-джамцу, который незадолго до своей смерти {Ндань-ма-срэм-джамцу дожил до 70-летнего возраста.} оставил Чортэнтан, украсившийся главным храмом Мдогун.

Современный гэгэн состоит в восьмом перерождении и считается четвертым по старшинству из всех 18 чоргэнтанских хутухт. Молчаливый, сосредоточенный и крайне нервный, Ндань-ма-лама занят совершенно отвлеченной мыслью, а именно -- созданием ещё более усовершенствованного типа европейской военной пятизарядной винтовки! Новейшие ружья вообще -- страсть перерожденца, и он уже имеет две скорострелки германского и австрийского образцов. Куда бы гэгэн ни следовал, всюду ему сопутствуют несколько человек подчиненных лам, имеющих за плечами одно или два ружья, из которых от времени до времени хутухта постреливает.

Не знаю, как относится хутухта к своим прямым обязанностям, но, видя, с каким благоговением подходили к нему его единоверцы и молились не только самому хутухте, но и его седлу, вправе заключить, что -- подобающим образом.

У этого гэгэна я также видел портрет покойного H. M. Пржевальского, о котором, повторяю, старейшие ламы чортэнтанского района хранят самое лучшее воспоминание.

В два следующих дня, 5 и 6 августа, экспедиция перенесла свой бивуак в Чортэнтан. На протяжении большей половины пути её маршрут вновь описывал гигантскую волну, пересекая ряд горных отрогов, с которых путник мог наблюдать красивые широкие виды, заполненные богатой растительностью. С глубин ущелий в красивом беспорядке взгромождались одна на другую дикие серые скалы, по которым кое-где торчали жалкие деревца ели и можжевельника; от самых высоких или командующих вершин в свою очередь сбегали каменные россыпи; выше же всего, в яркосинем небе, плавно кружились снежные грифы, бородатые ягнятники и звонко клектавшие на просторе орлы-беркуты. Верхний пояс с полуденной стороны отливал увядшим тоном альпийских лугов, средний -- пожелтевшими кустарниками, в нижнем же, или лесном, поясе попрежнему преобладал темнозеленый колорит. Лесные пернатые продолжали скрываться от взоров охотников. И только на одном из многочисленных второстепенных перевалов, в ожидании каравана, мне посчастливилось заметить порядочный выводок голубых фазанов, вышедших из лесу на освещенный солнцем луговой пригорок. В густой, высокой траве птицы хорошо скрывались, за исключением красиво изогнутых голов, по которым только и можно было их обнаружить. Прицелившись в фазанов, я выпустил в них заряд дроби; дым выстрела, громким эхом откликнувшегося в скалах, повис надолго в воздухе, и птицы незаметно улетели, кроме четырёх, поступивших в нашу орнитологическую коллекцию.

Придя в Чортэнтан, мы расположились на левом берегу красавца Тэтунга, напротив прежней нашей стоянки, в виду заманчивых лесных ущелий. Вблизи нас расстилался тополевый вековой лес, ещё ближе монотонно шумела и плескалась река.

В течение четырёх дней, проведенных в Чортэнтане, экспедиционный багаж был рассортирован и тщательно проверен. Всякий лишний вьюк был крайне обременителен. Наши "корабли пустыни", попав в невыгодные для них горные условия, болели и делались малопригодными для дальнейшей службы. Пришлось при содействии лам нанять в помощь нашим вьючным животным 12 лошадей и мулов, свободно несущих по горам на своих крепких спинах до 5 пудов тяжести. Тангуты-возчики обязались за известную плату доставить часть наших вьюков в селение Ча-коу-и, расположенное при большой дороге, куда мы, в свою очередь, заблаговременно просили пиньфаньского уездного начальника прислать экспедиции пять колесных подвод для следования с нами до начала Гобийской пустыни.

10 сентября смешанный караван покинул монастырь Чортэнтан. Ламы вышли проводить и напутствовать экспедицию, принеся ей в дар интересную тибетскую книгу "Историю царей Тибета" -- сочинение пятого далай-ламы {Эта книга передана мной, через любезное посредство академика С. Ф. Ольденбурга, в Азиатский музей Академии наук.}. Гэгэн ганьчянского монастыря Ндань-ма-лама не утерпел, чтобы ещё раз не повидаться с нами и не предложить нам дополнительных вопросов, касающихся новейших военных ружей, бездымного пороха, штыков и вообще холодного оружия. Прощание с этим и другими тремя старейшими ламами Чортэнтана было самое трогательное. Цорчжи-лама, в звании светского управителя добровольно вызвался проводить нас до Ча-коу-и, чтобы помочь нам устроиться в дальнейший путь.

Чортэнтанский карниз всегда вызывал с моей стороны некоторое опасение за целость верблюжьего каравана, нынче же, подвергаясь частым действиям ливней, он представлялся ещё более опасным для движения на этих животных; однако мы благополучно его миновали и, свернув в первое ущелье к северу, потащились преодолевать бесконечные подъёмы и спуски.

В приветливых долинах этой части Восточного Нань-шаня группировались китайцы и оседлые тангуты, в местах же более диких проживали исключительно кочевники. Горные богатства ущелий южного склона рассматриваемых гор эксплоатировались китайцами и дунганами; первые разрабатывали каменный уголь, вторые были заняты добычей золцта. По словам Цорчжи-ламы, который хорошо знаком с эксплоатацией золцта вообще в Западном Китае и с местными примитивными способами его добывания в частности, этот драгоценный металл очень обыкновенен в тэтунгских хребтах. Здесь ежегодно находят самородки весом в один или несколько фунтов; зерна же величиной с горошину обыкновенное явление; главный же или основной, точнее массовый, тип добываемого в этих горах золцта -- тонко-пластинчатый, совершенно желтой окраски. Благодаря обильным дождям и огромным выносам, ежегодный успех добычи в продолжение многих лет, в одних и тех же ущельях, на основании по крайней мере настоящих положительных данных, очень большой. Мы лично на своем пути встретили партию человек в 20 дунган, которые работали в нижнем поясе гор на дне узловой части ущелья, при слиянии нескольких второстепенных речек; эти золцтоискатели не скрывали от нас результатов своего блестящего успеха. Жизненные приспособления местных работников крайне жалкие -- тесные сырые землянки, но питаются они, по-своему, хорошо.

По мере поднятия на Северо-Тэтунгский хребет дорога улучшилась, и мы без дождя, удачно, хотя и очень медленно, поднялись на перевал У-да-лин в 11 350 футов (3 460 м над морем), ведущий в ущелье Ярлын-гол. Спускаться же по северному склону нам пришлось иной, нежели в передний путь, более кружной дорогой, в обход крайне размытых ливнями горных тропинок; на этом добавочном боковом пути мы долгое время следовали в области альпийских лугов, осилив перевал Кир-хноп-па, поднятый над морем на 11270 футов (3 440 м). С вершин второстепенных отрогов открываются красивые горные ландшафты -- внизу мирно пасутся стада домашнего скота; вверху, в труднодоступных скалистых вершинах, робко наблюдают за проходящим караваном олени и куку-яманы; подле нас с дребезжащим шумом кружит бородатый ягнятник, вы видите его красивую голову, иногда повёртываемую в ту или другую сторону. Не верилось, что с подобного рода величественными картинами природы Центральной Азии мы уже прощались. Впереди на севере нежная, голубая окраска неба переходила в серую, дымчатую, характеризующую присутствие пустыни. Наконец один из боковых логов вывел караван в ярлынское ущелье, в ближайшее соседство монастыря Ши-мынь-сы, расположенного рядом с каменистой тесниной, в которой искусно высечено одно из божеств буддийского пантеона -- Майтреи. Отсюда дорога незаметно оставляет горы и выводит путника на равнину, поперечно пересекаемую большим китайским трактом, унизанным линией телеграфных столбов.

В нижнем поясе гор и прилежащей к ним полосе плоских холмов паслось множество стад курдючных баранов. По словам местных обитателей в давно прошедшие времена сюда приезжали воинственные тангуты, которые жгли селения, убивали жителей и в числе награбленных богатств угоняли и стада баранов. Таким путем курдючные бараны проникли до Цайдама, где эта порода успешно разводится монголами и по настоящее время.

Вечером 14 сентября, накануне выступления в дальнейший путь, явились ожидаемые подводы и были доставлены предметы продовольствия. Миссия Цорчжи-ламы считалась оконченной, и он, намереваясь засветло приехать в монастырь Ши-мынь-сы, пришел с нами проститься. При дружеском расставании монах растрогался: крупные слезы полились из его темных глаз, ещё минута -- и он... зарыдал. Подобного рода слезы я видел у туземцев впервые; они на меня произвели глубокое впечатление. Человек, чуждый нам по религии, языку, нравам, обычаям, был тем не менее близок нам по общечеловеческим, душевным качествам. От этого чортэнтанского ламы, равно и от других приятелей, обитающих в Нагорной Азии, я периодически получаю письма, сидя у себя в России за писанием книги.

Впереди, по направлению к северу, расстилалось холмистое луговое плато, которое Н. М. Пржевальский называл Чагрынской степью, по имени одного из левых притоков верхней Хуан-хэ -- Чагрын-гола. Последний звонко струил кристаллически-прозрачную воду по каменистому руслу, делясь на большие и малые рукава. Глубина брода этой реки не превышала 1,5--2 футов (45--60 см). В месте пересечения этой степи в северо-восточном направлении, через город Сун-шань-чен, общая картина её остается такой же, какой нам её рисует в своем живом описании H. M. Пржевальский {"Четвертое путешествие в Центральной Азии" стр. 109--110.}, маршрут которого проходит западнее, через другой китайский город Даджин. На нашем пути также повсюду виднелись богатые кормовые травы, среди которых резко выделялся ядовитый злак "хара-убусу" (Lolium). Среди животных нам удалось проследить здесь из млекопитающих: волков, лисиц, антилоп Пржевальского, зайцев, сусликов и пищух; из птиц -- нескольких орлов, сокола Гендерсона, кобчика, сокола-пустельгу, земляных вьюрков Давида и немногих других.

Населения в Чагрынской степи мало, так как эта степь не может привлечь к себе ни оседлых ни кочевых обитателей. Проходя по степи, путешественник с грустью отмечает разорённые и заброшенные деревни, среди которых лишь изредка заметны следы нового оживления. До последнего магометанского восстания в 1895--1896 годах в рассматриваемой местности проживало не мало дунган и китайцев. Перед началом мятежа дунгане быстро собрали свой скарб и переселились к юго-востоку от Синина, в долину Ми-ла-гоу, почти исключительно населяемую дунганами и саларцами. По дороге в Ча-коу-и повстанцы осадили маленькое китайское укрепление, в котором укрывался ду-сы с 30 солдатами. Дунгане потребовали сдачи, но китайцы заперлись и попрятались; тогда магометане сожгли ворога и, заняв цитадель, произвели поголовное избиение, за исключением самого ду-сы и его молоденьких дочерей, которых победители взяли себе в жены. Ду-сы счастливо спасся благодаря находчивости преданного ему солдата-дунганина, выпачкавшего кровью лицо и одежду начальника и в таком виде выведшего его за крепость, после чего китайский офицер незаметно бежал.