Научный проект «народ и власть: История России и ее фальсификации» Выпуск 3

Я не идентифицирую понятия «Революция» и «Смута». Но, сейчас речь пойдет не о дефинициях. Хотелось бы вернуться к вопросу о предпосылках смуты 1917 г. Стоит, на мой взгляд, задаться следующими вопросами: кто создал условия, при которых крестьяне самой большой страны в мире страдали от малоземелья? Почему происходила стагнация сельского хозяйства? Почему столь велик разрыв между бедными и богатыми? Почему Россия была самой неграмотной страной в Европе? Почему в стране, где утвердились капиталистические отношения, сохранялась социальная структура феодального общества? Почему невысокое материальное положение большинства населения в годы Первой мировой войны стало просто катастрофическим? Список можно продолжить.

Пытаясь ответить на эти вопросы, вольно или невольно приходишь к выводу, что смута была результатом коллективного творчества верхов российского общества. Каждый привилегированный класс внес свой вклад в этот процесс. И буржуазия, и дворянство, и чиновничество. Власть не додумалась до понимания необходимости проведения таких реформ, проведение которых всерьез и надолго смогло бы обеспечить социальный мир и позволило бы стране избежать социальных катаклизмов. П. А. Столыпин пытался создать некоторое подобие среднего класса, состоящего из «богатых и сильных» крестьян, но его замыслам не суждено было реализоваться. В условиях, когда политическое руководство не желало никаких перемен, не видело надвигающейся катастрофы, глубокие социально-экономические реформы вряд ли были возможны. Косность правящей элиты и была главной причиной революционного взрыва.

Нынешняя ситуация, конечно, отличается от того, что было в начале прошлого века, но вглядываясь в нашу действительность, мы увидим слишком много общего. Конечно, столетие назад народ не видел в телевизоре мудрых правителей, которые заботятся о его благе. Наш современник видит эту заботу, когда зарплату вроде бы повышают, однако жить ему все труднее.

Сегодня любому человеку непонятно, как какой-нибудь олигарх за 5—8 лет сколотил фантастическое состояние, а у него же уверенности в завтрашнем дне нет. У его детей — тоже. 2/3 населения — бедные. Так кто же готовит революцию, создает горючий материал смуты, кто доводит населения до того, что оно перекрывает дороги, объявляет голодовки? Ведь это акции отчаяния. Так кто же готовит революцию? Благополучных людей на бунт поднять невозможно. Если нынешний господствующий класс не осознает того, к чему могут привести его антинародные действия, то нам грозит эта очередная российская смута.

В заключение два слова о дефинициях «смута» и «революция». Я бы все-таки их разделил. В моем представлении смута — это нечто стихийное, спонтанное. Революция — нечто более осознанное.

Сегодня здесь говорили о роли женщин в смуте и революции — они действительно приводят к существенным изменениям в традиционных ценностях общества, к сущностным трансформациям многих институтов. Исторический факт. 1915 год. Идет Первая мировая война. Приют в Воронежской губернии. Управляющий приюта превращает его в публичный дом (а там находились дети погибших участников Первой мировой войны) и заставляет девочек выполнять роль проституток.

Исключительно важным представляется изучение внешних и внутренних изменений, которым в ходе революций и смут подвергаются такие важные элементы социума, как, например, система образования. Система образования — особый институт общества, особый механизм воспитания и передачи знаний от поколения к поколению. Она является одним из основополагающих факторов стабильности и поступательного развития общества.

В начале ХХ в. уровень образованности населения оставлял желать лучшего. Существовавшая система образования носила противоречивый характер. По официальным данным в 1910 г. грамотные составляли лишь 21% от населения России. Расходы на образование были в 2—3 раза меньше, чем в Англии, Германии и даже Бельгии. На начало 1914—1915 учебного года в России насчитывался 91 высшее учебное заведение, в том числе 8 университетов, остальные были профильные вузы и высшие женские курсы.

Первая мировая война, кризисные явления во всех сферах общества, революционные потрясения 1917 г. резко изменили судьбу всей системы образования. После прихода к власти большевиков кардинально меняется государственная политика в области высшего образования. Работа развернулась по следующим направлениям: подготовка нового Устава высшей школы, формирование системы управления вузами, перестройка сети высших учебных заведений, организация отбора в вузы «нужного» контингента. В результате проведенных в первое послеоктябрьское десятилетие преобразований произошло огосударствление высшей школы. Это стало важнейшей предпосылкой для формирования единой системы подготовки квалифицированных и преданных власти специалистов.

Нечто подобное мы наблюдаем сегодня. Система образования реформируется так, что создается впечатление нескончаемости революции и смуты. Многие из нас работают в высшей школе, и мы можем подтвердить, что такая «революция», направленная против устоявшихся традиций и ценностей, неизвестно к чему может привести. Вслед за этим не в лучшую сторону меняется вся система общественных ценностей и сами социальные институты. Это настоящий удар по культуре.

Булдаков: В свое время я назвал это проседанием культуры. Если говорить о роли женщин… Мне недавно позвонили с украинского телевидения: «Хотим поговорить о сексуальной революции 1920-х годов». Я отвечаю: «С чего вы взяли, что тогда произошла сексуальная революция?». Они говорят: «Да вот там вышли на улицу, нагишом ходили, кричали «долой стыд»». Объясняю, что это не революция, а эпатажная выходка небольшой группы населения, вздумавшей вслед за социально-политической революцией осуществить некий переворот в нравственных основаниях общества. Дело в том, что в 1920-е гг. «пролетарски-буржуазные» города обезлюдели, народ схлынул. В результате разрушения традиций на короткое время расширилось «пространство эксперимента». Но вот после коллективизации в города хлынула масса деревенского населения, традиционные (крестьянские) ценности буквально затопили урбанистическую среду. Таков социально-демографический механизм уже второй волны «проседания» культуры в результате «самой передовой» революции.

П. П. Марченя:

Я, прежде чем ответить на вопросы, которые нам были предложены, хотел бы сделать маленькое замечание. Уже несколько раз здесь упомянули о роли женщин в революции и смуте. Можно продолжить, вспомнив о «вечно бабьем» в русской душе и русской революции. Обратите внимание, как много у нас явлений катастрофичного ряда обозначается словами женского рода: смута, революция, война, реформа, перестройка, власть, Государственная дума, Болонская конвенция… Возникает подозрение, что во всяких новациях власти незримо присутствует элемент женской истерики. Другое дело, такие «мужские» слова как «Царь» («Президент») или «народ»…

А если серьезно, то и на нашем круглом столе постепенно возникает «женская» атмосфера — каждый говорит о наболевшем, забывая о поставленных в самом начале заседания задачах. Как в парламенте — кто о чем хочет, тот о том и говорит. Я предлагаю вернуться к вопросам, которые были сформулированы изначально. На этих вопросах коротко, в пределах регламента, я и хотел бы остановиться.

Начну с того, что народ, как и родителей, не выбирают. Чего нельзя сказать о власти. Более того, если народ воспринимает достаточно четко и долго власть как «не свою», то смута неизбежна. Можно выделить определенные исторические маркеры отечественной власти — как отчетливые индикаторы, позволяющие, применительно к Российской империи, совершить процедуру явной демаркации между властью своей и властью чужой. Условно, без особых пояснений: это метафункциональность служения — и субфункциональность обслуживания; это мессианизм — и секулярность; идеократичность — безыдейность; централизованность — раздробленность; авторитарность — компромиссность; единовластие — многовластие; патернализм — партикуляризм; иерархичность — разветвленность… ну и т. д. То есть, выражаясь наукообразно, это «изоморфность» либо «аморфность» власти. А в народном сознании — это «твердая» и «слабая» власть или «своя» власть — и власть «чужая».

Смуты, на мой взгляд, бывают только в Империях. Революции могут происходить в любых государствах. Во-первых, «Смута» — это категория, которая предполагает наличие имперского формата. Во-вторых, смута может закончиться революцией, а может, и нет. В этом смысле Смута XVII в. не закончилась революцией. Чисто теоретически, мы можем представить революцию и без смуты. Но только не в России. В названии нашего круглого стола есть пара — «Народ» и «Власть». Там не хватает ключевого слова, третьего элемента — это «Империя» как особая форма единения Власти и Народа в России. Вот она, та самая «Русская тройка», которую могут запрягать в свои теоретические построения, в принципе вне зависимости от своих взглядов, кто угодно: левые, правые; русофобы, русофилы; русисты, россиеведы и т. д.

Для меня имперский формат России — это не масштабность освоенных пространств и ресурсов, это не экспансивность исторических проявлений и не своеобразие взаимоотношений центра и периферии. Для меня — это, прежде всего, наличие всемирно значимой Идеи, которая консолидирует власть и массы, превращая их в единый субъект истории, осознающий свою миссию. Вот это, как мне кажется, как раз и есть то, что называется в России Империей. С этой точки зрения, Россия — Империя и сегодня. Вопрос в том, здоровая или больная, — но все-таки — Империя.

Вот, на мой взгляд, ключевой момент, который позволяет понять, почему смута — вовсе не то же самое, что революция. С точки зрения социологического функционализма, смута — это стихийный процесс бегства от дисфункции власти к эвфункции власти. То есть, грубо говоря, от власти, которая стала или кажется «чужой», к власти, которая признается народом «своей». Можно рассматривать этот вопрос с точки зрения органического подхода. Получится, что смута — это иммунная реакция сложноорганизованного имперского организма. Это многофакторный, болезненный, мучительный процесс отторжения чужеродных элементов (временщиков, самозванцев, всех тех наносных вестернизированных декораций, которые искусственно имплантируются прозападнической элитой). Процесс избавления от «чужого» и возвращения к собственным культурным смыслам, к родной, патерналистской власти — это и есть смута с точки зрения органического подхода. Ну а с точки зрения макроистории или метаистории — это процесс, который развивается по логике: от империи, потерявшей право называться с заглавной буквы, к Империи, которая вновь претендует на то, чтобы ее писали с большой буквы. Вспомним, как развивались те «Великие смуты», которые сейчас уже можно считать фактом нашей историографии.

Смута XVII в., которая задала ключевые параметры всей российской истории Нового времени, началась с того, что были сотрясены основы средневекового Московского царства. Но затем последовало отторжение прозападнических элит, которые пытались сотрудничать с интервентами и навязать России «чужой» путь развития. В конечном итоге (в долгосрочной исторической ретроспективе), все закончилось тем, что Россия была подтолкнута к имперскому пути.

Вторая смута (условно назовем ее «модернистской») — Смута уже не Семнадцатого века, а Семнадцатого года, которая обозначила параметры российской истории уже Новейшего Времени, началась с того, что посыпалась по «эффекту домино» вся старая империя. Ибо она уже не справлялась с вызовами современности, не могла более, как раньше, быть движущей силой модернизации в России. Но затем были выкинуты и все либерально-демократические декорации вместе с их носителями. Они предстали коллективным Лжедмитрием и разделили его судьбу. В итоге появилась новая, еще более могучая империя — Советский Союз.

Третью смуту условно можно назвать «постмодернистской». Именно она определяет современность и ближайшее будущее России. Начавшись на исходе тысячелетия, она, как сегодня уже не раз отметили, еще не закончилась. Империя посыпалась. А вот подводить итоги преждевременно. Но, давно подмечено: лучший способ предсказать, что еще будет — это припомнить то, что уже было.

Судьбу каждой смуты решает свой, а не чужой народ. Власть и околовластные элиты зачастую оправдывают неудачи своих действий нехваткой «спокойного времени». Но еще чаще они жалуются на сам народ, который мешает им воплотить в жизнь задуманное. В этом смысле вопрос о том, каким должен быть народ в России, мне кажется бесперспективным. Какой должна быть власть в России? Ответу на этот вопрос история не учит. История, как заметил Ключевский, не учительница, а надзирательница. Она не задает уроки, но наказывает за их невыполнение. У истории есть некий карательный месседж, который конкретно отвечает на вопрос: «Какой власть в России не должна быть?». И Первая, и Вторая смута убедительно уже ответили на этот вопрос.

Напоследок еще одно небольшое наблюдение. В контексте сказанного взглянем на президентский проект «Россия, вперед!». Налицо попытка обращения к истории: тут и параллель с екатерининским «Наказом», и ссылка на петровскую модернизацию, и упоминание о большевиках. Это с одной стороны. С другой стороны — на каком языке произнесены волшебные слова «Вперед»? На языке народа? Каков идеократический компонент имперского формата в сегодняшней России? Что может послужить основой мобилизации масс? Была когда-то Идея «Православие — Самодержавие — Народность», были «Коммунизм — Партия — Советскость»... Что сегодня? Нанотехнологии? Инновации? Благосостояние? Процветание?.. Но ведь это все совершенно не Идея. Массам в принципе не нужны модернизации и инновации — ни при Романовых, ни при Ленине-Сталине, ни при Путине-Медведеве. Требуется что-то качественно иное. Однако, вопреки исторической логике, одной из главных причин всех проблем Кремль объявляет сегодня патернализм. То есть чувство Отечества, чувство Родины, чувство семьи, чувство причастности к социальному целому — парадоксальным образом объявлено Злом. Увы, власть по-прежнему не понимает свой народ, не умеет говорить на его языке, не видит в нем подлинного субъекта истории. Следовательно, смута в России не закончилась.

Первое. Наши либералы, наши реформаторы начала XX в. всегда жаловались на отсутствие условий, необходимых для проведения реформ — «не то время», «не тот народ», «дайте 20 лет покоя» и т. д. На мой взгляд, в политике побеждает тот, кто соответствует своей стране, своему народу и своему времени.

Второе. Мы стали свидетелями зарождения мифа об удачных реформах Столыпина. Хочу напомнить: первыми, кого пошли громить крестьяне-общинники в 1917 г., были отрубники и хуторяне. Уже один этот факт позволяет говорить о том, общинное крестьянство не приняло столыпинскую аграрную реформу. Идеи, положенные в основу столыпинской аграрной реформы были прямо противоположны представлениям русского крестьянства о справедливом решении земельного вопроса. Поэтому эта реформа изначально была обречена на ту неудачу, которой она завершилась.

Третье. Сегодня немало пишется и говорится о так называемом «правовом нигилизме» нашего народа. В рамках эти рассуждений, правовой нигилизм понимается как отрицание права вообще. Эта мысль прозвучала и сегодня на нашем круглом столе. На мой взгляд, такая позиция носит насквозь европоцентристский характер. Я считаю, что «правовой нигилизм» стоит понимать как отрицание чужого права и чужого правосознания, навязанного сверху, навязанного извне. Русская революция начала XX в. является наглядным примером такого отрицания. Фактически в революции традиционное право и традиционное правосознание отвергло навязываемое извне позитивное, буржуазно-либеральное право.

Четвертое. Меня всегда интересовал вопрос о том, какая идея стоит за партией «Единая Россия». На мой взгляд, «партия власти» должна быть не только средством консолидации бюрократии и построения «вертикали власти», но и полигоном для выработки стратегии развития страны. До сих пор я ответа на этот вопрос не получил. За годы своего существования «Единая Россия» пыталась позиционировать себя и как либеральная, и как социал-демократическая, и как центристская партия. А теперь она заявляет о себе как о партии российского консерватизма. Складывается ощущение, что у партийных руководителей отсутствует понимание того, что эти идеологические и политические доктрины, рожденные в рамках западной цивилизации, не имеют никакого отношения к российским реалиям.

При этом «Единая Россия» пытается быть больше чем партией. Она старается стать осовремененной копией КПСС, своеобразной руководящей и направляющей силой общества. И все это при непременной антикоммунистической риторике руководителей «Единой России». Но за КПСС стояла имперская идея в ее коммунистическом варианте. На мой взгляд, сегодня мобилизовать массы сможет только та политическая сила, которая окажется способной сформулировать современный вариант Имперской Идеи. Ясно, что ни либерализм, ни социал-демократизм (их несостоятельность была наглядно продемонстрирована в ходе Смуты начала XX в.), ни консерватизм для этого совершенно не годятся. У «Единой России», как, впрочем, и у любой другой политической силы, сегодня нет ничего похожего на современный вариант Имперской Идеи.

Поэтому власти постоянно приходится использовать административный ресурс. Приходится выдавать за успех, за всеобщую поддержку, безразличие «безмолвствующего большинства», прекрасно понимающего, что выборы — это миф, фарс, имитация, псевдолегитимный формально-юридический механизм воспроизводства власти. При этом самое опасное в том, что власть верит в созданные ею же самой мифы.

Свою роль в функционировании современной имитационной политической системы играют т. н. «оппозиционные партии». Они имитируют оппозицию. Именно имитируют, потому что прекрасно осознают, что сегодня у них нет ни малейшего шанса прийти к власти. И самое примечательное, что нашу «оппозицию» это вполне устраивает.

Пятое. Если говорить об отечественной многопартийности в целом как о социокультурном феномене, то ее следует рассматривать как один из важнейших элементов и признаков российской смуты. Само ее существование противоречит глубинным ментальным основаниям Российской Идеократии. И в начале, и в конце XX в. многопартийность сыграла разрушительную роль политической антисистемы, которая воплощала в себе различные способы уничтожения отжившей свой век формы Империи.

Преодоление современной российской смуты неминуемо приведет к ликвидации многопартийности. Убедительным подтверждением этого тезиса является исторический опыт Русской Революции, завершившейся установлением однопартийной большевистской диктатуры. Такой исход оказался возможен потому, что большевики, предложившие массам адекватные их сознанию модели власти и социального поведения, сформулировавшие новый вариант Имперской Идеи, вышли за рамки формальной партийности, и стали, по словам Л. Д. Троцкого, «головным выражением национальной стихии».

В. Соловей бросил мысль о том, что с некоторых пор у нас стали бояться писать и рассуждать о революции, опасаясь упреков в «провинциализме». Но подобные опасения как раз и являются проявлением провинциализма, ибо сегодня одним из наиболее влиятельных направлений на Западе как раз и является историко-социологическая школа «Теория революций». Из провинциальной ограниченности давно уже пора вылезать.

Помню, занесло меня как-то в Боливию. Мы ехали по поразительно красивым горным дорогам, а по сторонам чернели обуглившиеся фазенды. — Что это? — спросил я. — А это наши крестьяне жгли наших помещиков. У нас ведь крепостное право существовало до 1953 г. — А как они мотивировали поджоги имений, тех художественных ценностей, которые там были? — Они полагали, что если фазенду сжечь, то хозяин сюда уже больше не вернется и вся его земля достанется крестьянам.

Возьмите любой серьезный сборник документов по истории революции 1905—1907 гг., и вы увидите, что русские мужики в какой-нибудь рязанской глубинке рассуждали точно так же, слово в слово. Значит, есть некие общие закономерности революционных процессов.

Давным-давно вышли книги Эдвардса «Теория революций», Вульфа «Крестьянские войны XX в.», Бринтона «Анатомия революций». Бринтон сравнил революции XVII—XX вв. в самых различных странах и показал, что все они разворачивались по определенным законам и рождали весьма схожие учреждения и институты. Скажем, наша ЧК имела свои аналоги и в Голландии, и в Англии, и во Франции, и в Китае.

Увы, эти книги не переводятся. Зато переводятся опусы из «исторической помойки». К примеру, суммарные тиражи «Ледокола» Суворова завалили за миллион, а вот перевод с английского «Миф ледокола» Городецкого дотянул лишь до тысячи. Это та же история что и с «новой хронологией» Фоменко. У него тиражи за миллион, а ученые сборники «Анти-Фоменко» — 300—500 экземпляров. А это уже издательская политика.

И она объяснима, ибо чем бы стали кормиться бесчисленные авторы книг и телепередач о русской революции и «золоте Вильгельма» или американских долларах в 1917 г., если бы книга Г. Л. Соболева «Тайна «немецкого золота», направленная против всей этой «исторической помойки», получила более широкое распространение.

Благодаря всеподавляющему напору «исторической публицистики» начинает вымирать сама профессия историка. Соловей написал как-то, что прежние поколения историков маялись над вопросами — «что? где? когда?». А надо было заниматься вопросом — «почему?». В определенной мере он прав, хотя историки-профессионалы отвечали на этот вопрос. Но когда В. Данилов изучал причины краха столыпинской аграрной реформы или все перипетии сталинской коллективизации, он годами сидел в архивах, доходя в своем анализе до уезда и волости. Или возьмите Н. Ивницкого — «Судьба раскулаченных в СССР». За этой книгой опять-таки многие годы работы в архивах.

Сегодня это не модно. Сегодня появились историки-конструктивисты, которые, отвечая на вопрос «почему?», лишь перекладывают кубики мифологем. И, выдвигая свои версии ответа на «почему», все время ошибаются в фактах, в том «что? где? когда?».

В том вопросе, который поставили вы — «Революция и народ» — у нас вообще образовалась черная дыра. Социальную историю, которой прежде занимался Институт истории РАН, свели к изучению народного быта. Оно и понятно: отношение к народу как «быдлу» давно уже перестало быть признаком неинтеллигентности и мракобесия. Иначе откуда бы появились все эти труды о проходимцах и самозванцах, которые как хотели, так и вертели этим народом на протяжении всей его истории. А ведь не так все это было. Сегодня это звучит, может быть, и странно, но именно выбор народа определял вектор развития.

В свое время П. Сорокин сформулировал 4 условия успешности радикальных реформ. 4-е условие — они должны проводиться в рамках существующих законов. 3-е — они должны быть апробированы сначала в рамках какого-то региона, а уж потом распространяться на страну. 2-е — реформы должны иметь глубокое научное обоснование. Но 1-е и главное условие — реформы должны соответствовать «базовым инстинктам» народа, его менталитету, то есть его представлениям о добре и зле, о желаемой цели.

Вот почему те, кто не считался с этим, терпели крах. Вот почему Великую реформу 1861 г. крестьяне считали Великим обманом. Вот почему аграрная реформа Столыпина не только не решила аграрной проблемы, а лишь обострила социально-политический кризис в России. И вот почему Декрет о земле 1917 г., написанный самими крестьянами, решил земельный вопрос. А НЭП сумел за считанные годы полностью восстановить в России довоенный уровень производства. Эта же причина объясняет столь тяжкую цену коллективизации и причины неудачи реформ 1990-х гг., которые народ не принял, но будучи деморализованным, морально и политически опустошенным развалом страны и всеми последующими событиями, не смог оказать им сопротивления.