Музейное дело вопросы экспозиции

Музей есть общественное учреждение, в ко­тором посетителям показываются те или дру­гие предметы. Содержание музея не только требует систематических затрат на научный и технический персонал, на помещение, на уход за вещами и т. д.; оно, кроме того, иммобили­зует ценности, которые не могут, ставши экспо­натами, быть ни использованы по своему не­посредственному назначению (музейным плугом нельзя пахать, музейное ружье нельзя брать на охоту, из музейного кубка нельзя пить), ни обращены в товар для продажи. Самый показ музейных вещей, следовательно, должен пред­ставлять такую общественную (просветитель­ную, идеологическую) ценность, которая опра­вдывала бы связанные с содержанием музея материальные жертвы. Вопрос о существе и размерах этой общественной ценности стано­вится тем более острым, чем значительнее музей, чем больше иммобилизованные в нем имущества, чем дороже обходится его обслу­живание. Есть музеи, существование которых стало бесспорным в силу их давности и по-всюдности: на Эрмитаж или Русский музей

9*

131

В настоящее время Петергофские, Детско­сельские, Гатчинский, Павловский, Ораниен­баумские и Елагинский дворцы-музеи находятся в ведении ГлавНауки НарКомПроса. Многие тысячи жителей Ленинграда ежедневно—и осо­бенно по праздникам — направляются в приго­роды, гуляют по паркам и, если дворцы открыты для осмотра, устремляются в них, чтобы, под руководством политпросветских экскурсоводов, пройтись по их залам. В смысле посещаемости дворцы-музеи побили все рекорды. Спраши­вается: что делают музейные работники для того, чтобы многотысячные массы посетителей из осмотра дворцов-музеев вынесли максимум политического и всякого иного просвещения? Что сделано для того, чтобы превратить дворцы в общественно нужные подлинные музеи, кото­рые надо поддерживать ценою каких бы то ни было материальных затрат и жертв?

132

Есть три системы музееведческой работы: кон­сервация, реставрация и экспозиция. Суть их, в применении к дворцам-музеям, следующая.

133

В настоящее время Петергофские, Детско­сельские, Гатчинский, Павловский, Ораниен­баумские и Елагинский дворцы-музеи находятся в ведении ГлавНауки НарКомПроса. Многие тысячи жителей Ленинграда ежедневно—и осо­бенно по праздникам — направляются в приго­роды, гуляют по паркам и, если дворцы открыты для осмотра, устремляются в них, чтобы, под руководством политпросветских экскурсоводов, пройтись по их залам. В смысле посещаемости дворцы-музеи побили все рекорды. Спраши­вается: что делают музейные работники для того, чтобы многотысячные массы посетителей из осмотра дворцов-музеев вынесли максимум политического и всякого иного просвещения? Что сделано для того, чтобы превратить дворцы в общественно нужные подлинные музеи, кото­рые надо поддерживать ценою каких бы то ни было материальных затрат и жертв?

132

Есть три системы музееведческой работы: кон­сервация, реставрация и экспозиция. Суть их, в применении к дворцам-музеям, следующая.

133

134

Реставрировать значит: привести в „перво­бытное состояние", устранив заведомо-поздней­шие перестройки, переустройства и заменив их первоначальными формами и устройством. Во многих случаях, когда идет речь о мелочах, и когда первоначальные формы и устройство могут быть установленными совершенно бес­спорно и во всех подробностях, реставрация до­пустима при соблюдении обычных историче­ских предосторожностей (т. е. точной факсации уничтожаемых позднейших изменений и наслое­ний) — но допустима только в том случае, если она необходима для достижения именно тех це­лей, ради которых предпринимается вся вообще музеификация данного ансамбля. Но всегда

135

надо помнить, что самая строго-научная рестав­рация — дело очень опасное: уже не говоря о том, что она в большинстве случаев невоз­можна без произвола, и что она на место до­стоверного ставит предположительное, — она всегда динамику исторического процесса, сози­дающего и разрушающего вещи, приносит в жертву статике исторического момента, уни­чтожая наглядные следы дальнейшей жизни памятника. Реставрация есть наиболее актив­ный вид все той же консервации. Но если из истории можно сделать какой-либо совершенно бесспорный и, вместе с тем, чрезвычайно жиз­ненно-нужный вывод, так именно тот, что „все течет, все меняется, ничто не остается" неизмен­ным"; и вот этот вывод, и без того уже по­стоянно забываемый людьми, которые цепля­ются за достигнутое и панически боятся всяких „колебаний устоев",-—этот вывод намеренно затемняется всякою реставрациею. Все те импе­раторы, которые и впервые строили и устраи­вали, и впоследствии перестраивали и пере­устраивали и вновь отделывали ленинградские пригородные дворцы, — все они для историка являются лишь статистами исторического про­цесса, и ни один не заслуживает того, чтобы ради него останавливать время. В музейном деле и эстетическое, и историческое (архео­логическое) чистоплюйство совершенно недо­пустимо. Реставрация нужна только там, где она помогает показать, что

136

История не есть сборник занятных анекдо­тов — ни персонального („о великих людях"), ни бытового характера; история также отнюдь не есть сборник хотя бы и строго проверенных фактов; ни ради анекдотов, ни даже ради фак­тов не стоило бы содержать Петергофские, Детскосельские и прочие дворцы-музеи. История должна быть системою фактов, из которых

137

вытекают какие - то нужные всем и каждому выводы. Научная формула диалектического ма­териализма, в которую укладываются эти выводы, в своей отвлеченности и сухости доступна не­многим — а между тем, именно на ней строится вся практическая политика СССР во всех ее разновидностях и разветвлениях, и она поэтому должна быть внедрена в сознание всех граждан Союза, через Советы управляющих Республи­кою. Если всякая кухарка должна уметь упра­влять государством, всякая кухарка должна усвоить основные выводы истории. А это воз­можно только так, чтобы всем гражданам все снова и снова, не маловразумительными сло­вами, а наглядными и осязаемыми вещами, втолковывались мысли, от которых они в по­вседневной жизни обычно очень далеки: при помощи все новых комплексов вещей должны быть показаны все новые, все более убедитель­ные случаи проявления диалектического мате­риализма, все новые конкретные примеры, не­двусмысленно доказывающие закономерность развития экономики и общественности, необхо­димость классовой борьбы, неизбежность рево­люций. Только тогда граждане привыкнут уже сами всякое явление понимать, как возникшее и обусловленное, как стадию дальнейшего разви­тия, перестанут приходить в отчаяние от трудно­стей момента и временных неудач, с уверен­ностью будут смотреть в будущее. „Красивость" царских дворцов и парков, „роскошь" их убран­ства, „интересность" исторических анекдотов— все должно быть использовано в качестве при­манки в целях исторического просвещения самых широких масс,

Такова общая целевая установка музеифика-ции бытовых ансамблей императорских дворцов. Ею определяются в деталях методы работы.

Прежде всего нужно, чтобы вещи во двор­цах для обозревателей перестали быть просто вещами и стали выразительными; чтобы по ве­щам обозреватели могли составить себе яркое представление о быте, а по быту—о том общес­твенном укладе, которым быт, порожден. Всего этого экскурсовод добьется лишь в том случае, если ему поможет музеевед: не всякая подлинная вещь годится в музей, не всякое подлинное сочетание вещей пригодно для му­зейного показа—надо выбрать вещи, наилучше выражающие то, что в данном случае тре­буется, надо скомбинировать выбранные вещи наиболее красноречивым образом, надо допол­нительною экспозициею предоставить в рас­поряжение посетителей все те данные, которые выясняют, что значат выставленные вещи, надо убрать все то, что только рассеивает внимание обозревателя, не давая ему ничего существенного. Музеевед должен в каждом от­дельном дворце, в каждой отдельной комнате дворца иметь четко осознанную тему, которой должны быть подчинены и подбор вещей под­линных, и дополнительная экспозиция. Нельзя показывать „вообще" какие то (пусть даже курьезные, редкостные, прекрасные и какие угодно другие) предметы, пока неизвестно, чего ради они показываются, на что надо обратить внимание, в чем надо видеть то органическое единство, которое их всех связы­вает в один ансамбль. Личность императора или „просто" эпоха такого то императора

* * 139

140

141

142

143

Итак: нам нужна в дворцах-музеях целе­устремленная экспозиция, выражающая опре­деленное историческое миросозерцание и рас­считанная на массового посетителя. В каждом отдельном дворце, в каждой отдельной части дворца, в зависимости от наличествующего вещественного материала, должна быть на­глядно разработана та или другая конкретная тема, нужная и посильная массовому посети­телю. Все эти темы вместе должны составить некое гармоническое целое, так чтобы посети­тель, делая все новые экскурсии, и не скучал от повторений, и не смущался противоречиями.

144

История их разная. В Петергофе есть дворцы, прожившие долгую и очень интенсив­ную жизнь,—Монплезир, Большой дворец; есть дворцы, наполненные одним царствованием, одною „эпохою",—Коттэдж, Фермерский, Ниж­няя дача; и есть дворцы - однодневки, дворцы - капризы, в которые иногда наезжали, но в которых не жили,—Собственная дача Ни­колая I, его же помпеянские павильоны и т. д. Это глубочайшее различие надо учесть в экс­позиции. Нельзя повсюду и всегда выдвигать на первый план пресловутую „эпоху", и из нее делать фетиш, точно „эпоха" и знание „эпохи" есть какая то абсолютная ценность. Особенно: нельзя под „эпохою" понимать цар­ствование, а царствование подменять лично­стью императора! Конечно, так легче всего совладать с материалом: есть груды фактов и фактиков, есть кучи анекдотов, которые можно рассказать по поводу вещей, и все это так просто сгруппирвоать вокруг героев, по­именно как-то всем еще памятных и достаточно колоритных... и так привычно рассказывать русскую историю по рецепту Иловайского или, если угодно, Алексея Толстого:

Веселая царица

была Елисавет!

поет и веселится—

порядка ж нет как

нет!

10 Музейное дело

Совершенно ясно, что такая постановка во­проса по линии наименьшего сопротивления 1) только с величайшим насилием и над зда­ниями, и над вещами, и, конечно, над посети­телями может быть проведена и в дворцах многолетнего типа, где каждый император ста­новится в ряд своих предков и своих потом­ков, и в дворцах - однодневках, и 2) даже в дворцах второго типа может быть проведена только с прямым вредом для того дела, ради которого предпринимается вся вообще музеи-фикация дворцов. Достаточно с экскурсиею пройтись по Большому дворцу, чтобы убедиться, что никакой цельной и впечатляющей харак­теристики веселой царицы Елисавет не полу­чается, раз золотую „Купеческую" залу тут же перебивают „Чесменская" и „Петровская"; и что и „северная Семирамида" Екатерина II отнюдь не получается, раз следом за ее за­лами и в перемежку с ними идут Елисаветин-ская „Статсдамская", китайские и Петровские комнаты! Одного Петра I в Монплезире, объединенном с Марли и Эрмитажем, показы­вать можно потому только, что из всей сово­купности усадьбы насильственно и искусственно вырывается средняя часть,—но ведь, на самом деле, в Монплезире есть целое Елисаветинско-Екатерининское крыло (западное), а вся сред­няя часть другого (восточного) крыла принад­лежит Александру II! Однодневки Николая I и его же „исторические комнаты" в Большом дворце при установке на анекдотическую исто­рию отдельного монарха вообще показываемы быть не могут, потому что целый дворец, по­казываемый только как место для летних пик-

146

ников царской семьи, лишается всякого кон­кретного содержания. А при таком показе Александрийских дворцов Николай I выступает в роли романтического рыцаря Белой розы— и ни звука ни о чем, что напоминало бы о Де­кабристах, о Бенкендорфе, о венгерском по­ходе, о крымской кампании! Александр II ока­зывается провинциальным помещиком, генера­лом Бетрищевым в отставке, который увлекается Чичиковскою „Историею о генералах"! а Нико­лай II буржуа-дачником, который имеет больше денег, чем потребностей!

10*

мердинерской, мы поднимаемся по лестнице средней руки буржуазного особняка (тесного, куда, даже при желании, нельзя напустить много чужих=страшных людей) и попадаем в кабинет Александры Феодоровны—только через эту комнату можно пройти в кабинет царя. Кто же такая Александра Феодоровна? Ее комната, художественно убогая и по-деше­вому уютная (Мельцеровский уют стиля „мо­дерн"!), чрезвычайно красноречива; только, имея в виду все дальнейшее, что предстоит увидеть посетителю, тут следовало бы, может быть, не полагаться слишком на тонкость эстетического чутья экскурсанта, а показать в вещах и доку­ментах воспитанную при дворе английской коро­левы Виктории Алису Гессенскую—только тогда станет ощутимою вся чудовищность перемен, которые уже на русском престоле превратили германско-английскую принцессу крови в ге­роиню „Заговора императрицы"... я думаю, что тут необходимы, в качестве дополнительной экс­позиции, какие нибудь фотографии, документы (может быть, германский „докторский диплом" Алисы Гессенской!), сувениры. Как бы то ни было, из кабинета императрицы (момент: же­нитьба Николая II) мы проходим в кабинет Николая II и, вместе с тем, в 1905 год со всеми его кровавыми событиями. Тут даны материалы по теме: Николай II и его гвардия, которая ревностно усмиряла „мятежи", и за которою поэтому царь всячески ухаживал. И когда мы переходим из кабинета в столо­вую, скопированную со столовой царской яхты Штандарт, то мы уже понимаем, что это сим­волично: да, на Штандарте царская семья

148

только и чувствовала себя в безопасности, на пути в даль—в эмиграцию, не внутреннюю только (в призрачный Феодоровский городок Детского Села), а в настоящую, заграничную. После 1917 года родственники и приверженцы Николая II использовали этот путь в даль. Но сам Николай во-время не бежал. И раз он отказался от этого единственного пути к спа­сению, и раз он продолжал жить все в кругу одних и тех же идей и симпатий, о которых свидетельствует следущая за столовою гостин-ная Александры Феодоровны, трагедия неот­вратимо надвигается. Мы идем в спальню- На стенах—богородицы, Серафимы Саровские, всевозможные иконы и иконки, дешевенькие подношения „на память", собранные во время всяких поездок „на богомолье"; тут же рядом благочестивые картинки „с настроением" про­тестантского толка; и тут же, в витринах до­полнительной экспозиции, письма и фотогра­фии—юродивые и знахари, русские „святые" и иностранные „ученые" шарлатаны (сколько их!), спиритические сеансы у соседей Николае­вичей с их черногорками, флигель - адъютант улан Орлов и, наконец, Григорий Распутин. Чтобы укрепить династию, нужен наследник престола, во что бы то ни стало! Так думают и император, и императрица. Но все против Николая и Александры—даже сама природа, т. е., говоря их языком, сам бог. Надо не только укрепить за собой любовь армии (которую они отожествляют с офицерством) посредством смотров и приемов, посылки икон, освящения знамен, дарования новых форм одежды и т. д., но надо умолить бога. Все делается для этого.

И все-таки—рождаются одна за другою только девочки. И мы проходим через тесные и бед­ные комнаты этих бесчисленных, нежеланных, нелюбимых дочерей. Наконец, рождается давно жданный наследник. Но он неизлечимо болен, болен гессенскою болезнью—явно, по вине матери! Мальчику одному отводится жилпло­щадь такая, как всем дочерям вместе, уход за ним образцовый, к нему выписывают всех вра­чей, которые как нибудь обещают его выле­чить. Все напрасно! помочь может только чудо! Чудо—Распутин, который умеет „заго­варивать" кровь гемофилетика. И в XX веке немка, протестантка, доктор философии, прин­цесса крови с жадностью припадает, как по­следняя баба-кликуша из сибирского захолу­стья, к грязной руке проходимца... Трагедия кончена: Революция, еще не совершившаяся „де-юре", не оформившаяся в великие дни Октября, уже „де-факто" изломала, исковер­кала до неузнаваемости, изуродовала, морально убила своих последних противников, победила и убила последнего русского самодержца, потому что подточила и сокрушила самодер­жавие.

По всему вероятию, экспозицию Нижней дачи, проведенную тт. Гейченко и Шеманским, можно усовершенствовать в деталях: что ни­будь прибавить, что нибудь убавить, что ни­будь уточнить. Но суть дела не в мелочах. В целом работа тт. Гейченко и Шеманского блестяще удалась и доказывает, что 1) дво­рец-реликвия в дворец-музей превращается лишь тогда, когда четко продумана та специ­фическая тема, которая может и должна быть

150

Мне сейчас приходится иногда слышать, что-де экспозиция Нижней дачи — дело легкое и почти-что само собою разумеющееся: ничего иного, кроме того именно, что сделали тт. Гей­ченко и Шеманский, там и сделать было нельзя. Но я должен сказать, что еще летом 1925 г. вся Нижняя дача находилась под угрозою пол­ной ликвидации, потому что никто не знал, что надо с нею делать. И сами тт. Гейченко и Ше­манский, у которых теперь вышло так просто и естественно, долго ломали голову над тем, что показывать и что выбросить, прежде чем решились выбросить из плана экспозиции, напр., весь третий этаж с „Корабельною" комнатою Николая II (где его можно бы было показать в нетрезвом виде—какой „эффектный" и какой

151

дешевый номер!) и с вышкою - бельведером, прежде чем отказались от показа „Классной" комнаты детей Николая II, где на черной доске еще написана последняя диктовка, прежде чем уяснили себе ту драму, которую вещи могут показать и рассказать. И надо добавить, что в любом дворце-музее экспозиция может дать такую же сама-собою разумеющуюся драму, только ее нужно угадать—и каждый может по­пробовать в еще необработанных дворцах, насколько это легкое или трудное дело. Бесценный и единственный в своем роде дво­рец Палей в Детском Селе, для сохранения которого надо было пойти на какие угодно жертвы, ликвидирован был исключительно по­тому, что никто не догадался, как его превра­тить в музей! а это было не легче и не труд­нее, чем превратить в музей Нижнюю дачу Николая II.

152

153

И можно сказать наверное, что императоры, если бы они сознательно задались целью ис­пользовать дворцы, как музеи, проявили бы по отношению к своим предкам гораздо меньше пиетета, чем сейчас проявляют наши музейные работники. Ведь первое правило всякой музей­ной экспозиции заключается в том, чтобы не было пустых мест, чтобы все, что выставляется в музее, что-то „говорило": никто не станет заполнять залы музея бесконечными повторе­ниями одинаковых, да к тому же еще и безраз­личных вещей. И если бы императоры захоте­ли превратить Большой дворец в музей, они бы, конечно, сохранили залы западной ча­сти (Купеческую, Чесменскую-Пикетную, Пет­ровскую, Статсдамскую, Белую) и среднего корпуса (две китайских, кабинет Петра I, Гал-лерею, Елисаветинско-Екатерининско-Николаев-скую гостинную, парадную спальню) в непри­косновенности, но решительно упразднили бы все эти скучные, невыразительные, однообраз­ные Николаевские гостинные восточного крыла,

Ш

наполненные случайными и никак с данными покоями не связанными вещами, какими-то вто­росортными раритетами. Раз уж эти комнаты безнадежно испорчены Николаем I, раз уж они даже для характеристики эпохи Николая I не нужны (ибо эта эпоха тут же рядом блестяще представлена „Историческими покоями"),— то сама собою напрашивается мысль, что мы имеем право использовать их по собственному усмот­рению, не считаясь ни с какими консерватор­скими возражениями. А ведь нам — и именно тут!—такие залы нужны, где бы мы могли за­полнить тот значительный пробел в последо­вательности исторического рассказа, который охватывает эпоху Павла I и Александра I. Оба эти императора заведомо в Петергофе жили, устраивались, и только Николаю I мы обязаны тем, что во дворце никаких следов от их пре­бывания в Петергофе не сохранилось. Как мы будем рассказывать посетителю при осмотре парка об обширной деятельности именно Павла в деле устройства ныне существующих фонта­нов, когда посетитель вообще в Петергофе ни­где не имеет случая вспомнить о самом сущес­твовании Павла 1? Ясно, что мы этот случай­ный исторический пробел имеем право и обя­заны заполнить, раз мы взялися дать почув­ствовать смену форм жизни за 200 лет. Разу­меется, нам не приличествует „реставрировать" комнаты Павла I и Александра I в Боль­шом дворце, хотя бы даже мы нашли в архи­вах достаточные для этого данные. Мы должны без всяких подделок выставить в николаевских пустых гостиниых восточного крыла подлинное комнатное дворцовое убранство, вещи имею-

щиеся в кладовых Петергофского же дворца; и мы должны развесить по стенам портреты людей времен Павла I и Александра I, в огра­ниченном числе, но в наиболее типичных образ­цах, которые бы наглядно показали, как все изменилось от Екатерины к Павлу, от Павла к Александру, от Александра к Николаю I, не только вещи, но и люди, самый физический облик людей—несмотря на то, что формально Россия оставалась все по-прежнему самодержав­ною империею, управляемою формально все такою же кучкою всевластных дворян-помещи­ков, украшенных все такими же голубыми и красными лентами высших орденов и все та­кими же странными не русскими титулами и чинами и фамилиями.

Дополнив экспозицию Большого дворца, мы получаем возможность показать в неоспоримой форме на подлинном материале на протяжении без малого двухсот лет непрерывную текучесть архитектурных замыслов, дворцового быта, ху­дожественных вкусов, взаимоотношений монар­хов с окружением и с „верноподданными". Ра­зумеется, чтоб все это показать наглядно, нам надо не сопоставлять, а противопоставлять, надо отнюдь не восстанавливать в „первона­чальном виде", а подчеркивать и усиливать все происшедшие изменения „первоначального ви­да", все искажения, все стилистические невяз­ки и противоречия, все разрушения, добавки, вставки: отнюдь не следует убрать из золотой Статсдамской неуклюжий поставленный Але-ксандом II бронзовый на тяжелом каменном постаменте памятник адмиралу Лазареву, никак не следует выбрасывать из Белой залы мебель

156

157

Ораниенбаумский дворец „герцога Ижорско-го" Меньшикова (строенный 1712—1720), петер­гофские Монплезир (1716 —1723) и Большой дворец, дворец в Стрельне, позднейшие дворцы в Сарском селе, в Гатчине, в Павловске—все они представляют варианты одного и того же архитектурного бароккового замысла, в типе „покоя" (буквы П). Тем не менее, Меньшиков-ский дворец и Монплезир резко отличаются по исполнению от заложенного тем же Леблоном Большого Петергофского дворца и, тем более, от прочих перечисленных построек. Тут мы имеем еще скромные сравнительно по разме­рам и по внутренней отделке дома (даже не дворцы) патриархальных богатеев, для которых зажиточный голландский купец является законо­дателем роскоши. Но одновременно, когда стро­ится Монплезир,—закладывается уже Большой дворец, и уже имеется представление о том, что царский дворец должен быть как-то иначе по­строен и устроен, чем Монплезир; перелом намечается. Однако, пока еще личность Петра I настолько сильна, что и новый Большой дво­рец строится большим только в потенции: Вер­саль маячит перед Петром, как некий идеал, в сущности—обязательный и для российского самодержца, но не слишком для него привле­кательный. Большой дворец становится по на­стоящему большим только впоследствии. Имен­но сравнительно скромное Петровское начало не дало Елисавете развернуться в Петергофе так, как ей хотелось бы, и как она разверну­лась в Сарской (ныне Детскосельской) мызе, где

158

она ничем не была связана. Но надо помнитЬ) что задуман и начат северный Версаль был все-таки именно при Петре, и что он свидетель­ствует (между прочим, роскошными резными деревянными панно Петровского кабинета) о пе­реломе, произошедшем именно при Петре, около 1720 г. Елисавета придает Большому дворцу и тот наружный вид, и ту планировку, которая соответствует новой эпохе, новому этапу в раз­витии самодержавной власти,— нет больше па­триархального единоличного владыки, который на правах помазанника божия и не ища созна­тельно поддержки ни в ком, противопоставляет себя всему народу, потому что он лучше знает, что надо делать...

Елисавета —• самодурка - помещица, которая, в обществе таких же самодуров - помещиков, весело проводит свое праздное время, показною прихотливостью роскоши выявляя неограничен­ную власть благородного сословия над всеми прочими людьми. Характерно, как старые узкие галлереи, которые и в Ораниенбауме, и в Мон-плезире расширяют фасады и, вместе с тем, увеличивают полезную площадь дворца, пере­осмысливаются при Елисавете и в Петергоф­ском Большом дворце, и в Сарскосельском дворце и превращаются в своеобразные мосты, по которым, на недосягаемой не только для „подлого народа", но и для дворянских низов, высоте, можно было показывать пышные шес­твия — „высочайшие выходы" в церковь или в „корпус под гербом" („корпус под гербом"

159

еще в Гатчине является непременною состав­ною частью дворцового ансамбля). Екатерина II начинает с того, что полностью принимает Ели-саветинское рококо. Только, так как Екатери­на II менее первобытна, чем Елисавет Петровна, она тотчас же по вступлении на престол по­строила себе — все по тому же плану в виде буквы П—более интимный и более изящный „Китайский дворец" в Ораниенбауме с „Ка­тальною горкою", в точности аналогичной Пе­тергофскому Петровскому Эрмитажу, но в са­мом веселом стиле рококо, более легком и утон­ченном по сравнению с Елйсаветинским. Про­ходят годы. И та же самая Екатерина И, позд­нее, в семидесятых годах, совершенно отказы­вается от столь любимого в молодости рококо, переделывает Елисаветинские залы Большого дворца во вкусе Фельтена, а в 80-ых годах поручает Гваренги постройку строгого класси­ческого Английского дворца в Старом Петер­гофе посреди Английского парка, где о при­чудах рококо нет и воспоминания. Явно изме­нился самый характер царской власти, измени­лось самое представление монарха о самом себе. Екатерина 80-ых годов уже не желает быть ни балованною женщиною-кумиром (хотя страсти в ней вовсе не успокоились), ни помещицею-само­дуркою; она представляется самой себе в роли „северной Семирамиды", государственного мужа, законодателя, устроителя Вселенной. И вместе с тем, Екатерине уже становится холодно от собственного величия: она стремится отделить интимные покои для себя от тех грандиозных и пышных зал, в которых выступает импера­трица (Сарскосельская „табакерка" это ясно

показывает). Намечается та линия, которая Ни­колая I удалит впоследствии в Александрию, а Николая II—сначала на Нижнюю дачу в Пе­тергофе, а потом в Феодоровский городок в Царском селе. Что все это вызвано не каки­ми-то индивидуальными изменениями, случайно или не случайно происшедшими в одной Ека­терине, а общим изменением строя обществен­ной жизни, доказывает лучше всего то, что, как ни ненавидел Павел свою мать, а продолжал итти по путям, ею указанным, и убийца Павла Александр I дальше развивает то, что делал его отец. В Гатчине есть удивительно показа­тельная „парадная спальня" Павла I, устроен­ная им по образцу спален королей Франции: Павел присутствовал в Париже при торжествен­ном „вставании" короля („1еуег с!и Коу") и за­хотел ввести и в Росии эту уже отжившую (и в Париже державшуюся только давней тради-циею) церемонию, которая ему показалась очень величественною,—дело не вышло, так как встре­тила непреодолимое даже для Павла I сопро­тивление. С конца XVIII века царство есть уже не „состояние", а должность, которую „испра­вляют" уже не в любом костюме (хотя бы и в ха­лате!), а в присвоенном этой должности мун­дире. Классический мундир Екатерины неза­метно переходит в ампирный мундир Алексан­дра I; царство есть бремя—и если Павел I, да­же в своих личных покоях в Гатчине, ставит мраморную фигурку мальчика-, сгибающегося под тяжестью огромного камня с надписью „Ьаис1 1еушз гариЬНсае ропо!из" („не легче и бремя государства"), то он выражает такой взгляд на вещи, который не был бы понятен

11 Музейное дело

161

Между Большим дворцом и Нижнею дачею Николая II существеннейшая с экспозиционной точки зрения разница заключается в том, что в Большом дворце охватывается неизмеримо больший промежуток времени, но, зато, не

162

имеется никаких интимных бытовых деталей. Эти два свойства великолепно вяжутся одно с другим, именно если иметь в виду те требо­вания, которые мы предъявляем к экспозиции. Если бы в Большом дворце было много дроб­ных деталей, его бы нельзя было одолеть за­раз втечении часа с чем нибудь — и тогда вся та программа экспозиции, которую я только-что изложил, стала бы утопическою. Но таков, каков он есть, Большой дворец великолепно поддается показу: только надо, чтобы и музей­щики, и экскурсоводы дали себе точный отчет в том, что водить по Большому дворцу нельзя так, как необходимо водить по Нижней даче,— „стиль" экскурсии другой! В Большом дворце надо большими мазками суммарно набрасывать большую историческую, „декоративную", стен­ную композицию, тогда как на Нижней даче надо кропотливо, мозаично, мелкими точками выписывать станковую картинку. В Большом дворце нельзя останавливаться на мелочах, на истолковании отдельных предметов, а Нижняя дача требует именно мелочного изучения всех подробностей обстановки, ибо там каждая ме­лочь значительна.

1) Надо, в качестве введения к экскурсиям по самому дворцу и по паркам, подобрать чер­тежи и виды и документы, показывающие не­прерывно и рост, и изменения в Большом двор­це и в парке: как первоначально весьма малый дворец стал большим, как императоры XIX в. боролись с анфиладностью, пытаясь первона­чально исключительно парадный, крайне неудоб-

11* 163

ный для повседневной семейной жизни дворец превратить в жилище, как стриженый „фран­цузский" парк при Екатерине должен был пре­вратиться в романтический „английский" (запре­щение стричь липы, посадка деревьев перед фасадом) и т. д.

3) Надо выставить, как это сделано в Ниж­ней даче, особые вертушки со всеми теми до­кументальными материалами, которые наиболее ярко и наглядно могут дать представление о те­чении исторического процесса, об изменениях в экономической и общественной структуре Российской империи в XVIII и XIX веках и о соответствии этих изменений тем переменам в художественных вкусах, которые посетитель констатирует, знакомясь с убранством комнат и с прочими выставленными вещами.

4) Надо, наконец, установить общий маршрут так, чтобы посетитель, начав с наиболее ста­ринных комнат западной части дворца, продви­гался на восток, прошел через вновь устроен­ные залы Павла и Александра I, попал в „Исто-

164

В Большом дворце Петергофа речь идет не о том, чтобы добавить немного анекдотическо­го материала, которым щеголяют обычные двор­цовые „чичерони", а о том, чтобы тщательно проштудировать всю историю материальной культуры 1716—1914 в ее диалектическом за­кономерном развитии, и чтобы показать кон­кретные результаты этих штудий посредством подбора вещей. Работники Петергофских двор­цов-музеев уже весьма успешно и энергично приступили к этой работе. Когда они ее дове­дут до конца, у нас будет монументальная исто­рия России за последние двести лет, в которой „всякая кухарка", собирающаяся управлять го­сударством, сможет без непосильного напряже­ния усвоить премудрость исторических выводов. Большой Петергофский дворец, при надлежа­щей экспозции, может и должен стать основным наглядным пособием при изучении „император­ского периода" русской истории и—вступлением к изучению всех прочих дворцов Ленинград­ских окрестностей.

Ибо, если Большой Петергофский дворец будет „сделан", совершенно не надо будет дуб­лировать его где нибудь в другом месте, и все другие дворцы будут по отношению к не­му тем же, чем исторические монографии явля­ются по отношению к „общему курсу" истории.

165

Что касается экспозиции парка, она еще не начата: Управлению Петергофских дворцов тут предстоит еще громаднейшая работа по приведению парка и его фонтанов в надлежа­щий вид и по изучению самого парка в натуре (по чертежам его изучить очень просто, но по чертежам никогда не видно, что тут—только проект, и что было выполнено в действитель­ности)! Общая программа ясна, и мы ее выше уже очертили.

Остаются Николаевские павильоны - одно­дневки и дворцы Александрии. Николаевские виллы, как памятники жилья и быта, совер­шенно невыразительны. Поскольку они повто­ряют друг друга, их можно и—в интересах

166

Именно со времен Николая I начинается в России в искусстве верхов господство ил­люзионистских стилей-фальшивок и подделок под подлинный материал. Архитекторы начи­нают строить одинаково ловко и в „русском" (прекрасный пример — Петергофский „Тонов-ский" собор; будет очень жаль, если, как по­говаривают, он будет сломан на материал), и в „готическом", и в „помпеянском", и в ка­ком угодно ином стиле, а при случае копируют и рококо- Своего собственного стиля эпоха Николая I не имеет; ее стиль—эклектическое „бесстилие". Вместе с тем, Николай I—„вели­кий строитель", запоздалый представитель западно-европейских ранне-барокковых строи­тельских увлечений. Но у Николая I уже есть желание строить подешевле. Строил он напо­каз, как он все делал напоказ: декорация—его империя, декорация—его армия, декорация— его рыцарская доблесть (турнир „белой розы"!), декорация—его семейное счастье и супруже­ская верность, декорация — его постройки. В этом стремлении к показу—путь к ката­строфе Крымской кампании и ко всем ее по­следствиям; в иллюзионистской 'декорацион-