Нарком Луначарский 36 Вопросы тактики и формы руководства 44

Нарком Луначарский

А. В. Луначарский, первый нарком по просвещению, работал на этом посту до сентября 1929 года. Член РСДРП с момента основания партии, Луначарский был одним из ее выдающихся деятелей. Познания энциклопедиста, широкий философский кругозор, талант писателя и оратора определили видное место Луначарского в партии большевиков задолго до Октября. «На редкость богато одаренная натура», — говорил о нем Ленин Горькому. «Я его, знаете, люблю, отличный товарищ!»⁶⁶

Луначарский тесно общался с Лениным в годы первой русской революции, когда они вместе работали в партийной печати. Руководимая Лениным газета «Вперед» и сменившая ее «Пролетарий», а затем первая легальная большевистская газета «Новая жизнь» стали для Луначарского школой партийной журналистики. Как вспоминала Крупская, «Луначарский оказался блестящим оратором, очень много содействовал укреплению большевистских позиций. С той поры Владимир Ильич стал очень хорошо относиться к Луначарскому, веселел в его присутствии и был к нему порядочно-таки пристрастен даже во времена {37} расхождения с впередовцами. Да и Анатолий Васильевич в его присутствии всегда был особенно оживлен и остроумен. Помню, как однажды — кажется, в 1919 или 1920 г. — Анатолий Васильевич, вернувшись с фронта, описывал Владимиру Ильичу свои впечатления и как блестели глаза у Владимира Ильича, когда он его слушал»⁶⁷.

Тем строже критиковал Ленин ошибки Луначарского.

После поражения первой русской революции Луначарский работал в эмиграции, на острове Капри, с А. А. Богдановым (на его сестре Анне Александровне он был женат со времен вологодской ссылки). Луначарский входил тогда в отзовистскую группу Богданова «Вперед», — об этих «впередовцах» и упоминала Крупская. Правда, Луначарский не разделял сектантского недоверия Богданова к интеллигенции, которой-де не влезть в нутро пролетария, не по силам «чувствовать за него». Луначарский стоял на противоположных позициях в оценке революционно-творческих возможностей передовой интеллигенции. Но сама по себе идея подготовки интеллигенции пролетарской была вполне естественна, и тут Луначарский во многом сходился с Богдановым. В каприйской школе для рабочих оба они вырабатывали некоторые теоретические и практические предпосылки будущего Пролеткульта: эта массовая организация пролетариата зарождалась в здоровой борьбе с реакционным распадом. Однако в том, как проводилась сама подготовка, обнаруживалась восторженность чисто идеалистическая, хотя и покоящаяся на основах позитивизма.

Вместе с Богдановым Луначарский объявил себя «богостроителем». Заменяя церковное служение богу некой отвлеченной «религией труда», будто бы созданной самим пролетариатом, он допускал совместимость религии с марксизмом и даже называл марксизм «пятой великой религией». Обожествляя «высшие человеческие потенции», Луначарский находил, что и церковная религия была не без пользы, — хотя бы потому, что помогала развитию искусства. Об этом он писал в двухтомном сочинении «Религия и социализм» (1908 и 1911). В ряде работ Луначарский пробовал примирить марксизм с позитивизмом в эстетике. На деле же он отдавал предпочтение эстетике перед теорией познания, принижая роль последней. А эстетическая оценка, по существу, приравнивалась к оценке этической.

Ленин в книге «Материализм и эмпириокритицизм», вышедшей в 1909 году, подверг внимательному анализу взгляды эмпириомониста Богданова, эмпириокритика Луначарского, их философских предтеч и попутчиков. Устанавливая идеалистический смысл этих взглядов, Ленин замечал, что «Луначарский даже “примыслил” себе… ну, скажем мягко, религиозные понятия; но задача теории познания в том и состоит, чтобы показать {38} нереальность, фантастичность, реакционность подобных примыслов»⁶⁸.

Критикуя философские ошибки Луначарского, Ленин продолжал ценить его как блестяще одаренного политического деятеля партии. Ленин не порывал с ним, приветствовал его согласие работать в «Пролетарии», вообще не хотел, чтобы Луначарский был потерян для большевизма. Ибо при всех заблуждениях Луначарский был партийным литератором. Он отстаивал партийность искусства и в статье «Задачи социал-демократического партийного творчества» (1907), и в «Письмах о пролетарской литературе» (1914). Он противопоставлял буржуазному декадансу искусство народа в статье «Социализм и искусство» (1908). С позиций интернационалиста-ленинца он разоблачал империалистическую сущность первой мировой войны, осуждал оборонческую тактику меньшевиков.

В начале 1917 года Луначарский принял условие Ленина следовать во всем линии партийного большинства. «Я отбрасываю все остатки разногласий, полностью примыкаю к ленинской части нашей партии и отдаю себя в ее распоряжение», — писал он в автобиографии⁶⁹. После Февраля он вместе с Лениным возвратился в Россию и посвятил себя организаторской, пропагандистской, литературной деятельности в рядах большевиков. Когда свершилась Октябрьская революция, он принял пост наркома по просвещению, совмещая напряженную государственную работу с партийной и военной, выезжая на фронт по заданиям Ленина, выступая общественным обвинителем на процессе правых эсеров и т. п.

Под руководством Ленина Луначарский стал выдающимся организатором новой культуры. Строительство нового было главной целью, но, чтобы ее достигнуть, требовалось сохранить ценности, доставшиеся народу в наследство от свергнутого строя, привлечь на сторону революции старых специалистов. Решая эту задачу, Луначарский не раз прибегал к практическим советам Ленина. Как-то зимой 1918/19 года он пришел к Ленину посоветоваться насчет театральной политики.

«Я сказал ему, — передавал впоследствии Луначарский, — что полагаю применить все усилия для того, чтобы сохранить все лучшие театры страны… Вносить здесь прямую ломку я считаю опасным: у нас в этой области ничего взамен еще нет. И то новое, что будет расти, пожалуй, потеряет культурную нить…

Владимир Ильич внимательно выслушал меня и ответил, чтобы я держался именно этой линии, только не забывал бы поддерживать и то новое, что родится под влиянием революции. {39} Пусть это будет сначала слабо: тут нельзя применять одни эстетические суждения, иначе старое, более зрелое искусство затормозит развитие нового, а само хоть и будет изменяться, но тем более медленно, чем меньше его будет пришпоривать конкуренция молодых явлений…»⁷⁰

Содержание беседы легло в основу театральной политики Наркомпроса. Проводя ее, Луначарский сочетал трезвость революционного практика с творческим подходом к делу. Административная власть находилась в руках человека разносторонне образованного, блестяще одаренного, способного увлечь других своей инициативой, личным обаянием и умом. Эта покоряющая власть духовного облика значила порой не меньше, чем та, которой Луначарский был облечен по должности. Полушутя, полусерьезно называя себя интеллигентом среди большевиков и большевиком среди интеллигентов, Луначарский сумел завоевать прочный авторитет у деятелей науки и искусства. С ними у наркома завязывались тесные связи.

Луначарский шел к творческой интеллигенции сам.

19 ноября 1918 года в петроградском «Привале комедиантов», располагавшемся в одном из домов на Марсовом поле, он читал лекцию о швейцарско-немецком романтике Конраде Фердинанде Мейере, и, как гласил газетный отчет, «с прилежным вниманием слушали не только молодежь, но и такие испытанные художники, как М. Горький, А. Блок, Бенуа, Мейерхольд, Юрьев, Добужинский, Маяковский, Альтман, Б. Григорьев, Лурье и многие другие»⁷¹.

К. В. Скоробогатов, игравший тогда в труппе «Привала комедиантов», писал в книге воспоминаний: «Когда это бывало удобно, я внимательно слушал его рассказы — нечто вроде небольших блестящих лекций. Особенно запомнился мне интереснейший рассказ о французском театре “Атеней”»⁷².

О петроградском вечере поэтов 27 февраля 1919 года газетный отчет сообщал: «Удалась неофициальная, для избранной публики, часть вечера, когда А. В. Луначарский читал новую свою пьесу “Маги”. Так как обсуждали новое произведение главным образом с точки зрения его сценичности, то было очень кстати, что среди присутствующих было много людей театра»⁷³.

Поскольку «Маги» были не лучшей из пьес Луначарского, можно предположить, что упомянутые люди театра не скупились на критические отзывы. Но те же люди театра с удивлением ловили себя на том, что все растет их доверие к «большевистскому комиссару», так располагающему к себе и литературным {40} талантом, и ораторским блеском, и эрудицией, и тонкостью оценок, и доступностью…

Выдающийся мастер Александринской сцены Ю. М. Юрьев свидетельствовал: «Для подавляющего большинства из нас, деятелей старого театра, именно А. В. Луначарский сыграл решающую роль в сложный и трудный период нашей гражданской и творческой жизни. Впоследствии нам стало известно, что, действуя в интересах охранения, бережного отношения к старой театральной культуре, А. В. Луначарский выполнял указания Владимира Ильича Ленина, осуществляя его точку зрения, его программу в этой области»⁷⁴.

Луначарский дорожил явлениями художественно значительными — старыми и новыми. Он способен был равно поддерживать и Южина и Мейерхольда в их позитивных поисках, привлек одного к ответственной работе в Центротеатре, другого — в Тео Наркомпроса и вообще стремился не оттолкнуть, а подключить к революционному творчеству политически близкие или хотя бы нейтральные круги «попутчиков» в художественной среде.

Большевик среди интеллигентов, Луначарский утверждал свой авторитет руководителя не одними лишь руководящими указаниями и организационными мерами, но и живым участием в практике искусства. Он выступал на театральных диспутах с полемическими речами, публиковал обзоры сезонов и рецензии на спектакли, беседовал со зрителями перед занавесом, был членом жюри многочисленных драматургических конкурсов, сам писал пьесы и отругивался на их обсуждениях, спорил со своими критиками как равный с равными. Двери его дома были открыты для ученых, литераторов, художников, актеров.

Интеллигент среди большевиков, он отстаивал ленинские позиции в искусстве, вел борьбу сначала с «левыми» коммунистами, а когда летом 1918 года фракция «левых» коммунистов была распущена, — с опасными крайностями «военно-коммунистической» идеологии, со всеми теми, кто порывался разгромить старое искусство. Возражая Бухарину, Луначарский писал:

«Что делается в области театра? Мы далеки здесь от категорической программы тов. Бухарина: надо сломать буржуазный театр, кто этого не понимает — не понимает ничего. Этот лозунг, продленный немножко дальше, привел бы к лозунгу: надо сломать “буржуазные” библиотеки, надо сломать “буржуазные” физические кабинеты, надо сломать “буржуазные” музеи.

Мы придерживаемся другого мнения. Мы думаем, что библиотеки, физические кабинеты и музеи надо сделать достоянием пролетариата… Мы сохраняем театральные традиции, театральное мастерство и гордимся тем, что мы подняли репертуар московских театров на возможную высоту… Бывают дни, {41} когда в Москве идет одновременно шесть шекспировских спектаклей»⁷⁵.

Луначарский умел охладить пыл тех, кто с мнимо революционных позиций обрушивался на «буржуазное старье», требовал упразднить бывшие императорские театры, добивался монополии в творчестве и критике. Но и здесь Луначарский проявлял широкое понимание и терпимость. Не давая в обиду старых специалистов, оберегая реально существующие художественные ценности, он предоставлял простор для честных поисков в искусстве, давал новому возможность доказать право на жизнь.

Наперекор развороченному революцией быту рождались молодые театры, театральные школы и студии, новые направления культурной работы. Они не могли рассчитывать на государственные субсидии в условиях войны и разрухи, но многие встречали ободряющую поддержку наркома.

Так было, например, с Пролеткультом. Луначарский осуждал стремление пролеткультовского руководства обособиться от любой правящей партии и от всякой государственной власти, с одной стороны, от интеллигенции, от культурного наследия — с другой. По многим коренным вопросам искусства он расходился с теоретиками Пролеткульта, в том числе с теоретиками театра, такими, как П. М. Керженцев. Но он принимал близкое участие в работе Пролеткульта, ценя массовость движения и видя в нем широкую струю общего процесса. Непросто было этот процесс направлять. Луначарский (речь сейчас о нем, а о Пролеткульте пойдет особо) сохранял в этой обстановке мудрость, достоинство и такт организатора.

Так же осторожно и внимательно относился Луначарский к коммунистам-футуристам (или комфутам, как они сокращенно себя называли). Он не разделял крайностей футуризма как художественного направления, объявлявшего себя «искусством будущего», он сдерживал непримиримый натиск на «старое» искусство. Но футуристы сразу стали на сторону революции, в их молодом творческом задоре Луначарскому виделось многое, что обещало вылиться в реальные ценности коммунистического творчества. Поэтому Луначарский нередко брал под защиту футуристов, а возвышавшегося над ними Маяковского по-настоящему любил за талант, за революционную мощь образов, призывов, интонаций.

Впоследствии, в докладе «Основы театральной политики Советской власти» (1925), Луначарский говорил: «Были моменты, когда футуристическое искусство подвергалось ужасным гонениям, когда даже ЦК нашей партии высказывался очень сердито (в опубликованном им письме) об этом искусстве. Несмотря на то что я считаю, что наш Центральный Комитет никогда не может ошибаться, все-таки я взял на себя смелость {42} утверждать, что из этого письма нельзя делать беспощадных выводов. Я указывал, что если мы сейчас начнем такое гонение и объявим войну всему футуристическому лагерю, то мы этим испортим очень много важных достижений, которые могут быть существенными. Мало-помалу все постепенно стали на эту точку зрения, а именно, что мы не должны совершенно поворачиваться спиною к этим формам искусства, становиться к ним во враждебную позицию, так как и они могут быть нам полезны»⁷⁶.

И опять-таки сказанное Луначарским не означает, что его отношения с футуристами походили на идиллию.

Приветствуя в 1918 году предстоящую постановку «Мистерии-буфф» в Петрограде, он, однако, предупреждал: «Я очень боюсь, как бы художники-футуристы не наделали в этой постановке миллионов ошибок. В футуризме есть одна прекрасная черта: это молодое и смелое направление. И поскольку лучшие его представители идут навстречу коммунистической революции, постольку они легче других могут стать виртуозными барабанщиками нашей красной культуры. Но вместе с тем они являются порождением известной эстетической пресыщенности старого мира, они склонны к штукам, к вывертам, ко всему редкому и небывалому»⁷⁷.

Эту двойственность футуризма, который отвергал старое, но от старого происходил, четко видел Луначарский. Тому, что тянулось в коммунистическое завтра, он протягивал руку. То, в чем отзывалась «пресыщенность старого мира», он стремился отсечь. В отдельных случаях Луначарский обрушивался на футуризм весьма резко.

22 ноября 1920 года, за неделю до того как появилось письмо ЦК РКП (б) «О пролеткультах», в Театре РСФСР-1 прошел диспут о спектакле «Зори». Выступая на диспуте, Луначарский поддержал «настоящее искание нового, яркого» в режиссуре В. Э. Мейерхольда и В. М. Бебутова, но футуризм оформления назвал смердящим трупом⁷⁸. Маяковский заступился на диспуте за футуризм, а потом напечатал «Открытое письмо А. В. Луначарскому», где запальчиво спрашивал: «Чем же чеховско-станиславское смердение лучше? Или это уже мощи?»⁷⁹

Через несколько дней, 26 ноября, состоялся диспут о драматургии самого Луначарского. Председательствовал Керженцев, поместивший 20 ноября в «Правде» статью «Драматургия тов. Луначарского» с резкой оценкой пьес «Оливер Кромвель», «Маги», «Иван в раю». Маяковский спорил и с Луначарским, и с Керженцевым. Расценивая как естественный факт, что «несколько коммунистов задрались между собой о поэзии», он находил: {43} «Анатолий Васильевич в своей беспощадной критике» футуризма и сам «не заслужил себе полемической пощады»⁸⁰. Маяковский считал критику Луначарского беспощадной.

При всей остроте, споры имели творческий характер. Луначарский так именно их и воспринимал, отметая личное, с готовностью подвергаясь критике. После диспута, как вспоминал в 1936 году М. Е. Кольцов, «вышли на морозную улицу. Он кутался в шубу… Мне интересно было узнать, что же у него осталось от этого утомительного сражения. Но он сказал громко: “Вы заметили, что Маяковский как-то грустен? Не знаете, что с ним такое?..” И озабоченно добавил: “Надо заехать к нему, подбодрить”»⁸¹. А ведь в пылу полемики Маяковский слов не выбирал и порой весьма обидно оценивал Луначарского как драматурга.

Более всего Луначарский заботился о плодотворном развитии здоровых, обещающих тенденций и всячески их поддерживал. Порой он словно забывал, что он нарком. Объективная критика футуристов у него граничила иной раз с объективизмом. За это Луначарскому как наркому не в шутку доставалось от Ленина.

Однажды, после выхода поэмы Маяковского «150 000 000» солидным по тому времени тиражом, Ленин прислал Луначарскому негодующую записку, которую закончил словами: «А Луначарского сечь за футуризм»⁸². Ленин был сердит на Луначарского самым серьезным образом. Попытка комфутов говорить от имени народа, от лица государственной власти вызывала резкий протест Ленина. Он не допускал подобных привилегий для какой бы то ни было группы в искусстве.

Луначарский получил еще один внушительный урок. Пускай Маяковский назвал его критику беспощадной. Она выходила на поверку слишком умеренной и деликатной.

Правда, со слов Крупской известно, что Ленин скоро, после беседы с молодежью Вхутемаса, «немного подобрел к Маяковскому»⁸³. Высоко оценил Ленин стихотворение Маяковского «Прозаседавшиеся» (1922), и поддержка много значила для поэта. Характерно, что в дальнейшем и Маяковский нападал на Луначарского не за его беспощадность, а за его примирительную мягкость. Впрочем, выпады поэта против наркома и сами принимали все более шутливый, дружеский тон. «Добрейшего Анатолия Васильича» Маяковский задевал в стихотворении «О поэтах» (1923). «Тишь да гладь да божья благодать — сплошное луначарство», — писал он в стихотворении «Свидетельствую» {44} (1926) и снова в том же году упоминал о «добряке» Луначарском — в «Письме писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому», о «розданных Луначарским венках лавровых» — в «Послании пролетарским поэтам», и т. д.

А Луначарский и не хотел действовать иначе. Он стоял вне групповой борьбы, охватывая и направляя процесс в его широкой перспективе. Он ценил достижения Маяковского, все выше подымавшегося в смелом революционном новаторстве, и с гордостью сказал позднее о его поэме «Хорошо!»: «Это — Октябрьская революция, отлитая в бронзу»⁸⁴.

Но к 1927 году, когда появилась октябрьская поэма Маяковского, уже много воды утекло с тех пор, как Луначарский, Крупская и их товарищи «брали власть» в опустевшем Министерстве народного просвещения на Чернышевой площади в Петрограде, проходя сквозь кордон саботажников. Еще трудней оказалось «брать власть» в бывших императорских театрах, где саботаж подчас граничил с фанатизмом, а борьба за автономию получала «злостный» характер.