Мотивация и личность

8. Изменение базового отношения к миру, базовых установок (демократичность, уважение и любовь к людям, уважение к детям, отказ от чувства мужского превосходства и т.п.);

9. Меньшая привязанность к привычным, знакомым вещам; отсутствие страха перед незнакомым, новым, неожиданным;

10. Способность к непреднамеренному или латентному обучению;

11. Меньшая потребность в простоте; умение получать удовольствие от сложных вещей.

1. Спокойствие, уравновешенность, умиротворенность, мир в душе (в противоположность напряженности, нервозности, хандре, недовольству);

2. Доброта, доброжелательность, симпатия к людям, альтруизм (в противоположность жестокости);

3. Великодушие, щедрость;

4. Широта и величие (в противоположность ограниченности и мелочности);

5. Самоуважение, высокая самооценка, уверенность в себе, в своих |силах, независимость;

6. Чувство безопасности, защищенности, отсутствия угрозы;

7. Дружелюбие (в противоположность враждебности);

8. Все большая фрустрационная толерантность;

9. Терпимость к индивидуальным различиям, интерес к ним, их поощрение и, как следствие, отсутствие предубеждений, вызываемых нетерпимостью (это ни в коем случае не означает отказа от собственной точки зрения); чувство братства, товарищества, братская любовь и уважение к людям;

10. Смелость; бесстрашие;

11. Психологическое здоровье и все связанные с ним феномены; снижение вероятности развития невроза, психопатии и, возможно даже, психоза;

12. Искренняя демократичность (безбоязненное и уважительное отношение ко всем, кто заслуживает уважения);

13. Расслабленность; отсутствие напряженности;

14. Воля; радостное принятие ответственности.
D. Межличностные

1. Хороший гражданин, сосед, родитель, друг, любовник;

2. Политическая, экономическая, религиозная открытость; готовность к обучению;

3. Уважение к женщинам, детям, наемным работникам, к меньшинствам и "слабым" слоям общества;

4. Больший демократизм и меньший авторитаризм (303);

5. Меньшая вероятность неоправданной враждебности, большее дружелюбие, заинтересованность в ближнем, идентификация со своим окружением и человечеством;

6. Умение выбирать друзей, спутника жизни и т.п., более верная оценка людей; разборчивость;

7. Более привлекательная, симпатичная, красивая личность;

8. Хороший психотерапевт.
Е. Смешанные

1. Изменение представлений о рае, аде, хорошем обществе, хорошей жизни, успехе, провале и т.п.;

2 Движение к высшим ценностям, к более "высокой", более духовной жизни;

3. Изменения в экспрессивном поведении (улыбка, смех, мимика, манеры, походка, почерк); поведение становится более экспрессивным и менее функциональным;

4. Изменения в энергетике: большая расслабленность и одновременно бодрость, хороший сон, спокойствие;

5. Интерес к будущему, надежда (в противоположность аморальности, апатии, агедонии);

6. Изменение содержания снов, фантазий, детских воспоминаний;

7. Изменение моральных установок, ценностей;

8. Отказ от философии "все или ничего", "победа или смерть".
µГЛАВА 6§

ИНСТИНКТОПОДОБНАЯ ПРИРОДА БАЗОВЫХ ПОТРЕБНОСТЕЙ

Необходимость пересмотра теории инстинктов

Теория базовых потребностей, о которой мы говорили в предыдущих главах, настоятельно требует пересмотра теории инстинктов. Это необходимо хотя бы для того, чтобы иметь возможность дифференцировать инстинкты на более базовые и менее базовые, более здоровые и менее здоровые, более естественные и менее естественные. Более того, наша теория базовых потребностей, как и другие аналогичные теории (353, 160), неизбежно поднимает ряд проблем и вопросов, которые требуют Немедленного рассмотрения и уточнения. В их ряду, например, необходимость отказа от принципа культурной относительности, решение вопроса о конституциональной обусловленности ценностей, необходимость ограничения юрисдикции ассоциативно-инструментального научения и т.п.

Имеются и другие соображения, теоретические, клинические и экспериментальные, которые подталкивают нас к переоценке отдельных положений теории инстинктов, а, быть может , даже к ее полному пересмотру. Эти же соображения заставляют меня скептически отнестись ко мнению, особенно широко распространившемуся в последнее время в среде психологов, социологов и антропологов. Я говорю здесь о незаслуженно высокой оценке таких личностных черт, как пластичность, гибкость и адаптивность, о преувеличенном внимании к способности к научению. Мне представляется, что человек гораздо более автономен, гораздо более самоуправляем, нежели предполагает за ним современная психология, и это мое мнение базируется на следующих теоретических и экспериментальных соображениях:

1. Концепция гомеостаза Кэннона (78), инстинкт смерти Фрейда (138) и т.п.;

2. Эксперименты по изучению аппетита, пищевых предпочтений и гастрономических вкусов (492, 491);

3. Эксперименты Леви по изучению инстинктов (264ѕ269), а также его исследование материнской сверх-опеки (263) и аффективного голода;

4. Обнаруженные психоаналитиками пагубные последствия раннего отлучения ребенка от груди и настойчивого привития навыков туалета;

5. Наблюдения, заставившие многих педагогов, воспитателей и детских психологов-практиков признать необходимость предоставления ребенку большей свободы выбора;

6. Концепция, лежащая в основе роджерсовской терапии;

7. Многочисленные неврологические и биологические данные, приводимые сторонниками теорий витализма (112) и эмерджентной эволюции (46), современными эмбриологами (435) и такими холистами как Гольдштейн (160), ѕ данные о случаях спонтанного восстановления организма после полученной травмы.

Эти и ряд других исследований, которые я буду цитировать далее, укрепляют мое мнение о том, что организм обладает гораздо большим запасом прочности, гораздо большей способностью к самозащите, саморазвитию и самоуправлению, чем нам казалось до сих пор. Кроме того, результаты последних исследований еще раз убеждают нас в теоретической необходимости постулирования некой позитивной тенденции к росту или к самоактуализации, заложенной в самом организме, тенденции, в корне отличной от уравновешивающих, консервационных процессов гомеостаза и от реакций на внешние воздействия. Многие мыслители и философы, в числе которых столь разные, как Аристотель и Бергсон, в той или иной форме, с большей или меньшей прямотой уже предпринимали попытки постулировать эту тенденцию, тенденцию к росту или к самоактуализации. О ней говорили и психиатры, и психоаналитики, и психологи. О ней рассуждали Гольдштейн и Бюлер, Юнг и Хорни, Фромм, Роджерс и многие другие ученые.

Однако самым весомым аргументом в пользу необходимости обращения к теории инстинктов служит, наверное, опыт психотерапии и особенно опыт психоанализа. Факты, которые предстают перед психоаналитиком, неумолимы, хотя и не всегда очевидны; перед психоаналитиком всегда стоит задача дифференциации желаний (потребностей, импульсов) пациента, проблема отнесения их к разряду более базовых или менее базовых. Он постоянно сталкивается с одним очевидным фактом: фрустрация одних потребностей приводит к патологии, тогда как фрустрация других не вызывает патологических последствий. Или: удовлетворение одних потребностей повышает здоровье индивидуума, а удовлетворение других не вызывает такого эффекта. Психоаналитик знает, что есть потребности ужасно упрямые и своевольные. С ними не удастся сладить уговорами, задабриваниями, наказаниями, ограничениями; они не допускают альтернативы, каждую из них может удовлетворить только один-единственный, внутренне соответствующий ей "удовлетворитель". Эти потребности крайне требовательны, они заставляют индивидуума осознанно и неосознано искать возможности для их удовлетворения. Каждая из таких потребностей предстает перед человеком как упрямый, непреодолимый, не поддающийся логическому объяснению факт; факт, который нужно вопринимать как данность, как точку отсчета. Весьма показательно, что практически все существующие течения психиатрии, психоанализа, клинической психологии, социальной и детской терапии, несмотря на принципиальные расхождения по многим вопросам, вынуждены сформулировать ту или иную концепцию инстинктоподобия потребностей.

Опыт психотерапии заставляет нас обратиться к видовым характеристикам человека, к его конституции и наследственности, вынуждает отказаться от рассмотрения его внешних, поверхностных, инструментальных привычек и навыков. Всякий раз, когда терапевт сталкивается с этой дилеммой, он отдает предпочтение анализу инстинктивных, а не условных, реакций индивидуума, и именно этот выбор является базовой платформой психотерапии. Столь насущная необходимость в выборе вызывает сожаление, потому что, и мы еще вернемся к обсуждению этого вопроса, существуют иные, промежуточные и более важные, альтернативы, предоставляющие нам большую свободу выбора, ѕ одним словом, дилемма, упомянутая здесь, не является единственно возможной дилеммой.

И все же сегодня уже очевидно, что теория инстинктов, особенно в тех формах, в каких она представлена Мак-Даугаллом и Фрейдом, нуждается в пересмотре в соответствии с новыми требованиями, выдвигаемыми динамическим подходом. Теория инстинктов, бесспорно, содержит ряд важных положений, пока не оцененных должным образом, но в то же время явная ошибочность ее основных положений затмевает достоинства других. Теория инстинктов видит в человеке самодвижущуюся систему, она основывается на том, что человеческое поведение детерминировано не только внешними, средовыми факторами, но и собственной природой человека; она утверждает, что в человеческой природе заложена готовая система конечных целей и ценностей и что при наличии благоприятных средовых воздействий человек стремится избежать болезни, а следовательно желает именно того, в чем действительно нуждается (что хорошо для него). Теория инстинктов опирается на то, что все люди составляют единый биологический вид, и утверждает, что поведение человека обусловлено теми или иными мотивами и целями, присущими виду в целом; она обращает наше внимание на тот факт, что в экстремальных условиях, когда организм всецело предоставлен самому себе, своим внутренним резервам, он проявляет чудеса биологической эффективности и мудрости, и факты эти еще ждут своих исследователей.
Ошибки теории инстинктов

Считаю необходимым сразу же подчеркнуть, что многие ошибки теории инстинктов, даже самые возмутительные и заслуживающие резкого отпора, ни в коем случае не являются неизбежными или внутренне присущими данной теории как таковой, что эти заблуждения разделялись не только последователями теории инстинктов, но и ее критиками.

1. Наиболее вопиющими в теории инстинктов являются семантические и логические ошибки. Инстинктивистов вполне заслуженно обвиняют в том, что они изобретают инстинкты ad hoc, прибегают к понятию инстинкта всякий раз, когда не могут объяснить конкретное поведение или определить его истоки. Но мы, зная об этой ошибке, будучи предупреждены о ней, конечно же, сумеем избежать гипостазирования, то есть смешения факта с термином, не станем строить шаткие силлогизмы. Мы гораздо искушеннее в семантике, нежели инстинктивисты.

2. Сегодня мы обладаем новыми данными, предоставленными нам этнологией, социологией и генетикой, и они позволят нам избежать не только этно- и классоцентризма, но и упрощенного социального дарвинизма, которым грешили ранние инстинктивисты и который заводил их в тупик.

Теперь мы можем понять, что неприятие, которое встретила в научных кругах этнологическая наивность инстинктивистов, было излишне радикальным, излишне горячим. В результате мы получили другую крайность ѕ теорию культурного релятивизма. Эта теория, широко распространенная и пользовавшаяся большим влиянием в последние два десятилетия, сейчас подвергается жесткой критике (148). Несомненно, пришла пора вновь направить наши усилия на поиск кросс-культуральных, общевидовых характеристик, как это делали инстинктивисты, и мне думается, что мы сумеем избежать как этноцентризма, так и гипертрофированного культурного релятивизма. Так, например, мне кажется очевидным, что инструментальное поведение (средство) детерминировано культуральными факторами в гораздо большей степени, чем базовые потребности (цели).

3. Большинство анти-инстинктивистов 20ѕ30-х годов, такие, например, как Бернард, Уотсон, Куо и другие, критикуя теорию инстинктов, говорили главным образом о том, что инстинкты нельзя описать в терминах отдельных реакций, вызванных специфическими раздражителями. В сущности, они обвиняли инстинктивистов в приверженности бихевиориостичному подходу, и в целом они были правы, ѕ инстинкты действительно не укладываются в упрощенную схему бихевиоризма. Однако сегодня такая критика уже не может считаться удовлетворительной, потому что сегодня и динамическая, и гуманистическая психология исходят из того, что никакая мало-мальски значимая, целостная характеристика человека, никакая целостная форма активности не может быть определена только в терминах "стимулѕреакция".

Если мы утверждаем, что любой феномен нужно анализировать в его цельности, то это еще не означает, что мы призываем игнорировать свойства его компонентов. Мы не против того, чтобы рассматривать рефлексы, например, в контексте классических животных инстинктов. Но при этом мы понимаем, что рефлекс ѕ это исключительно моторный акт, инстинкт же помимо моторного акта включает в себя биологически детерминированный импульс, экспрессивное поведение, функциональное поведение, объект-цель и аффект.

4. Даже с точки зрения формальной логики я не могу объяснить, почему мы должны постоянно делать выбор между абсолютным инстинктом, инстинктом, завершенным во всех его компонентах, и не-инстинктом. Почему бы нам ни говорить об остаточных инстинктах, об инстинктоподобных аспектах влечения, импульса, поведения, о степени инстинктоподобия, о парциальных инстинктах?

Очень многие авторы бездумно употребляли термин "инстинкт", используя его для описания потребностей, целей, способностей, поведения, восприятия, экспрессивных актов, ценностей, эмоций как таковых и сложных комплексов этих явлений. В результате это понятие практически утратило смысл; практически любую из известных нам человеческих реакций, как справедливо отмечают Мармор (289) и Бернард (47), тот или иной автор может отнести к разряду инстинктивных.

Основная наша гипотеза состоит в том, что из всех психологических составляющих человеческого поведения только мотивы или базовые потребности могут считаться врожденными или биологически обусловленными (если не всецело, то хотя бы в определенной степени). Само же поведение, способности, когнитивные и аффективные потребности, по нашему мнению, не имеют биологической обусловленности, эти явления либо являются продуктом научения, либо способом выражения базовых потребностей. (Разумеется, многие из присущих человеку способностей, например, цветовое зрение, в значительной степени детерминированы или опосредованы наследственностью, но сейчас речь не о них). Другими словами, в базовой потребности есть некий наследственный компонент, который мы будем понимать как своеобразную конативную нужду, не связанную с внутренним, целеполагающим поведением, или как слепой, нецеленаправленный позыв, вроде фрейдовских импульсов Ид. (Ниже мы покажем, что источники удовлетворения этих потребностей также имеют биологически обусловленный, врожденный характер.) Поведение целенаправленное (или функциональное) возникает в результате научения.

Сторонники теории инстинктов и их оппоненты мыслят в категориях "все или ничего", они рассуждают только об инстинктах и не-инстинктах, вместо того, чтобы задуматься о той или иной мере инстинктивности того или иного психологического феномена, и в этом состоит их главная ошибка. И в самом деле, разумно ли предполагать, что весь сложнейший набор человеческих реакций всецело детерминирован одной лишь наследственностью или вовсе не детерминирован ею? Ни одна из структур, лежащих в основе сколько-нибудь целостных реакций, даже самая простая структура, лежащая в основе сколько-нибудь целостной реакции, не может быть детеминирована только генетически. Даже цветной горошек, эксперименты над которым позволили Менделю сформулировать знаменитые законы распределения наследственных факторов, нуждается в кислороде, воде и подкормке. Если уж на то пошло, то и сами гены существуют не в безвоздушном пространстве, а в окружении других генов.

С другой стороны совершенно очевидно, что никакая из человеческих характеристик не может быть абсолютно свободной от влияния наследственности, потому что человек ѕ дитя природы. Наследственность является предпосылкой всего человеческого поведения, каждого поступка человека и каждой его способности, то есть, что бы ни сделал человек, он может это сделать только потому, что он ѕ человек, что он принадлежит к виду Homo, потому что он сын своих родителей.

Столь несостоятельная с научной точки зрения дихотомия повлекла за собой ряд неприятных последствий. Одним из них стала тенденция, в соответствии с которой любую активность, если в ней обнаруживался хоть какой-то компонент научения, стали считать неинстинктивной и наоборот, любую активность, в которой проявлялся хоть какой-то компонент наследственности ѕ инстинктивной. Но как мы уже знаем, в большинстве, если не во всех человеческих характеристиках с легкостью обнаруживаются и те, и другие детерминанты, а значит и сам спор между сторонниками теории инстинктов и сторонниками теории научения чем дальше, тем больше начинает напоминать спор между партией остроконечников и тупоконечников.

Инстинктивизм и анти-инстинктивизм ѕ две стороны одной медали, две крайности, два противоположных конца дихотомии. Я уверен, что мы, зная об этой дихотомии, сумеем избежать ее.

5. Научной парадигмой теоретиков-инстинктивистов были животные инстинкты, и это стало причиной очень многих ошибок, в том числе их неспособности разглядеть уникальные, чисто человеческие инстинкты. Однако самым большим заблуждением, закономерно вытекающим из изучения животных инстинктов, явилась, пожалуй, аксиома об особой мощности, о неизменности, неуправляемости и неподконтрольности инстинктов. Но аксиома эта, справедливая разве что применительно к червям, лягушкам и леммингам, явно непригодна для объяснения человеческого поведения.

Даже признавая, что базовые потребности имеют определенную наследственную базу, мы можем наделать кучу ошибок, если будем определять меру инстинктивности на глазок, если будем считать инстинктивными только те поведенческие акты, только те характеристики и потребности, которые не имеют явной связи с факторами внешней среды или отличаются особой мощностью, явно превышающей силу внешних детерминант. Почему бы нам не допустить, что существуют такие потребности, которые, несмотря на свою инстинктоидную природу, легко поддаются репрессии, которые могут быть сдержаны, подавлены, модифицированы, замаскированы привычками, культурными нормами, чувством вины и т.п. (как это, по-видимому, происходит с потребностью в любви)? Словом, почему бы нам не допустить возможность существования слабых инстинктов?

Именно эта ошибка, именно такая идентификация инстинкта с чем-то мощным и неизменным, скорее всего, и стала причиной резких нападок культуралистов на теорию инстинктов. Мы понимаем, что никакой этнолог не сможет даже на время отвлечься от идеи о неповторимом своеобразии каждого народа, и потому с гневом отвергнет наше предположение и присоединится к мнению наших оппонентов. Но если бы все мы с надлежащим уважением относились и к культурному, и к биологическому наследию человека (как это делает автор данной книги), если бы мы рассматривали культуру просто как более мощную силу по сравнению с инстинктоидными потребностями (как это делает автор данной книги), то мы бы уже давно не видели ничего парадоксального в утверждении о том, что наши слабые, хрупкие инстинктоидные потребности нуждаются в защите от более устойчивых и более мощных культурных влияний. Попытаюсь быть еще более парадоксальным ѕ по моему мнению, в каком-то смысле инстинктоидные потребности в каком-то смысле сильнее тех же культурных влияний, потому что они постоянно напоминают о себе, требуют удовлетворения, и потому что их фрустрация приводит к пагубным патологическим последствиям. Вот почему я утверждаю, что они нуждаются в защите и покровительстве.

Чтобы стало совсем понятно, выдвину еще одно парадоксальное заявление. Я думаю, что вскрывающая психотерапия, глубинная терапия и инсайт-терапия. которые объединяют в себе практически все известные методы терапии, кроме гипноза и поведенческой терапии, имеют одну общую черту, они обнажают, восстанавливают и укрепляют наши ослабленные, утраченные инстинктоидные потребности и тенденции, наше задавленное, задвинутое в дальний угол животное Я, нашу субъективную биологию. В самом очевидном виде, самым конкретным образом такую цель ставят только организаторы так называемых семинаров личностного роста. Эти семинары ѕ одновременно психотерапевтические и образовательные ѕ требуют от участников чрезвычайно больших трат личностной энергии, полной самоотдачи, невероятных усилий, терпения, мужества, они очень болезненны, они могут длиться всю жизнь и все равно не достичь поставленной цели. Нужно ли учить собаку, кошку или птицу как быть собакой, кошкой или птицей? Ответ очевиден. Их животные импульсы заявляют о себе громко, внятно и распознаются безошибочно, тогда как импульсы человека чрезвычайно слабы, неотчетливы, спутаны, мы не слышим, что они шепчут нам, и поэтому должны учиться слушать и слышать их,

Неудивительно, что спонтанность, естественность поведения, свойственную представителям животного мира, мы чаще замечаем за самоактуализированными людьми и реже ѕ за невротиками и не очень здоровыми людьми. Я готов заявить, что сама болезнь ѕ это ничто иное, как утрата животного начала. Четкая идентификация со своей биологией, "животность" парадоксальным образом приближают человека к большей духовности, к большему здоровью, к большему благоразумию, к большей (орга-низ.мической) рациональности.

6. Сосредоточенность на изучении животных инстинктов повлекла за собой еще одну, возможно, еще более страшную ошибку. По неким непонятным, загадочным для меня причинам, объяснить которые смогли бы, наверное, только историки, в западной цивилизации утвердилось представление о том, что животное начало ѕ это дурное начало, что наши примитивные импульсы ѕ это эгоистичные, корыстные, враждебные, дурные импульсы.22

Теологи называют это первородным грехом или голосом дьявола. Фрейдисты называют это импульсами Ид, философы, экономисты, педагоги придумывают свои названия. Дарвин был настолько убежден в дурной природе инстинктов, что основным фактором эволюции животного мира счел борьбу, соревнование, и совершенно не заметил проявлений сотрудничества, кооперации, которые, однако, легко сумел разглядеть Кропоткин.

Именно такой взгляд на вещи заставляет нас идентифицировать животное начало человека с хищными, злобными животными, такими как волки, тигры, кабаны, стервятники, змеи. Казалось бы, почему нам не приходят на ум более симпатичные звери, например, олени, слоны, собаки, шимпанзе? Очевидно, что вышеупомянутая тенденция самым непосредственным образом связана с тем, что животное начало понимается как плохое, жадное, хищное. Если уж так необходимо было найти подобие человеку в животном мире, то почему бы не выбрать для этого животное, действительно похожее на человека, например, человекообразную обезьяну? Я утверждаю, что обезьяна как таковая, в общем-то, гораздо более милое и приятное животное, чем волк, гиена или червь, к тому же она обладает многими из тех качеств, что мы традиционно относим к добродетелям. С точки зрения сравнительной психологии мы, право же, больше похожи на обезьяну, чем на какого-нибудь гада, а потому я ни за что не соглашусь с тем, что животное начало человека ѕ злобное, хищное, дурное (306).

7. К вопросу о неизменности или немодифицируемости наследственных черт нужно сказать следующее. Даже если допустить, что существуют такие человеческие черты, которые детерминированы одной лишь наследственностью, только генами, то и они подвержены изменениям и, может быть даже, легче, чем любые другие. Такая болезнь как рак в значительной степени обусловлена наследственными факторами, и все-таки ученые не оставляют попыток искать способы профилактики и лечения этой страшной болезни. То же самое, можно сказать об интеллекте, или IQ. Нет сомнений, что в известной степени интеллект определяется наследственностью, но никто не возьмется оспаривать тот факт, что его можно развить при помощи образовательных и психотер-певтических процедур.