Моруа Андрэ Прометей, или Жизнь Бальзака
жүктеу/скачать 1.42 Mb.
|
|
"Пригласите сюда", - сказал я служителю. Тотчас передо мной предстал низенький, толстый, жирный человек, по лицу пекарь, грацией сапожник, шириной в плечах бочар, манерами приказчик, одет, как трактирщик. Не угодно ли! У него ни гроша, и поэтому он едет в Россию; он едет в Россию, значит, у него ни гроша..." Сент-Бев, всегда несправедливый, когда речь шла о Бальзаке, писал Жюсту Оливье: "Бальзак разорился, и больше чем разорился - он уехал в Санкт-Петербург, сообщив через газеты, что едет туда только для поправленья здоровья и решил ничего не писать о России. Гостеприимством этой страны столько раз злоупотребляли, что он, вероятно, рассчитывает с помощью такого обещания добиться благосклонного приема и маленьких милостей со стороны повелителя. Но разве кто-нибудь верит теперь обещаниям этого романиста?.." Русский поверенный в делах в Париже П.Д.Киселев информировал свое правительство: "Так как этот писатель всегда в крайности, а сейчас нуждается еще больше, чем обычно, то весьма возможно, что целью его поездки является какая-нибудь литературная спекуляция... В таком случае, может быть, стоило бы пойти навстречу денежным затруднениям господина де Бальзака, чтобы прибегнуть к перу этого писателя, который еще пользуется здесь, да и во всей Европе, популярностью, и предложить ему написать опровержение клеветнической книги господина де Кюстина". Но это был лишь совет Киселева, никто не приступал к Бальзаку с таким предложением. Он приехал в Санкт-Петербург 17(29) июля 1843 года. В тетради, где Ева вела дневник, он записал: "Я приехал 17 июля (по польскому стилю) и около полудня уже имел счастье видеть и приветствовать свою дорогую графиню Еву в доме Кутайсова на Большой Миллионной, где она живет. Я не видел ее со времени свидания в Вене, но нашел, что она так же прелестна и молода, как тогда. Семь лет разлуки она провела в своей пустыне, среди хлебов, а я - в обширной парижской пустыне, среди чужих людей. Она приняла меня как старого друга, и я вижу, какими были несчастными, холодными, унылыми все те часы, которые я провел вдали от нее. С 1833 по 1843 год протекло десять лет, в течение которых мои чувства к ней вопреки общему закону возросли от всех горестей разлуки и перенесенных разочарований. Нельзя изменить ни свое прошлое, ни свои привязанности". Для приличия он помещался не в доме Кутайсова, где жила его любимая, а в доме Титрова. Ему там плохо спалось из-за клопов. Что за важность! Он вновь встретился со своей Евой, наконец готовой любить его без всяких оговорок. Вернулись счастливые дни, пережитые в Женеве и в Вене, даже более счастливые, так как само положение Ганской, овдовевшей, свободной женщины, благоприятствовало интимной и пламенной близости. Судебный процесс, казалось, шел хорошо, и теперь она уже не трепетала за свои земельные владения. Записки, которые приносили от Бальзака в дом Кутайсова, исполнены нежности и свидетельствуют о его счастье. "Дорогая кисонька... Обожаемый мой волчишка... Волчок тысячу раз целует своего волчишку... Буду у тебя через час..." Близость любимой так бодрит его, что сейчас он мог бы писать и не подхлестывая себя крепким кофе! Он приходил к Ганской каждодневно около полудня. Никто на свете его больше не интересовал. Однако же знаменитый французский писатель вызывал любопытство. Княгиня Разумовская написала Эвелине из Петергофа, что узнала от императора о приезде "человека, который лучше всех понял и обрисовал женское сердце". Другая знакомая задавалась в письме вопросом: "Сумеют ли у нас оценить и принять знаменитого писателя? Дай Бог, чтобы он вынес благоприятное мнение о России". Все дамы умоляли Ганскую привезти к ним ее великого человека. Граф Бенкендорф распорядился пригласить его на парад в Красное Село. Там он видел царя в пяти шагах от себя. "Все, что говорят и пишут о красоте императора, правда: во всей Европе не сыщешь... мужчины, который мог бы сравниться с ним". На параде Бальзак получил солнечный удар - и настоящий, и метафорический. Через неделю после приезда Бальзака жена канцлера Нессельроде написала своему сыну: "Бальзак осуждает Кюстина, это в порядке вещей, но не надо верить в его искренность". В русской газете "Северная пчела" напечатано было: "Россия знает себе цену и очень мало заботится о мнении иностранцев". Короче говоря, власти ничего не требовали от Бальзака, да и сам он больше не собирался опровергать Кюстина. Он не добивался в Санкт-Петербурге ни казенных субсидий, ни почестей, тешивших его тщеславие. Для него было таким счастьем видеть Эвелину, вести с ней бесконечные разговоры за чайным столом, где шумел самовар, этот "нелепый слон", или у камина, перед которым лежал коврик, стояли экран в стиле Людовика XIV и кресло, где, раскинувшись, отдыхала дорогая, смотреть на "глянцевый плющ" - листочек плюща он увез с собою, считая это растение символом их судьбы: "Где привяжусь, там и умру". В гостиной были козетка с двумя валиками и голубой диван, такой удобный для far niente [отдых, безделье (ит.)]; на этом диване он ждал, когда же скрипнет дверь и зашуршит ее платье - звуки, от которых он вздрагивал всем телом. А как ему запомнилось то платье, что было на ней в первый день, - синее, с желтой отделкой! Позднее Анна Мнишек вспоминала в письме к матери, как Бальзак читал вслух в их гостиной "Дочь Евы" - изящный роман, где он показал, что опасная мысль, неотвязно преследующая мужчину, побуждает его к некоему замыслу и к действию, а у женщины она принимает форму любовной мечты. Мари де Ванденес, жена Феликса де Ванденеса (героя "Лилии долины"), влюбляется до безумия в талантливого и очень некрасивого писателя Рауля Натана. Но Феликс, испытавший на себе в юности влияние Анриетты де Морсоф, женщины прекрасной души, оказывается прозорливым мужем и предотвращает назревавшую драму. Обе Ганские, и мать и дочь, были очарованы этой превосходной повестью, трогательной и смелой, обе одинаково восхищались Волшебником и его чудесными рассказами. Бальзак вновь завоевал свою Эвелину. Незадолго перед их встречей она прочла переписку Гете с Беттиной Брентано (вышедшей замуж за Иоахима фон Арнима). Восторженная девица, писавшая к знаменитому поэту, с которым она не была знакома, напомнила госпоже. Ганской, как она сама, молодая романтическая женщина, когда-то завязала переписку с Бальзаком. Эта головная любовь даже вдохновила ее на новеллу, которую она сожгла, но ее содержание рассказала Бальзаку, и тот пожелал прочесть письма Беттины. "Дайте мне, пожалуйста, первый том книги "Гете и Беттина". А прочитав его, написал суровый отзыв. "Эта книга для добрых, а не для злых", - указывает в своем предисловии госпожа Арним, иначе говоря: "Позор тому, кто дурно об этом подумает". Бальзак оказался в лагере "злых". Почему? Потому что "это выходит за пределы литературы и относится к области фармацевтики". "В самом деле, чтобы изображение любви (я разумею литературное изображение) сделалось произведением, и к тому же произведением возвышенным (ибо в этом случае допустимо лишь возвышенное изображение), любовь, повествующая о себе, должна быть совершенной, она должна выступать в своей тройственной форме, захватывая мозг, сердце и тело; она должна быть одновременно духовной и чувственной, и изображать ее следует умно и поэтично..." Беттина (говорит Бальзак) не любит Гете; для нее он лишь предлог для писем; она вышивает ему теплые жилеты, домашние туфли. "Я надеялся, что попытки одеть Гете приведут... Но нет! Жилеты, так же как и проза, оказались малозажигательными..." Таким образом, внушает Бальзак Эвелине, настоящая и прекрасная любовь только у нас с вами, потому что мы любим и душой и телом. Но, высмеивая Гете и Беттину, он все-таки запомнил сюжет, который попыталась использовать его умная возлюбленная, и позднее вернулся к нему. "Ваша новелла так мила, что, если вы хотите доставить мне огромное удовольствие, напишите ее еще раз и пришлите мне. Я ее выправлю и опубликую под своим именем. Вы, таким образом, не станете "синим чулком" и потешите свое авторское самолюбие, видя то, что я сохранил из вашего занимательного и прелестного рассказа. Надо сперва описать провинциальное семейство, в котором среди грубой обыденности выросла восторженная, романтическая девица, а затем с помощью приема переписки перейти к характеристике поэта, проживающего в Париже. Приятель поэта, который будет продолжать вместо него переписку, должен быть человеком умным, но одним из тех, кто становится только спутником знаменитости. Может получиться любопытная картина, изображающая этих услужливых поклонников, которые добывают для своих кумиров похвальные отзывы в газетах; исполняют всякие их поручения и т.д. Развязка должна быть в пользу этого молодого человека - надо нарисовать поражение "великого" поэта и показать мании и недостатки большой души, пугающей мелкие души. Сделайте это, вы мне окажете помощь. Благодаря вам я получу несколько тысячефранковых билетов. А какая слава!.." Из этого сотрудничества в скором времени (в 1844 году) получился роман "Модеста Миньон", последняя "Сцена частной жизни". "Это борьба между поэзией и житейской действительностью, между иллюзиями и обществом; это последнее наставление перед тем, как перейти к сценам зрелой поры..." Желание одержать верх над другим писателем нередко вдохновляло Бальзака. "Лилия долины" была написана в противовес роману Сент-Бева "Сладострастие", "Провинциальная муза" - в противовес "Адольфу". Бальзак считал, что в умении жить и любить он превосходит Гете: ведь вместо того чтобы принимать с олимпийским самодовольством поклонение юной девушки, он, Бальзак, постигал радости любви ценою страданий. Прометей вдохнул огонь в убогие наброски Ганской, и они ожили. Прототипами Модесты Миньон стала сама Эвелина в девическую пору своей жизни и отчасти ее кузина Каллиста Ржевусская. Свою героиню он наделяет чертами Евы, говорит, что "почти мистической поэзии, сияющей на ее челе, противоречило сладострастное выражение рта". Отец Модесты Миньон называет ее "моя мудрая крошка" - прозвище, которое граф Ржевусский дал своей дочери Эвелине. Модеста Миньон, как некогда Эвелина Ганская, хочет быть подругой художника, поэта. Она пишет Каналису, поэту и государственному деятелю (не Ламартин ли это?), как Эвелина писала Бальзаку. Письма ее несколько педантичны, как и письма Эвелины. Замысел романа принадлежит Ганской, и это ослабило бальзаковскую силу, драма местами обращается в салонную комедию. Но, как говорит Ален, теперь Бальзак уже не мог плохо написать роман, и фигура Каналиса столь же реальна, как и образ д'Артеза; Жан Бутша, Таинственный карлик - клерк нотариуса, оберегающий Модесту, - похож на Тадеуша, родственника Эвелины Ганской, всегда окружавшего ее преданностью и заботами. Фоном, на котором разыгрывается действие, является Гавр, в котором, как и в Ангулеме, есть "верхний" и "нижний" город. Все использовано, и все преобразовано. Госпожу Ганскую обидел разговор между Модестой Миньон и ее отцом, в котором тот упрекает дочь за ее переписку с незнакомым человеком. "Как же твой ум и здравый смысл не подсказали тебе за недостатком стыдливости, что, поступая таким образом, ты бросаешься на шею мужчине? Неужели у моей Модесты, у моей единственной дочери, нет гордости, нет чувства достоинства?" Ева усмотрела в этих упреках критику ее собственного поведения. Бальзак защищался искусно: романист должен перевоплощаться во всех своих героев, понимать и чувства отца, и чувства дочери. Но это были просто ссоры влюбленных. Ганская сохранила чудесные воспоминания о приезде писателя в Россию. В "заветном дневнике" она писала: "Как сладостны, как быстролетны те минуты нашей жизни, когда волны радости затопляют нас, когда душа ширится и отражает чистую синеву неба, сияющего бессмертной молодостью! Но как долго тянулись годы, предшествовавшие этим мгновениям, и какими тяжкими становятся часы, следующие за ними, какой острой болью пронизывают они сердце!.. Кажется, приснился тебе дивный сон, а меж тем это была жизнь, чудесная, счастливая, полная жизнь, райское блаженство, ибо сердце, свободное от пошлой корысти, чувствовало, как его мягко убаюкивают где-то высоко, в самых чистых сферах эфира, и ему так хорошо, так спокойно, словно в невинные дни детства... Восторги, очарование, подлинное счастье, преклонение перед идеалом, радости чистые, радости наивные, внутренние голоса, волшебные воспоминания, как эхо пробуждающиеся в душе, взволнованные, трепетные звуки любимого голоса, утешьте меня в одиночестве и укрепите мою надежду..." Она удостоила признать, что ее возлюбленный - один из самых великих людей всех времен. А он на обратном пути в Париж - через Берлин и Франкфурт - все вспоминал о санкт-петербургских вечерах. "В душах, на редкость нежных и страстных, царит культ воспоминаний, и воспоминание о милых сердцу чертах всегда со мной, оно живет во мне, оно просится на уста..." В разлуке какая-то вялость овладела его умом, "в сердце закралась тоска", стало "трудно жить". По приезде в Париж он почувствовал себя так плохо, что обратился за советом к доктору Наккару, и тот по обыкновению поставил диагноз, что у Бальзака воспаление мозга. А это, скорее, была "грусть о милых сердцу чертах", думал Бальзак. "Я был как оглохший Бетховен, как ослепший Рафаэль, как Наполеон без солдат при Березине; я оказался отторженным от своей среды, от своей жизни, от сладостных привычек сердца и ума. Ни в Вене, ни в Женеве, ни в Невшателе не было этого постоянного излияния чувств, этого долгого обожания, часов задушевной беседы..." Из своего безмятежного пребывания в России он вынес радостную уверенность, что вся его жизнь могла бы стать такой же приятной и полной очаровательных чувственных радостей. В газетах сообщалось, что готовятся преследования католиков на Украине. Хоть бы Эвелина поскорее подписала полюбовную сделку, закончила судебную тяжбу и приехала к нему! Разумеется, в Париже продолжали болтать о том, как царь щедро заплатил Бальзаку за то, чтобы он ответил на книгу "этого чертова французского маркиза". В письме к Ганской от 7 ноября 1843 года мы читаем: "Прошел слух, чрезвычайно для меня лестный, что мое перо оказалось необходимым русскому императору и что я привез с собой богатые сокровища в качестве платы за эту услугу. Первому же человеку, который сказал мне это, я ответил, что, как видно, люди не знают ни вашего великого царя, ни меня". А немного позднее (31 января 1844 года) он пишет Ганской: "Говорят, что я отказался от огромной суммы, предложенной мне за то, чтобы я написал некое опровержение... Вот глупость! Ваш государь слишком умен, чтобы не знать, что купленное перо не имеет ни малейшего авторитета... Я, понятно, и не думаю писать ни за, ни против России. Да разве в мои годы человек, чуждый всяких политических взглядов, станет создавать такие прецеденты?" В Париже его ждала Луиза де Бреньоль, вышивая диванную подушку, предназначенную ему в подарок. На что она надеялась? Эта служанка-госпожа жила в добром согласии с "небесным семейством", переносила от одних его членов к другим взаимные упреки и обостряла и без того уже напряженные отношения. Больше, чем своим родным, Бальзак уделял внимания Анриетте Борель, так называемой Лиретте. Бывшая гувернантка Анны Ганской, протестантка, обратившаяся в католичество, хотела поступить в монастырь во Франции. Так как она уже перешагнула предельный возраст, для этого требовалось специальное разрешение архиепископа Парижского. Бальзак взял на себя необходимые хлопоты. А как с Жарди? На Жарди еще не нашлось покупателя. Бальзаку снова улыбнулась мысль благоустроить дом и участок для своей любимой. Несмотря на коварную глину, Жарди имело свои достоинства. По железной дороге можно было за четверть часа доехать до Шоссе д'Антен. Когда-нибудь Жарди стало бы давать молоко, масло, фрукты. И вдобавок ко всему оно позволило бы Бальзаку говорить академикам: "Видите, у меня есть недвижимое имущество, я могу быть избранным". Ведь он опять стал делать визиты академикам и объяснял это Эвелине Ганской следующим образом: "Я стараюсь только для того, чтобы знали, что я хочу быть избранным, это будет праздник, который я держу в запасе для моей Евы, для моего волчонка. Я нахожусь вне стен Академии, зато стою во главе литературы, которую туда не допускают, и, право, мне приятнее быть такого рода Цезарем, чем сороковым бессмертным. Да и добиваться подобной чести я не стану раньше 1845 года..." Его друг, Шарль Нодье, умирал. "Он мне сказал: "Ах, друг мой, вы просили меня отдать за вас свой голос, а я отдаю вам свое место. Смерть подбирается ко мне..." Другие академики по-прежнему выставляли нелепые возражения, указывали на его долги, как будто богатство наделяло писателей талантом. "И вот я обдумал, какое письмо послать каждому из четырех академиков, у которых я побывал. Заниматься прочими тридцатью шестью трупами глупо с моей стороны, мое дело закончить монумент, воздвигаемый мной, а не гоняться за голосами! Вчера я сказал Минье: "Я предпочитаю написать книгу, чем провалиться на выборах! Мое решение принято. Я не хочу попасть в Академию благодаря богатству. Мнение, которое царит в Академии на этот счет, я считаю оскорбительным, в особенности с тех пор, как его распространяют и среди публики. Когда я разбогатею - а я этого добьюсь сам по себе, - я ни за что не выставлю своей кандидатуры!" Он написал четыре письма своим сторонникам: Виктору Гюго, Шарлю Нодье, Дюпати и Понжервилю; письма были исполнены гордости, чувства собственного достоинства. Он вычеркнул слово "Академия" из своей памяти на несколько месяцев. И тут же купил себе (заплатив очень дорого) старинный ларь, принадлежавший, по заверениям антиквара, Марии Медичи. Парижская жизнь пошла своим чередом. Но петербургские вечера были чудесной интерлюдией. XXXIII. СИМФОНИЯ ЛЮБВИ Если художник, на свою беду, полон страсти, которую хочет выразить, ему не удастся передать ее, ибо он сам воплощение страсти, а не образ ее. Бальзак Он предвидел, что по возвращении ему придется вести тяжелую борьбу. Нравы в "литературной республике" все больше проникались коммерческим духом. Писатели жили главным образом на то, что печатали свои романы в газетах фельетонами. Однако самая разбивка на фельетоны не соответствовала творческой манере Бальзака, его длинным вступлениям, описаниям, анализу. С тех пор как вознеслись под небеса Дюма и Эжен Сю, издатели газет уже не считали Бальзака необходимым для них человеком. Но, как пишет Рене Гиз, "свергнутый король" еще видит перед собою возможность "отвоевать свой скипетр". Бертен, издатель солидной газеты "Журналь де Деба", опубликовавшей "Парижские тайны", подписал договор с Бальзаком на два его романа - "Модеста Миньон" и "Мелкие буржуа". Это блестящая победа над соперниками. Ведь чтобы впервые появиться на страницах "Деба", да еще в тот момент, когда его недруги считают, что Бальзак "выдохся", он должен создать шедевр. И какая радость, что сюжетом для этого "победоносного романа" он обязан своей Еве! "Модесту Миньон" начали печатать в "Деба" с 4 апреля 1844 года. Роман был посвящен Чужестранке, и о ней в посвящении говорилось так: "Дочь порабощенной земли, ангел по чистоте любви, демон по безмерности фантазии, младенец по наивности веры... мужчина по силе ума, женщина по чуткости сердца... и поэт по полету твоей мечты..." и так далее. Тотчас же свирепый и плохо осведомленный Сент-Бев стал утверждать, что эта Чужестранка не кто иная, как княгиня Бельджойозо, а само посвящение возмутило его: "Виданное ли дело - такая галиматья! Разве не бичует сам себя писатель подобными смехотворными нелепостями? И как могла уважающая себя газета оказаться столь уступчивой, чтобы с такой готовностью предоставить к его услугам свои столбцы?.." Надо признаться, что посвящение весьма высокопарное. Но когда речь заходит об Эвелине Ганской, Бальзак не может сдерживать поток лиризма. Воспоминания, которые он привез из России, воспламеняют его. Впервые он свободно наслаждался близостью с этой женщиной, подходившей ему по темпераменту. Он уверял Ганскую: "Я люблю так, как любил в 1819 году, люблю в первый и единственный раз в жизни..." Ганская прислала ему лоскуток от черного платья, которое она носила при нем. "Я плакал как дурак, думая о том, что буду вытирать свое перо тканью, которая сколько-то времени считала биения сердца, самого совершенного в мире, и которая облекала... Нет, надо очень любить, чтобы осмелиться на это. От такой мысли будет трепетать душа, всякий раз как я стану пользоваться вашим подарком..." Это кажется наивным? Но Бальзак действительно наивен, когда он любит; в этом его сила и его очарование. Он пьянеет от вина собственной риторики. Что это? Только игра? Может быть, но при игре в безумную любовь игрок сам попадается в ловушку. Бальзак - фетишист, на столе у него миниатюрный портрет кисти Дафинжера, на стене пейзаж, где изображена Верховня; на безымянном пальце левой руки он носит перстень с гиацинтом и обручальное кольцо. Лишний раз с восторгом, разгоревшимся после петербургских ночей, он затягивает акафист своей Еве: "Вы маяк, вы счастливая звезда... Вы дарите утехи любви и честь... Пресытиться вами невозможно..." Но пусть она не тревожится, его верность непоколебима: "Что касается бенгали, будьте спокойны, он проявляет похвальное благоразумие... Птицам тоже знакомо чувство признательности. Вы еще не знаете, что говорится в естественной истории об этом обитателе Индии. Он поет только для одной розы..." Это благоразумие ожидания. "О добрая и милая кисонька! Знает ли она, что стоило начать это письмо, как в сердце бенгали пробудились сладостные воспоминания о прошлом. А моя дорогая бедняжка, волнуется ли и она также?" Иногда он жалуется на томление, в котором его держат целые ночи напролет страстные мечты, мешающие ему работать. Ему трудно справиться с начатыми произведениями. "Модеста Миньон" (единственный роман, который писался быстро, потому, что сюжет был дан самой Ганской) не имела успеха, появившись в фельетонах. В ней было слишком мало событий! Подписчики "Деба" приняли ее холодно, и газета, напечатав ее, тотчас начала публиковать "Графа Монте-Кристо" Александра Дюма. Бальзак писал Ганской: "По моему убеждению, я создал шедевр, это верно для меня и для вас, а какое значение имеет все остальное". Но "Мелкие буржуа", корабль первостатейный, с экипажем в двадцать пять или в тридцать человек, сидит на мели. Даже кофе больше не может придать бодрости писателю - кофе для него стал теперь как вода. Роман "Крестьяне", начатый шесть лет назад по просьбе (еще более ранней) покойного Ганского, роман, который первоначально должен был называться "Крупный землевладелец" и который двадцать раз был запродан, выкуплен, заброшен, оказался работой огромной, неблагодарной и трудной. В первом варианте крупный помещик, маркиз де Гранлье, принадлежал к ультрамонархистам, составлявшим оппозицию группе либеральных буржуа. Бальзак отложил этот набросок, намереваясь позднее вернуться к нему и придать ему совсем иную форму. Но прежде всего нужно было закончить "Блеск и нищету куртизанок". Как известно, сюжетом третьей части "Утраченных иллюзий" являлись страдания Давида Сешара, подобные мучениям Паллисси, но в наших глазах важнейшим эпизодом романа стала встреча на большой дороге Люсьена де Рюбампре, доведенного до отчаяния своим провалом в Париже и уже готового наложить на себя руки, с путешествующим духовным лицом, каноником Карлосом Эррера, под именем которого скрывался не кто иной, как беглый каторжник Вотрен. В душе мнимого аббата, пораженного красотою Люсьена, вспыхивает неистовая любовь к юноше, и он решает добиться для него блестящей победы над Парижем. Но для этого надо, чтобы Люсьен понял подоплеку жизни и перестал вести себя как ребенок. "Стоило вам предоставить Корали господину Камюзо, стоило вам не выставлять напоказ вашу связь с нею, и вы женились бы на госпоже де Баржетон, были бы префектом Ангулема и маркизом де Рюбампре", - цинично говорит Вотрен. жүктеу/скачать 1.42 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|