“Morgan&Flint Co”, 2010 Вычитка и сканирование

Арт Линклеттер

В том числе и планирование семьи.

Первое движение новой жизни мать ощутила во чреве, когда мне исполнилось два года. Это ощущение пришло в виде двух отдельных «трепетаний», так что у матери возникла уверенность, будто она носит двойню. Целый взвод акушеров-гинекологов уверял ее в обратном, даже когда мамин живот начал увеличиваться... и все продолжал расти, расти и расти. Она была высокой и стройной женщиной. Со спины вы видели только ее высокий и тонкий силуэт, но, когда она поворачивалась боком, взгляду представала линия живота, изогнутая столь резко, что на эту выпуклость можно было спокойно ставить поднос.

Я любил подходить и прислушиваться к глухим толчкам в животе у мамы. Когда я прикладывал к нему ухо, то внутри начиналась бурная активность. Это приводило меня в восторг.

Через несколько месяцев мать вернулась в родовую палату, но на сей раз ей давали болеутоляющие, так что моторов она не слышала и ни в какие одиссеи не отравлялась.

— Тужьтесь, — говорили ей врачи сквозь дымку, которая почти не причиняла ей беспокойства, и она тужилась, а потом снова уснула. Немного погодя ее разбудили.

— Поздравляем, у вас родилась прекрасная девочка. — вольная и одурманенная, мама кивнула головой и снова заснула. Но через несколько минут ее разбудили снова. — Тужьтесь.

— О'кей, — подумала она, — я знала, что так и будет. И еще раз сделала врачам одолжение.

Она помнит, что в следующий раз услышала такие слова:

— Поздравляем, у вас родился прекрасный мальчик.

Понимая, что теперь все закончилось, мать позволила себе провалиться в глубокий сон.

Но вскоре ее опять разбудили.

— Тужьтесь!

— Как, еще один?!

В ответ раздался смех.

— Нет, нет, это только послед.

Когда близнецы наконец прибыли домой, мать с удивлением обнаружила, что ее первенец (то есть я) выглядит, мягко говоря, не слишком довольным.

—. В чем дело? — спросила она.

— Я их не хочу, — ответил я.

— Ты же говорил, что хочешь, — ласково сказала мать.

— Нет, не говорил.

— Ты говорил, что хочешь братика или сестренку.

Расставив ноги и крепко упершись кулаком в правый бок, посмотрел матери в глаза.

— Я говорил, что хочу братика или сестренку. Или сестренку. Отвези одного обратно!

Я еще слабо представлял, насколько это будет трудно научиться делить с сестрой и братом пространство, которое раньше было безраздельно моим. В последующие годы это сделалось моей главной проблемой (и, прошу прощения, развивающим уроком).

«Открой дверь!»

Для развитых не по годам детишек характерна вот какая черта: иногда они ведут себя так, что душа радуется, а иногда — совсем наоборот. Уже с самого раннего детства мне тяжело давалоcь послушание, а еще более острой проблемой для меня была скука. Эти две проблемы комбинировались друг с другом в произвольном соотношении. Если где-то находилась щелка, в которую мне не полагалось совать нос, я был тут как тут. Если мне запрещали что-нибудь делать, можно было поспорить, что я это сделаю. Стремясь чем-то себя занять, я, по словам мамы, научился мастерски проказить и ловко оправдываться. Единственным способом отдохнуть от меня было отправить меня спать. Но и тогда я боялся, что во время сна пропущу что-нибудь важное.

Вот пример одной из моих шалостей, жертвой которой стала бабушка с материнской стороны — «баба», как мы ее называли. Однажды, вскоре после того, как мама принесла домой братика и сестричку, баба пришла к нам, чтобы посидеть с детьми. Тем самым она давала матери столь необходимую передышку. Близнецы лежали в своих кроватках, я временно отвлекся на телевизор. На плите вовсю кипели три большие алюминиевые кастрюли — одна с пеленками, две другие с бутылочками для молочной смеси, а в подвале как раз сохла порция белья. Бабушка отправилась за бельем вниз. Она была женщиной работящей, практичной, расторопной и стремилась вернуться наверх как можно быстрее, потому что знала: надолго оставлять меня одного — не самое мудрое решение. И вот она уже поднимается по лестнице из подвала. Руки у нее заняты теплым, свежевысушенным бельем, которое она уложила высокой аккуратной стопкой. Шагая по ступенькам, она бросает взгляд вверх и вдруг видит, что дверь в подвал начинает закрываться. Баба ускоряет шаг, но дверь захлопывается прямо у нее перед носом. Замок щелкает.

Прислонившись к двери и придерживая стопку белья, баба высвободила одну руку и подергала дверную ручку. Ручка не поворачивалась.

— Открой дверь, Эрик, — сказала баба, стараясь говорить ласковым голосом.

— Не-а, — ответил я еще более ласково.

— Ну давай, давай, открой дверь.

— Не-а.

Баба знала, что строгий тон на меня не подействует. Но не даст же она перехитрить себя малышу, который совсем недавно научился ходить, пусть даже этот малыш очень сообразительный... тем более что в одной комнате уже выкипают на плите три кастрюли, а в другой спят два грудных младенца. Так что он решила зайти с другой стороны.

— Спорим, ты не сможешь дотянуться до ручки двери, сказала она, играя на моем упрямстве.

— Нет, смогу.

— А вот спорим, что не сможешь.

Наступила тишина.

Бабу аж пот прошиб. Она прямо-таки слышала, как мои мозги скрипят, производя оценку ситуации. Но в конце концов, как она и надеялась, я не смог удержаться и решил блеснуть. Я чуть-чуть нажал на дверную ручку; баба услышала, как она тихонько задребезжала.

— Спорим, ты не сможешь отпереть, — сказала бабушка.

— Нет, смогу.

Тут снова со скрытым вызовом ласково прозвучало:

— Спорим, что не сможешь.

Наступила еще одна долгая пауза. Белье все сильнее оттягивало бабушке руки. Механизм замка состоял из маленькой круглой ручки, на которую надо было нажать, а потом повернуть. Когда замок отпирали, раздавалось чуть слышное «щелк». Этого-то звука баба и дожидалась. Потом ей нужно было двигаться очень быстро. Бабе не хотелось ушибить меня, слишком резко раскрывая дверь, но, судя по всему, это был её единственный шанс. . - '

Я не смог противостоять искушению.

Щелк!

Баба поспешила выключить огонь под кастрюлями; а потом подошла ко мне, чтобы утешить.

Мне было всего два с половиной года, но баба уже поняла, что на карьере няньки ей можно поставить крест.


В облаках

Баба была матерью моей матери, а «Бубба», как ее все звали, — матерью отца. Бубба, женщина мощного сложения, была сердечной, душевной бабушкой в стиле Старого Света — одной из тех старух, что любят на европейский манер громко, взасос целовать родню в щеки (от такого поцелуя Гувер¹ залился бы краской). Она была полна жизни и неистощимой энергии, а ее чувство юмора несколько переходило границы пристойности, частенько смущая наших более «консервативных» родственников. На праздничных обедах Бубба сажала меня рядом с собой; если я оставался у нее на ночь, то наутро она вела меня в свой маленький садик собирать клубнику и прочие фрукты-ягоды, после чего мы с ней готовили обильный и роскошный завтрак. Потом она носила меня на одной руке, как перышко, умудряясь при этом убираться, протирать пыль, пылесосить и говорить по телефону. Мне нравились все эти передвижения, само ощущение, что перемещаешься в пространстве без помощи ног. Дольше и быстрее — вот и все, чего мне тогда хотелось. Господи, до чего же я ее любил!

Однажды в январе Бубба уехала в больницу и больше оттуда не вернулась.

Судя по всему, перед смертью она, лежа на больничной койке, почувствовала боль в груди, потянулась к кнопке вызова медсестры — но так и не нажала на нее.

Теперь моим родителям предстояло решить проблему, которая возникла в связи с внезапным исчезновением Буббы из моей жизни.

— Она уснула, — сказали они мне, — и больше не проснется.

Я некоторое время обдумывал сказанное, а затем подвел итог своим размышлениям.

— Я могу ее разбудить, — сказал я. — Спорим, если мы положим ей в рот три таблетки аспирина и я попрыгаю вверх-вниз у нее на животе, то она проснется.

Прыжки на животе у бабушки были в моем представлении дополнительным средством на случай, если один лишь вкус тающего на языке аспирина все-таки не заставит ее открыть глаза и вернуться к жизни.

Это был один из немногих случаев, когда я видел, как плачет мой отец.

Похороны состоялись вскоре после этого. Мне на них пойти не разрешили. Родители чувствовали, что для пятилетнего ребенка вид безжизненного тела бабушки окажется слишком тяжелой душевной травмой. Бубба умерла, и проститься с нею пришли все — кроме меня.

Ночью я лежал в постели и думал о ней. Время от времени я тихонько плакал. Я тосковал по ней, и при том, что в ту пору умом я еще ничего не понимал о смерти, у меня совершенно не было ощущения, будто все кончено.

Между тем я знал: хоть я и не сумел попрощаться с Буббой, она-то меня все равно не забыла! Я точно знал, где она теперь, и был уверен, что она, как всегда, присматривает за мной. Я знал это, потому что она всегда вытаскивала меня из разных неурядиц, например если я играл с друзьями на улице и вдруг начинался дождь. В обычной ситуации всем захотелось бы домой и игра бы закончилась, но я говорил: «Подождите здесь, я сейчас вернусь.» И пока все ждали, столпившись на моем крыльце под навесом, я забегал за угол дома, где никто меня не видел, поднимал взгляд к небу и говорил: «Бубба, не могла бы ты остановить дождь?» И дождь чаще всего прекращался. Видимо, Бубба меня все-таки действительно не покинула.


Нелады со школой

В скором времени настала пора идти в детский сад. С того момента, как я переступил порог учебно-воспитательного учреждения, мне всегда было скучно там до полусмерти. Большую часть времени я проводил в мечтах. Однако это нё были фантазии, типичные для маленьких мальчиков, когда ребенок воображает игру в мяч, представляет себя героем и побеждает чудовищ. (Впрочем, надо признаться, мне тоже случалось порой мысленно предотвратить какой-нибудь чудовищный смерч... но с кем такого не бывало?) Однако чаще я воображал себя дельфийским оракулом. Вообще-то говоря, мне не было известно, кто или что это такое — дельфийский оракул. Но мне почему-то представлялось, что я сижу в какой-то далекой пещере, внимая несметным толпам людей, которые приходили ко мне за советом из дальних краев.

Еще я обдумывал действия, о которых наверняка знал, что они возможны, — например, как просунуть руку сквозь сплошную стену. Я был уверен, что разгадал бы, как это делается, если бы смог запереться у себя в спальне на три дня. Как ни странно, никто не соглашался разрешить мне подобное. Наверное, взрослые тоже пытались такое проделать, когда были детьми, и пришли к заключению, что это все пустая трата времени.

Если учителя осуждали мою мечтательность, то недостаток внимания, которым я отличался, нравился им еще меньше. Я часто поступал неадекватно и деструктивно: плохо себя вел, привлекая к себе лишнее внимание или игнорировал учителей, погружаясь в свой собственный мир. Еще до того, как закончился первый год учебы, я столько раз попадал в разные истории, что мать в конце концов не выдержала и разрыдалась прямо перед директором школы.

— Когда же это кончится? — всхлипывала она, невольно повторяя слова, которые произнесла, рожая меня.

— Когда он чем-нибудь заинтересуется, — ответил директор.

— А когда это произойдет?

— Такое может случиться в любой момент. — Директор замолчал, а потом не удержался и рассмеялся: — С моим сыном это произошло, только когда он пошел в колледж.

Нельзя было сказать, что у меня не было никаких интересов; просто в школе они не проявлялись. Когда дедушка дал мне ящик со старыми сломанными часами, это привело меня в полный восторг. В те времена, до наступления цифровой революции, часы представляли собой замысловатую головоломку, составленную из крохотных, взаимодействующих друг с другом элементов. Каждый раз, когда у дедушки ломались часы, а в часовой мастерской их уже не могли починить, он клал их в старый ящик для сигар. Там они и лежали вместе с другими хронометрами, которых постигла такая же судьба. В один прекрасный день дедушка принес мне этот «сундук с сокровищами». Ни одни часы в ящике не шли, и все они были слишком велики для того, чтобы я мог их носить. Но это меня не смущало. Мне все равно хотелось ими играть, что я и делал. Я завел одни часы, и они начали тикать. Я завел другие, они тоже затикали, а потом остановились. Третьи не хотели заводиться, поэтому я их немного потряс. Я крепко сжал их в руке; они пошли, остановились и снова пошли — на несколько минут. Затем опять затикали и больше уже не останавливались. Я взял в руку часы, которые потряс, и они пошли. Вскоре я уже «чинил» старые часы своим друзьям. Могу предположить, что, когда определенные люди носят при себе часы, в действие вступает некий принцип, противоположный тому, что вызывает поломку.

Но с точки зрения некоторых людей, способность чинить старые часы, не открывая их, была не так важна, как умение раскрашивать контурные карты или декламировать «Дика и Джейн». Мои пробелы в учебе сочли настолько серьезными, что, когда я был во втором или третьем классе, к нам домой пришел социальный работник, чтобы проверить, в каких условиях я живу, и выяснить, почему я не успеваю в школе. Вскоре после прихода этой дамы я спросил у нее, не могла бы она объяснить мне, что такое бесконечность. Она в ужасе вскочила на ноги и убежала из нашего дома.

— Я должна побеседовать об этом с руководством, — крикнула она через плечо.

Но даже если она действительно поговорила со своим руководством, мне так и осталось неизвестно, что же оно могло рассказать ей о бесконечности.

У меня имелись все основания размышлять о вещах, бесконечных по своей природе, потому что как раз тогда мне предстояло потерять еще одно близкое существо — мою собаку. Это была сука-доберман по кличке Силк. Когда я родился, ей уже стукнуло два года, но она милостиво сносила мои младенческие замашки, в том числе мою привычку хвататься за ее нижнюю губу как за рукоятку и подтягиваться на ней, вставая на ножки. Я так и держался за ее губу, пока учился ходить. Силк морщилась от боли, но ни разу не укусила меня и даже не зарычала. Не знаю уж как, но она поняла, что я — ребенок и что мне требуется любовь и защита.

Мне нравилось ощущение, которое вызывали на ощупь прохладные предметы. В число их входили и уши Силк: Когда она спала рядом с моей кроватью, я свешивал руку с краю и мягко сжимал ей ухо двумя пальцами. От прикосновения пальцев оно постепенно нагревалось (мне этого не хотелось), и я переходил на другое ухо, а потом возвращался обратно к первому, когда второе, в свою очередь, тоже нагревалось. Когда оба уха становились слишком теплыми и переставали меня привлекать, я выпускал Силк на улицу, чтобы она снова охладилась. Примерно минут через десять она лаяла у парадной двери (ее условный знак!), и я понимал, что она готова войти обратно и повторить все заново. Проведя два полных цикла этого ритуала, я проваливался в сон.

Когда мне исполнилось 10, Силк былоуже 12 (что в пересчет те на собачий возраст равнозначно 84 годам),,и здоровье ее становилось все хуже. Родители договорились между собой, что не будут продлевать ее страдания и усыпят Силк, когда окажется, что ей больше ничем нельзя помочь.

Этот год оказался самым тяжелым в жизни Силк. Бывали моменты, когда собака, которая когда-то помогала мне учиться ходить, просто не могла подняться на ноги, невзирая на все свои усилия. На это нелегко было смотреть даже взрослому, не то, что ребенку. Происходящее потрясло весь мой мир до основания. Настала пора вести Силк к ветеринару, и мы были практически уверены, что грядущий визит окажется для нее последним.

День Благодарения был уже на носу. Мы решили подождать денек-другой, пока не закончатся праздники. В День Благодарения мать дала Силк большое блюдо индейки с подливкой, картофельным пюре и начинкой. Силк, рацион которой включал очень мало «человеческой» еды, заколебалась. С несколько смущенным видом она оглядела нас, как бы в поисках одобрения, а потом решила отбросить сомнения и принялась за свою последнюю трапезу.

На следующий день мы отвезли ее к ветеринару. На, этот раз моя мать осталась дома. Помня атмосферу неопределенности, которая окружала в моем восприятии смерть Буббы, я настоял на том, чтобы пойти вместе с отцом. Каким холодным казалось мне все вокруг, когда я сидел в приемной, где пахло лекарствами, а по стенам были развешаны картинки в стиле Нормана Рокуэлла — сценки с собаками, играющими в карты... Выйдя из кабинета, отец сообщил, что момент настал: они собирались усыпить Силк. Хочу ли я присутствовать? Я пошел за отцом и ветеринаром, которые повели Силк по старым коридорам и вышли с ней через заднюю дверь во двор. Я попрощался с Силк и видел, как ветеринар сделал ей укол. Через несколько секунд она мягко рухнула на землю. Затем ее подняли и положили в установку для кремации.

И той ночью, и еще много ночей после этого я снова и снова звал к себе любимое существо. Тем не менее на этот раз все было кончено. Бесконечность уже не казалась мне такой далекой, а вечность — такой долгой.

Когда я перешел из детского сада в начальную школу, мое самосознание несколько выросло. Мне по-прежнему все быстро надоедало, и я много времени проводил в мечтаниях. Но изредка, когда мне попадался учитель, который умел по-настоящему вдохновить ребенка и заставить его думать, мой успех превосходил все ожидания. К несчастью, тогда, как и сейчас, такие учителя составляли скорее исключение, чем правило.

Атмосфера у нас в доме способствовала тому, что я был развит не по возрасту. Родители обращались со мной как со взрослым: не говорили со мной свысока, а вовлекали меня в свои беседы, позволяли участвовать в принятии решений, признавая во мне личность, чье мнение имеет значение.

Каждый день я не мог дождаться минуты, когда наконец вернусь из школы домой. Казалось, там всегда можно встретить самых чудесных людей. Мои родители принимали у себя разнообразнейших друзей из самых интересных сфер: антропологов, психологов, людей искусства, врачей, юристов и т. п. (А в довершение всего это пестрое общество вдохновляло хозяйку на множество кулинарных подвигов, вызывавших к жизни восхитительнейшие вкусы и ароматы.)

А поскольку дома у нас царили такие широкие взгляды и круг моего общения был столь разнообразен, вполне естественно, что одностороннее подчинение чужой деспотичной власти было для меня большой проблемой — или, скорее, проблемы со мной были у носителей этой власти.

В средней школе администрация строго следила затем, чтобы ученики приходили на занятия вовремя. Хотя школа находилась от моего дома так близко, что можно было легко дойти пешком, я почти всегда опаздывал. Здесь потратишь минутку, там еще одну — это же пустяки! Вот только администрация так не считала. Если ученики приходили в школу после звонка, они должны были получить «пропуск опоздавшего».

Проблема заключалась в том, что школа не выдавала ученику этот пропуск, если у него не было записки из дома. Я же приходил настолько впритык к началу занятий, что никогда не знал, опоздаю я или нет, и, чтобы предъявить записку из дома, я должен был сначала туда вернуться и попросить» ее у мамы. А это значит, что я постоянно пропускал бы первую половину первого урока. И почему мне было так трудно выйти из дома минут на пятнадцать пораньше? Мое поведение было необъяснимо, но и изменить его я никак не мог. Видимо, я просто действовал согласно иным представлениям о времени, чем все остальные люди; мне казалось, что если я буду каждое утро выходить из дома в восемь часов одну минуту и пойду достаточно быстро, то смогу оказаться в школе в 7:50.

Наконец я спросил маму, не будет ли она возражать, если при опоздании я сам буду писать себе извинительные записки и подписывать их ее именем. Приняв во внимание, что иначе мне придется пропускать целый урок, поскольку я каждое утро буду расхаживать от школы домой и обратно, мама неохотно согласилась.

Однажды школьный надзиратель увидел, что я сам себе пишу объяснительную записку. Он оказался бывшим военным старой закалки; при том его собственный сын мог служить образцовым примером трудного ребенка (заставляет задуматься, не правда ли?). Тыча пальцем в записку, которую я писал, он зарычал с величественным негодованием:

— Чем это ты занимаешься?

— Пишу себе объяснительную записку, — спокойно ответил я.

— Ты пойдешь в карцер зато, что подделал подпись матери.

— Я ее не подделывал. Подделка — это когда все происходит без ведома человека и без его согласия. А в моем случае и человеку все ведомо, и согласие получено.

Моим наставникам подобные ответы были не по вкусу.

— Как тебя зовут? — спросил надзиратель.

— Эрик Перл. — Я встал, собрал вещи и посмотрел ему в глаза. - П-Е-Р-Л.

Потом повернулся и пошел к себе в класс.

Вот такие события (иди, если угодно, такие уроки) заполняли мои юные годы. Мой отец был управляющим компании по производству торговых автоматов, которой владел вместе со своим отцом и братьями. Кроме того, он входил в добровольную организацию граждан по охране общественного порядка. Мама сидела дома и растила троих детей. Помимо этого, она иногда подрабатывала моделью и организовывала показы мод. Папа выходил из дома в 7 утра. К этому моменту мама успевала запихать нам в глотки завтрак, словно птица-мать, кормящая птенцов. В нашей семье ребенка выпускали из дома только после того, как он плотно позавтракает, а его коробка для ланча будет набита «всеми четырьмя видами пищи» (в те времена родители еще придавали значение этому принципу). В 13 лет я стал бар-мицва*. По воскресеньям я иногда ходил с друзьями в церковь.

______

* Мальчик становится бар-мицвой в возрасте 13 лет, когда по еврейским законам заканчивается период его религиозного образования и он вступает во взрослую жизнь (в древние времена это было связано также с наступлением брачного возраста). Относительно недавно было введено такое же понятие для девочек под названием бат-мицва. — Прим. пеpeв.

Вскоре я обнаружил, что окончание средней школы еще не означает «свободу»: родители решили держать меня у себя под крылышком. Но я, как обычно, был иного мнения. Зачем сидеть в Нью-Джерси? Мне хотелось поступить в колледж в Калифорнии. Однако эффект был такой, как будто я собрался на Северный полюс...

— Это слишком далеко, — твердили отец с матерью. Разумное обсуждение вопроса перешло в прогрессирующую ссору, а ссора — в отчаянный крик.

В конце концов был найден компромисс: мне разрешили поступить в колледж в Майами, штат Флорида. Родители считали, что это надежный план. Мало того, что Майами был в два раза ближе к дому, чем Калифорния; к тому же мой дед по отцу, Зейда (тот самый, что подарил мне в детстве ящик с часами) переехал туда после смерти Буббы. По плану родителей, Зейда должен был приглядывать за их расточительным сыночком. Ведь я, в конце концов, был первенцем его первенца...

В результате же получилось, что родителям пришлось расстаться со мной на целый год.

Я поступил в университет Майами.

Родители всегда говорили мне, что я могу стать кем захочу и заниматься в жизни чем угодно по собственному выбору. Когда растешь с такой мыслью, это помогает и придает силы. Однако нехватка внутренних ограничений создавала все больше трудностей по мере того, как я взрослел и начинал задумываться выборе профессии. Формула «стать кем угодно» и «заниматься чем угодно» в общем-то не давала мне каких-то конкретных ориентиров. Вся сложность заключалось в том, что меня ничто не интересовало; у меня просто не было никаких приоритетов в соответствии с которыми я мог сделать пресловутый «собственный выбор».

В колледже я немедленно ушел с головой... в изучение предметов, абсолютно между собой не связанных. На протяжении всего одного года я колебался между несколькими профилирующими дисциплинами. Их было как минимум три: психология, введение в юриспруденцию и современная хореография. Я представления не имел, чем хочу заниматься. И, как всегда, ничто не могло заинтересовать меня надолго.

Зейда наблюдал, как, ведя самостоятельную жизнь в Майами, я постепенно развиваюсь как личность. Ему хотелось, чтоб этот процесс шел и дальше. Не спрашивая разрешения у моих родителей, он предложил мне провести второй год студенчества на Средиземноморье. Эта перспектива меня чрезвычайно вдохновила. Перед моим внутренним взором уже проносились видения Рима и Афин. Но тут Зейда продолжил свою речь и ^,«конкретизировал», что именно он имеет в виду под Средиземноморьем. Он называл этот регион уменьшительным именем «Израиль» — так оно звучало. Зейда, как обычно, на шаг опережал ситуацию. Он продемонстрировал мне брошюру, посвященную годичному курсу обучения в Иерусалиме. Это была программа для американских студентов. Дед выразил готовность субсидировать эту авантюру. Разве могли мои родители сказать «нет»?


Не просто молоко и мед

Отправляясь в Израиль, большинство студентов ожидали, что с небес там сходит Бог, а по улицам текут молоко и мед. Их постигло разочарование. А вот я, напротив, просто ожидал, что проведу год за пределами США, и больше ничего. Поэтому мне не мешали не имеющие отношения к реальности ожидания, и в результате я влюбился буквально во все, что видел в этой стране. На тот момент путешествие в Святую Землю стало самым ярким событием моей жизни. Да и по сей день - при пробуждении я часто осознаю, что только что бродил во сне среди этих людей, заглядывал в древние храмы, созерцал захватывающие дух пейзажи, которые открываются с горы Синай.

Вернувшись в Штаты, я возобновил тот же самый образ жизни, который вел в прошлом. Все, что я обрел в Святой Земле, не смогло подвести меня к пониманию того, в чем моя истинная цель, — а если и смогло, то я все равно ничего не понял. И хотя снова стоял перед дилеммой, какую специализацию мне выбрать в университете.

В том году, который предшествовал поездке в Израиль, меня посетила одна идея. На первом курсе в Майами я столкнулся с рольфингом — разновидностью глубинного массажа тканей, задача которого — раскрепостить мускулатуру тела. Некоторые мои друзья прошли десять предписанных сеансов рольфинга, и я видел, как это изменило их физическое состояние. Вид этих ребят «до» и «после» — вот и все, что подвигло меня к решению тоже «рольфануться».

Сеансы привели к тому, что я стал по-другому держаться, и, судя по всему, научили меня смотреть на мир более широко. Теория, лежащая в основе рольфинга, базируется на представлениях о взаимосвязи между душой и телом. Согласно этой теории, раскрепощая у человека отдельные мышцы, рольфинг тем самым разблокирует накопившуюся боль — и физическую, и эмоциональную, и старую, и новую. Во время сеансов рольфинга в памяти часто всплывают различные воспоминания о прошлом. Это происходит, когда вы освобождаетесь от страдания, которое они причиняют. В результате у человека нередко преображаются и тело, и эмоции. Это новое состояние, где уже нет многих прежних страданий, позволяет вам по-другому двигаться, по-другому стоять и поддерживать другую осанку. А если ваша осанка стала иной (то есть вы стали занимать иное пространство в физическом смысле), эмоциональное пространство, занимаемое вами, тоже изменится.

Под впечатлением этой идеи и ее результатов я начал подумывать о том, не стать ли мне и самому специалистом по рольфингу. Но мои родители почувствовали, что рольфинг может оказаться недолговечным поветрием, выйти из моды, и тогда я останусь в профессиональном плане на мели. Они предложили мне подумать о том, чтобы заняться более надежным направлением медицины — мануальной терапией. Тогда у меня, на худой конец, останется хотя бы ученая степень, которой в случае чего можно будет воспользоваться.

Я согласился съездить в Бруклин и побеседовать с одним мануальным терапевтом, которому меня представил один из друзей нашей семьи. Этот врач познакомил меня с основополагающей философией, которая является фундаментом мануальной терапии как искусства и как науки. Он объяснил мне, что существует вселенский разум, который поддерживает структуру мироздания и сохраняет в нем равновесие; что в каждом из нас живет продолжение этого разума — так называемый «врожденный разум», который обеспечивает жизнь, здоровье и равновесие нашего организма. Этот врожденный разум, он же — жизненная сила, общается с остальным нашим физическим телом в значительной мере через головной и спинной мозг и прочие; части нервной системы — регулирующей системы организма. Пока передача информации между мозгом и телом имеет место и протекает без помех, мы пребываем в том оптимальном состоянии здоровья, которое для нас потенциально возможно.

Когда один из позвонков искривляется или теряет правильное положение, может возникнуть давление на нервы, которое затрудняет или вообще прерывает сообщение между мозгом и той частью организма, которую данные конкретные нервы обслуживают. В результате такого препятствия в клетках могут начаться неполадки, сопротивляемость организма падает, вызывая недомогание — предшественник недуга, болезни. Вот что делает в этом случае мануальный терапевт: он устраняет препятствие, вызванное этой разрегулировкой (так называемым «подвывихом») в позвоночнике, что позволяет жизненной силе снова приступить к выполнению своих прямых обязанностей. Это возвращает нас в состояние здорового равновесия. Иными словами, такое лечение устраняет причину, а не воздействует на симптом и не маскирует его.

Так я узнал, что головная боль возникает совсем не от того, что у человека в крови от природы не хватает аспирина (хотя телереклама и убеждает нас в обратном). Я понял, что существует способ, позволяющий реально помочь людям. В результате всех этих открытий я решил стать мануальным терапевтом. Я не дал себе времени подумать, насколько серьезен этот шаг, и совершенно не предвидел, какую роль он в конечном счете сыграет в моей жизни. Синхронистичность не относилась к тем концепциям, на которые я сознательно ориентировался в своей жизни.

Внутри у меня внезапно что-то «щёлкнуло». Меня захлестнули детские воспоминания и фантазии (а может, видения?), в которых я помогал людям, выступая в роли дельфийского оракула. «Не исключено, что именно мануальная терапия позволит мне реально сделать что-то в таком духе», — думалось мне. На тот момент мне было ясно лишь одно: слова врача задели во мне какую-то струнку. Во всем этом было что-то настоящее, правильное, и этого мне было довольно. Я собирался сделать первый шаг по новому пути. Как. оказалось, именно он в итоге должен был приблизить меня к исполнению моего предназначения...