«Анархистское государство»

власть Верховного правителя России адмирала Колчака, –
стал заместителем главнокомандующего всеми Вооружен-
ными силами России.
Деникин был известным мастером слова, выдающимся
оратором, любил выступать. «Русский офицер, – говорил
он в одной из агитационных речей, – никогда не был ни
наемником, ни опричником. Забитый, загнанный, обездо-
ленный… условиями старого режима, влача полунищен-
ское существование, наш армейский офицер сквозь бед-
ную трудовую жизнь свою донес, однако… – как яркий
светильник – жажду подвига. Подвига – для счастья РОДИ-
НЫ» (7, 16). В отличие от адмирала Колчака, который при
всей своей исключительной самодисциплине и воинской
честности и чести вынужден был делать «генералами» сво-
ей армии сибирских казачьих атаманов, своей бандитской
практикой компрометировавших «белую» мечту своего
вождя сразу и навсегда, Деникину удалось сплотить во-
круг себя действительно одаренных и думающих военных.
Конечно, и выслужившийся из фельдфебелей, но прошед-
ший тщательную выделку в гвардии генерал от инфанте-
рии Кутепов, получивший среди своих солдат прозвище
«правильный человек», и генерал Слащев, закончивший
Академию Генштаба, и генерал Эрдели, отпрыск древнего
венгерского рода (предки которого служили еще в вой-
сках Румянцева и Суворова), сам пять лет состоявший в
императорской свите, были настоящими аристократами
по сравнению с колчаковскими дуговыми и Семеновыми,
не говоря уж о партизанских «батьках». Но даже боевые
деникинские генералы, сильно отличающиеся от штаб-
ной элиты – и образованием пониже, и кровью пожиже, –
белые «партизаны» К. К. Мамонтов и А. Г. Шкуро по срав-
нению с командирами повстанцев выглядят, как римские
центурионы рядом с лично мужественными, но дикими
вождями галльских и германских племен.
266
Сколько же трупов обрамило кичкасский мост с тех пор,
как впервые Махно с отрядом своих «черногвардейцев»
решился разоружать здесь идущие с фронта казацкие эше-
лоны?
Никому не сосчитать.
Люди – песок на весах истории, их жизни имеют вес
только тогда, когда их отдано много, очень много. Мах-
новцы бросили на чашу весов достаточно жизней, чтобы
сдвинуть стрелку. «Это восстание, принявшее такие широ-
кие размеры, расстроило наш тыл и ослабило наш фронт в
наиболее трудное для него время», – констатировал в сво-
их мемуарах А.И.Деникин (17, 235). «Тысячи встретивших
смерть» удостоились трех строчек в единственной кни-
ге, написанной семь лет спустя на чужбине их заклятым
врагом!
307

В это время Махно с главными силами вернулся на пра-
вый берег «и, в буквальном смысле слова разметав (термин
Слащева. – В. Г.) в разные стороны войска начальника обо-
роны Екатеринослава, овладел этим городом с налета…
После этого екатеринославского боя начальник его района
был смещен ставкой, а (белые) части остались пассивно
стоять против Екатеринослава. Махно не беспокоил стоя-
щих за Днепром, а занялся овладением района» (70, № 9,
41).
Правда, на родном левом берегу Днепра дело закончи-
лось для махновцев поражением. В октябре в результате
пятидневных боев под Волновахой с резервами Терской и
Чеченской дивизий партизаны были разбиты и, еще неко-
торое время порейдовав в «пустотах» белого тыла, вынуж-
дены были в конце концов уйти за Днепр и даже бросить
Александровск. К середине ноября, когда белые начали
планомерные операции против Махно, от повстанцев был
очищен весь левый берег.
А. И.Деникин так комментирует эти события: «Поло-
жение становилось грозным и требовало мер исключи-
тельных. Для подавления восстания пришлось, невзирая
на серьезное положение фронта, снимать с него части и
использовать все резервы. В районе Волновахи сосредото-
чены были Терская и Чеченская дивизии и бригада дон-
цов. Общее командование этими силами было поручено
генералу Ревишину, который 13 (26) октября перешел в
наступление на всем фронте. Наши войска в течение меся-
ца наносили удар за ударом махновским бандам, которые
несли огромные потери и вновь пополнялись, распыля-
лись и воскресали, но все же катились неизбежно к Днепру.
Здесь у никопольской и кичкасской переправ, куда стека-
лись волны повстанцев в надежде прорваться на правый
берег, они тысячами встречали смерть…» (17, 234–235).
306
Для Деникина Махно – варвар, разрушитель, одна из
наиболее ярких «фигур безвременья с разбойничьим об-
личьем» (17, 134). Махновщину он в своих «Очерках рус-
ской смуты» прямо называет явлением «наиболее анта-
гонистичным идее белого движения» (17, 134). Именно
махновщину, а не большевизм. Почему? По той же, веро-
ятно, причине, по какой значительная часть офицеров
царской армии и, более того, треть генералитета счита-
ла для себя возможной службу большевикам. Большевики
были не только сильнее и деловитее своих «попутчиков»
по революции, они были (исключая романтический пери-
од 1917-го – начала 1918 года) бывшим служакам импе-
рии понятнее. Россия большевиков также представлялась
огромным, сильным, централизованным государством,
наделенным особой (хотя на этот раз и необычной) истори-
ческой миссией. Такому государству необходимы были и
мощная армия, и традиционные институты принуждения
и насилия, и министерские аппараты, для которых тре-
бовались специалисты разных необходимых в хозяйстве
отраслей знания. Не то чтобы другие партии, называвшие
себя социалистическими, отрицали это. Но их большевики
победили. Идеи чистой демократии с крахом Временного
правительства и разгоном Учредительного собрания, каза-
лось, навсегда обанкротились вместе со своими лидерами.
Повстанчество же, идущее под черным знаменем анархии,
для кадровых военных, к которым принадлежала прак-
тически вся белая верхушка, воплощало в чистом виде
идею бунта; причем не просто как неповиновения, грабе-
жа, самозванчества, а в широком, бакунинском смысле –
бунта как тотального разрушения всего: традиций, быта,
культуры, истории, государства. Большевики были полити-
ческими соперниками, претендовавшими на роль новых,
наглых, безграмотных – но, безусловно, решительных хо-
зяев России. Повстанцы же – хламом, отбросами истории,
267

ее выродками, нелепицами, химерами, как и проповедуе-
мый ими анархизм, который для лидеров белого движения
был политически не то что совершенно неприемлем, а как
бы безумен.
Понять, как может великая держава распасться на сеть
каких-то, чуть ли не по швейцарскому образцу, самоуправ-
ляющихся коммун, каких-то «вольных советов», людям,
слепо приверженным русской государственной патриоти-
ческой идее, а отчасти лишь слабо завуалированной идее
монархической, – было просто невозможно. Политические
ярлыки слепили всем глаза, повторялось вавилонское сме-
шение языков: все до единой партии говорили о возрож-
дении России, но никто уже соседа не разумел. В это вре-
мя лишь единицы осмеливались думать, что другие тоже
являются частью того целого, что составляло когда-то Рос-
сию, тоже являются носителями какой-то очень важной
правды, так и не добытой ни литературой, ни благотво-
рительностью, ни начатыми было реформами в бывшей
империи, разломившейся на куски от противоречий, ее
раздиравших.
Моя мысль будет понятнее, если читатель сопоставит,
то есть поставит рядом две фотографии того времени, на
которых отобразились два героя, порожденных Граждан-
ской войной, два человеческих типа. На одном снимке
изображен Андрей Григорьевич Шкуро, деникинский гене-
рал, командир кубанской кавалерии, отчаянный партизан,
отличный тактик: аккуратная черкеска с газырями, золо-
тые погоны; коротко стриженные русые волосы зачесаны
назад, смелое, волевое, открытое лицо. Глядя на эту фото-
графию, думаешь, что этот человек, многажды проклятый
всеми революционерами от анархистов до меньшевиков,
был не только бесстрашен и дисциплинирован, но и не ме-
нее революционеров предан идее – идее белой России. На
другой фотографии – командир махновской кавалерии Фе-
268
юноша, конечно, и сам верил в это. А назавтра после раз-
говора с соседкой, в 5 часов утра, когда сон так сладок, его
выволокли из постели на утренний холодок, на расстрел,
ворвавшиеся в село махновцы.
Богатых и ненавистных убивали; девушек, осмеливших-
ся гулять с белыми, тоже убивали. «Нередко натыкались
люди в своих дворах на части человеческого тела, прине-
сенные собаками (значит, „рубали“ где-то за околицей. –
В. Г.). Собаки сделались бичом села. Питаясь трупами уби-
тых, они обратились в диких зверей… как волки, нападали
по ночам на свиней, пожирали их, а люди не смели даже
выйти из хаты. Оружие было ведь у всех отобрано…»
…Чем более проходит времени, тем труднее и тем ненуж-
нее быть в истории судьею. Не будь на то причин, не за-
горелось бы снова в тылу у белых свирепое, как пламя,
крестьянское восстание, охватывая, помимо исконно «мах-
новских», и соседние губернии. Но и жестокости восстав-
ших оправдывать я не могу, считая, более того, что не мое
это дело – оправдывать. Поэтому вернемся к фактам.
Ввиду того что силы Махно стали угрожать непосред-
ственно деникинской ставке Таганрогу, от которого Махно
был в ста верстах, в то время как деникинцы находились
втрое дальше от Москвы, белые подтянули сюда крупные
силы, в надежде все же как-то перекрыть истечение крови,
образовавшееся вследствие разрыва партизанской грана-
ты буквально у них в животе. Им удалось добиться частич-
ного успеха, но «накрыть» главные силы Махно на Левобе-
режье они все же не смогли, и, хотя казаки, как утверждают,
как-то раз захватили даже батькин обоз, операции против
него напоминали перекатывание лужицы ртути на полу:
чувствуя давление с одной стороны, махновцы текли в
другую, бросали Мариуполь, захватывали Синельниково,
Павлоград, уходили оттуда, появлялись в другом месте.
305

ми, что даже Махно – командующий всей армией, человек,
действительно обладавший властью и силой, – мог рас-
слабиться и исключительно удовольствия ради позволял
себе забавы в духе раннего повстанчества с переодевани-
ем, буффонадой, амикошонством и шампанским, которые
неизменно заканчивались кровавой резней и собствен-
норучной расправой с «врагами». Волин упоминает, как
Махно с компанией старых друзей, переодетых в форму
деникинских офицеров, приехал в имение помещика, из-
вестного как «крайний реакционер» и палач крестьян. Хо-
зяин принял их с необыкновенным радушием и оставил
на ночлег.
Нет, он не был зарезан ночью в постели: этак в пьесе не
хватило бы перцу. Лишь на другой день, после завтрака
с дорогими винами и ликерами, во время которого хозя-
ин, поощряемый улыбками гостей, провозглашал тосты за
здоровье Деникина и проклинал «махновских бандитов»,
лишь после того, как, совсем растрогавшись, помещик про-
демонстрировал гостям свой арсенал и непримиримую
готовность к обороне, его неожиданно охолодили. Махно
называет свое имя: «Пора платить…» Помещик, его верные
слуги и друзья-офицеры убиты на месте… Кажется, буд-
то вновь замелькали знакомые уже кадры хроники 1918
года…
Впрочем, неизвестно еще, когда ожесточение было боль-
шим. Наталья Сухогорская, до конца Гражданской войны
вынужденная быть свидетелем творившихся на Украине
ужасов, пишет, что возвращение Махно в Гуляй-Поле было
поистине страшно. Ее откровение начинается рассказом о
некоем белогвардейском прапорщике, оказавшемся рас-
квартированным по соседству с нею: молодой офицер не
мог удержаться от мальчишеского бахвальства и, как мог,
утешал интеллигентную соседку тем, что белые необыкно-
венно устойчивы и никогда больше не отступят… Бедный
304
одосии Щусь в Гуляй-Поле 1919 года: из-под бескозырки
на плечи падают длинные волосы, тонкие усы над верхней
губой, причудливый трофейный мундир – то ли гусара, то
ли венгерского драгуна, большой перстень на левой ру-
ке. Поражает более всего то, что в фигуре повстанца есть
какая-то подчеркнутость позы, какой-то надлом, словно
перед нами не настоящий рубака, а ряженый, актер. Из все-
го окружения Махно Щусь действительно выделялся осо-
бым пристрастием к внешним эффектам – Н. Сухогорская
упоминает, например, что одно время он ходил с головы
до ног в красном, а С. Дыбец, оставивший в воспомина-
ниях беспощадно-издевательское описание внешности
Щуся, в числе особенно поразивших его деталей туалета
называет бархатную курточку и шапочку с пером. Может
быть, Дыбец путает или врет? Он пишет далее, что «на пи-
рах у Махно Щусь сидел, как статуя, и молчал. Он всерьез
мечтал, что будет увековечен в легендах и сказках…» (5,
130). Если этот наивный нарциссизм – преувеличение, то
еще большим преувеличением покажется свидетельство
некоего Сосинского, приводимое в книге французского
историка А. Скирда, о том, что он видел Щуся на коне, баб-
ки которого были украшены жемчужными браслетами (94,
370). Но, скорее всего, все сказанное – правда.
Возможно, кому-то это покажется мелочью: более то-
го, война нетерпима к оперетке, и уже на фотографии
1920 года франтовство Щуся выдают разве что чубчик, тор-
чащий из-под фуражки, да дорогая портупея. Но, смею
утверждать, именно с мелочей, с одежды, с манеры дер-
жать себя и начинается антагонизм повстанчества и белого
движения. С одной стороны – ненавистные для крестьян
высокомерие, выправка, барская аккуратность, с другой
– ненавистные для служивых людей самозванчество, са-
молюбование, дерзостное своеволие невесть что о себе
возомнившего мира голодных и рабов. И если, воюя с крас-
269

ными, махновцы охотно брали в плен целые полки, уни-
чтожая лишь командиров и комиссаров, а солдат распус-
кая на все четыре стороны – то есть как бы признавая в
них заблудившихся «своих», – то в войне с деникинцами
бились насмерть. Махновцы, попавшие в плен, офицера-
ми уничтожались поголовно; офицерские полки выруба-
лись махновцами полностью. Здесь какая-то страшная,
трагическая несовместимость: сталкивались и бились две
культуры, два образа жизни, прежде замкнутые в своих
классовых нишах и практически не соприкасавшиеся. «Ин-
теллигенты», за исключением земцев, «народ» не знали
и жизнью его не интересовались. «Народ», со своей сто-
роны, тоже не понимал, чем занимаются и какую роль в
жизни общества играют привилегированные классы, «ба-
ре». Многочисленные революционные теории внушали
ему, что эти паразитические, не занимающиеся произ-
водственным трудом классы вообще не нужны. Теперь,
когда дети «буржуев» и «кухаркины дети» сошлись лицом
к лицу, они, наконец, увидели друг друга. Что же увидели
они? Узнали ли в облике друг друга образ Сына, признали
ли братство свое? О, жалкие беллетристические вопросы!
Конечно же нет, никакого родства не признали они! Нена-
висть войны спалила их души, и ничего, кроме ненависти
и презрения друг к другу, они не вкусили. Вот наблюдение
Н. Сухогорской за поведением махновца, заметившего на
улице человека в шляпе. Он цедит сквозь зубы в лицо про-
хожему: «Ишь, в шляпе… интеллигент, видно, прикончить
бы…» (74, 47).
Сама Сухогорская, со своей стороны, полна утонченного
презрения по отношению к партизанам: повстанцы лю-
бят парикмахерские, карты, семечки – с едкой иронией
констатирует она. Ей это чуждо. За бесконечным размусо-
ливанием картишек и обезьяньим лузганьем семечек ей
видится какая-то колоссальная внутренняя пустота. Но и
270
– Есть кто-нибудь, кто хочет защитить этого человека?
Кто-нибудь сомневается в его виновности?
Никто не пошевелился.
Повстанец рванул попа и внезапно задрал ему рясу:
– Шикарная ткань… из нее выйдет отличное черное зна-
мя, а то наше поистрепалось…
Осужденный покорился. Он встал на колени и, сложив
молитвенно руки, стал читать молитву: «Отче наш, иже
еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие
Твое…»
Двое повстанцев встали позади обреченного и, достав
револьверы, несколько раз выстрелили ему в спину.
Предатель упал. Все было кончено (95, 591–593).
Для человека, имеющего отношение к юриспруденции,
каждая строка этого описания поистине вопиюща. Мы, од-
нако, воздержимся от комментариев: все-таки Волин, сам
того не желая, изобразил сцену «народного суда» доста-
точно красноречиво, чтобы ужаснуться ей и у человека со
здоровыми инстинктами вызвать жалость к жертве. Забав-
нее всего, что сам-то он преследовал цель прямо противо-
положную: рассказать революционным кругам Европы, да
и вообще запутавшемуся в либерализме человечеству, как
славненько получалось у анархистов в 1919 году решать
вопросы правосудия. Не удержась, замечу, что убивают
попа, виновность которого нельзя все же считать до конца
установленной, не крестьяне, а два повстанца, которые
уже вкусили крови и, жаждая ее вновь, проделывают вся-
ческие вещи, чтобы гибель несчастного ускорить: хлещут
его плеткой, заводя толпу, а потом волевым решением
отправляют его-таки в мир иной.
Партизаны, совсем еще недавно не знавшие, удастся ли
им выбраться из смертельного кольца преследователей и
встретить восход нового дня, теперь чувствовали себя в
деникинском тылу настолько полновластными хозяева-
303

– Братцы, братцы, – повторял поп, дрожа. – Я невиновен,
невиновен, я ничего не делал, братцы…
– Как ничего не сделал? – раздались голоса. – А не ты, что
ли, выдал Ивана, Петра, Серегу-горбуна и других? Разве
не ты составил список? Хочешь, пойдем на кладбище, к их
могиле. Или ты хочешь, чтобы мы в полицейском участке
разыскали твои доносы?
Поп упал на колени, лицо его покрылось потом:
– Братцы, пощадите, я ничего не сделал…
На коленях священник подполз к молодой анархистке
из секции пропаганды и, поцеловав ее платье, взмолился:
– Сестрица, заступись за меня… Я невиновен… Спаси
меня, сестрица…
– А что я могу сделать для тебя? – ответила она. – Если
ты невиновен – защищайся… Эти люди – не дикие звери.
Если ты невиновен, никто не причинит тебе зла. Но если
виноват, то что я могу сделать?
Какой-то повстанец на коне въехал во двор и, сквозь
толпу пробравшись к попу, принялся хлестать его плеткой,
при каждом ударе приговаривая:
– Не будешь обманывать народ! Не будешь обманывать
народ!
– Хватит, товарищ, – сказал Волин мягко. – Не надо все
же его мучить…
– Ну да, – поднялись голоса. – А то они никого не мучи-
ли…
В этот момент другой повстанец приблизился к попу:
– А ну, подымайся! Довольно ломаться! Вставай! При-
говоренный больше не кричал. Очень бледный, едва ли
сознавая, что происходит, он встал. Взгляд его скользил
поверх голов, губы шептали что-то неразличимое.
Повстанец, взявший на себя судейские функции, спро-
сил:
302
о белых – вот что интересно – эта женщина вспоминает с
ужасом и неприязнью. Трехдневное разграбление Гуляй-
Поля, доверительное и оттого особенно отвратительное
хвастовство начальника карательного отряда, в руки кото-
рому попался большевистский комиссар: «Я его так бил,
что он действительно стал красным и внешне и внутренне»
(74, 44), та же самая пустота и бездуховность – вот изнанка
белого движения.
Действительно, если бы речь шла только о противопо-
ставлении «белой» и «черной» кости, черного и белого
знамени, при котором «черным», повстанцам, приписы-
вались бы лишь неясные разрушительные инстинкты, а
«белым» – те высокие идеалы и святые добродетели, кото-
рыми их с наивной непосредственностью порой пытаются
наделить, – было бы абсолютно непонятно, каким образом
махновцам за несколько месяцев удалось в буквальном
смысле слова разгромить тыл деникинской армии, вновь
поднять десятки тысяч крестьян на восстание против тех,
кто претендовал на роль освободителей нации от «ига», и
подготовить к зиме 1920 года еще более сокрушительный
разгром белых, чем ждал красных летом.
То, что А. И.Деникин, еще в царской армии боровший-
ся с «отживающей группой старых крепостников», лично
хотел бы, чтобы Россия, освободившись от большевиков,
развивалась бы по эволюционному демократическому пу-
ти, сомнения не вызывает. Для порядку можно привести
и соответствующую цитату – скажем, из речи на банкете
в собрании ростовских граждан: «Я иду путем эволюции,
памятуя, что новые крайние утопические опыты вызвали
бы в стране новые потрясения и неминуемое пришествие
самой черной реакции. Эта эволюция ведет к объедине-
нию и спасению страны, к уничтожению старой бытовой
неправды, к созданию таких условий, при которых бы-
ли бы обеспечены жизнь, свобода и труд граждан, ведет,
271

наконец, к возможности в нормальной, спокойной обста-
новке созвать Всероссийское учредительное собрание…»
(17, 137).
И все же эта прекрасная программа, и сегодня еще спо-
собная вызвать живое, сочувственное переживание – тем
более что высказана она человеком, который долгие го-
ды был в нашей истории олицетворением «самой черной
реакции», – полностью провалилась. В своих «Очерках…»
Антон Иванович с болью пишет о своих войсках: «Народ
встречал их с радостью, на коленях, а провожал с прокля-
тиями» (17, 270). Это признание человека, возглавлявшего
на Юге белое движение. Что же случилось, что произошло?
Казалось бы, несколько месяцев «крайних утопических
опытов», проводимых на Украине партией Ленина, вполне
выявили их крайне разрушительный для страны харак-
тер. Масштабы злодеяний, произведенных большевист-
ской властью, казались поистине неправдоподобными: та-
кое мог бы сделать враг, оккупатор, но не те, кто называли
себя истинными друзьями народа и шли вперед в надежде
осчастливить мир. Деникинская Особая комиссия по рас-
следованию злодеяний большевиков в следующих цифрах
и терминах подвела итог их пятимесячному господству:
число жертв террора за 1918–1919 годы – 1 миллион 700
тысяч человек (17, 136). Разгром церкви. Систематическое
«жестокое гонение на церковь, глумление над служите-
лями ея; разрушение многих храмов с кощунственным
поруганием святынь, с обращением дома молитвы в увесе-
лительное заведение». К сведению: «в Лубнах перед своим
уходом большевики расстреляли поголовно, во главе с на-
стоятелем, монахов Спасо-Мгарского монастыря» (17, 126).
В других областях жизни опустошение было не меньшее.
Продолжаю цитировать выводы комиссии: «Большевики
испакостили школу: ввели в состав администрации колле-
гию преподавателей, учеников и служителей, возглавлен-
272
(именно производство: слов, параграфов, бумаг, перед ко-
торыми, как перед бесчисленными дверьми бесконечных
чиновничьих кабинетов, человек оказывается совершенно
бессилен), то Волин, сам того не желая, выдает нам ужас
прямо противоположного, человеческого, неравнодушно-
го подхода к правосудию.
Заняв одну из деревень, махновцы узнали, что местный
священник передал властям список из 40 человек, сочув-
ствующих махновцам. Все они были расстреляны. Выяс-
нив, что крестьяне говорят правду (аргумент, способный
растрогать любого юриста), партизаны отправились ис-
кать попа. Далее Волин пишет: дома его не оказалось. Кто-
то сказал, что он прячется в церкви. Но на двери снаружи
висел замок. Замок, поколебавшись, сорвали (ибо возник-
ли подозрения, что навесил его, спасая священника, ма-
ленький пономарь). В церкви никого не было, но ворвав-
шиеся обнаружили ночной горшок, уже использованный
по назначению, и запас еды. Гремя оружием, несколько
человек полезли на колокольню. Люди, наблюдавшие за
происходящим с площади, видели, как с колокольни на
крышу церкви выбрался человек в черной рясе и в ужасе
закричал: «Братцы! Братцы! Я ничего не делал! Я ничего
не делал! Братцы, помилуйте, братцы…»
Его схватили за рясу и стащили вниз, приволокли «по
случайности», как пишет Волин, во двор к крестьянину,
где остановилась махновская секция пропаганды. Тут же
был устроен народный суд. Анархисты, следуя правилу
не навязывать собственного мнения, не вмешивались, а
только (не без скрытого удовольствия?) наблюдали. Поп
был молод, с длинными волосами цвета соломы, очень
напуган.
– Ну, – кричали попу, – что ты теперь скажешь, проходи-
мец? Пришла расплата! Прощайся с жизнью и моли своего
Бога…
301

лопухами и вишнею местечке во имя гуманности, спра-
ведливости и свободы, словно ягодный сок, лилась кровь…
Вновь, как осенью 1918 года, вздыбилась деревня – но уж
теперь не надо было партизанам-поджигателям нагнетать
обстановку: теперь каждый и сам знал в лицо врага своего.
В книге «Неизвестная революция» Волин, избранный
председателем Реввоенсовета Повстанческой армии, не
без сочувствия, хотя и с заметным при внимательном чте-
нии замешательством, описывает сцену расправы кре-
стьян над священником, который в свое время выдал де-
никинцам список смутьянов (как человек, Волин не чужд
некоторых моральных предрассудков, но как интеллигент,
взрастивший в себе анархическое мировоззрение, он вся-
чески пытается их изжить, индульгируя себя волею «масс»).
Однако, как бы в реальности ни обстояло дело, сегодня эту
подробно описанную сцену нельзя читать без некоторо-
го душевного трепета, представив себя на месте жертвы.
Дело в том, что если большевики упразднили суд присяж-
ных как «буржуазное» заведение, заменив его «тройками»
быстро сыскавшихся фанатиков «революционного право-
сознания», то декларацией Реввоенсовета Повстанческой
армии всякий суд, как репрессивное орудие эксплуататор-
ских классов, был, в духе анархического учения, отменен
в принципе, как институт: «Истинное правосудие должно
быть не организованным, но живым, свободным, творче-
ским актом общежития» (85, 48). Практически это означало
низведение правосудия до уровня товарищеского суда или
– что, возможно, представляет собой более достоверную
аналогию – суда Линча, который, вне всякого сомнения,
является самым что ни на есть «живым, свободным, твор-
ческим актом общежития» для всех, кто принимает в нем
участие. И если Франц Кафка в «Процессе» ужасается более
всего той бесчеловечности, машинное™, в которую в ци-
вилизованном мире превращено судебное производство
300
ную невежественными и самовластными мальчишками-
комиссарами; наполнили ее атмосферой сыска, доноса,
провокации; разделили науки на „буржуазные“ и „проле-
тарские“; упразднили первые и, не успев завести вторых,
11 июня декретом „Сквуза“ закрыли все высшие учебные
заведения Харькова» (17, 127).
«Большевистская власть упразднила законы и суд. Од-
ни судебные деятели были казнены, другие уведены в ка-
честве заложников (67 лиц). Достойно внимания, что из
числа уцелевших членов Харьковской магистратуры и про-
куратуры ни один, невзирая на угрозы и преследования,
не поступил в советские судебные учреждения… На ме-
сто старых установлений заведены были „трибуналы“ и
„народные суды“… Глубоко невежественные судьи этих
учреждений не были связаны „никакими ограничения-
ми в отношении способов открытия истины и меры на-
казания, руководствуясь… интересами социалистической
революции и социалистическим правосознанием…“
Большевики упразднили городское самоуправление и
передали дело в руки „Отгорхоза“. Благодаря неопытности,
хищничеству, невероятному развитию штатов (в больни-
цах, например, наблюдалось нередко превышение числа
служащих над числом больных), тунеядству и введению
6-часового рабочего дня, городское хозяйство было разру-
шено и разграблено, а дефицит в Харькове доведен до 13
миллионов.
…Земские больницы, школы были исковерканы, поч-
товые станции уничтожены, заводские конюшни опусто-
шены, земские племенные рассадники скотоводства рас-
хищены, склады и прокатные пункты земледельческих
орудий разграблены, телефонная сеть разрушена…
Пять месяцев власти большевиков и земскому делу, и
сельскому хозяйству Харьковской губернии обошлись в
273

сотни миллионов рублей и отодвинули культуру на десятки
лет назад» (17, 127).
После всего этого возвращение цивилизованных хозяев
страны должно было бы вызвать всестороннюю поддерж-
ку тех преобразований, которых, после всего сказанного,
можно было бы от них ожидать. Однако последовал лишь
ряд весьма осторожных деклараций о местном самоуправ-
лении и о земле, которые решение этих двух важнейших
вопросов российской жизни отодвигали в неопределенное
будущее, тогда как счет шел на недели, самое большее –
на месяцы. Пока же неопределенное будущее вызревало,
возвращался фактически старый порядок, ненавидимый
«низами» и прежде всего крестьянами, которые вынужде-
ны были опять возвращать земли прежним владельцам,
возмещать им убытки за счет урожая и т. п.
Никакие успехи – ни пробудившаяся жизнь обществен-
ных союзов и запрещенных большевиками партий, ни
оживление производства, попавшего в руки прежних за-
водчиков, ни свобода торговли, ни даже «неизмеримо под-
нявшаяся» добыча угля в Донбассе, – не могли замазать
этого свербящего, кровоточащего на Украине вопроса –
кто будет владеть землею. Осторожный земельный закон,
подготавливаемый в русле кадетской программы Коло-
кольцевым, большей частью деникинского окружения вос-
принимался в штыки как слишком радикальный и «по-
трясающий основы»; все попытки подвести «некоторое
юридическое обоснование под факт земельного захвата»
(17, 271), которое смутно начал осознавать Деникин, а осо-
знал только Врангель, – безусловно проваливались.
Вследствие этого все левые партии оказались в неприми-
римой оппозиции режиму. Партия эсеров, провозгласив-
шая было вооруженную борьбу с большевиками, объявила
о прекращении таковой и перенесении всей своей боевой
активности на Деникина и Колчака, полностью развязывая
274
линская оставлены противником без боя… Разведка наша,
посланная по направлению Александровска, Пятихатки
и Екатеринослава, противника не обнаружила» (40, 86).
Тыловые гарнизоны деникинцев были ничтожно малы: в
Кривом Роге было только 50 человек госстражи, которые,
конечно, не принимая никакого боя, в ужасе бежали, едва
тачанки махновцев загрохотали по мостовым города. Над
Днепром от Николаева до Херсона войск не было никаких;
в Херсоне – не больше 150 офицеров. Екатеринославский
губернатор, не смущаясь столь малой численностью гар-
низона, призывал к борьбе с махновцами – ввиду мало-
го их количества – местное население, под махновцами,
очевидно, подразумевая просто строптивых крестьян да
скрывавшихся в лесу отставших партизан и красноармей-
цев. Всего за несколько дней до занятия Екатеринослава
махновцами этот человек клятвенно уверял, что городу
ничего не угрожает со стороны… петлюровцев!
Последствия подобного легкомыслия разразились чу-
довищной катастрофой: пройдя в десять дней около 600
верст, махновцы один за другим берут города – Кривой
Рог, Александровск, Никополь. С каждым днем Повстан-
ческая армия пополняется людьми и вооружением. 6 ок-
тября Махно отдает приказ наступать на юг: через пять
дней у белых отбито Гуляй-Поле, захвачен на один день
Мариуполь, взят Бердянск – один из главных портов, через
которые шло снабжение деникинской армии. Перереза-
ны все железные дороги, разгромлены артиллерийские
склады… Читатель, который не сочтет за труд взглянуть на
карту, убедится, что оперативное пространство Повстан-
ческой армии исчислялось в это время десятками тысяч
квадратных километров. Что творилось на этой террито-
рии, мы, конечно, представить себе не можем: в который
раз обиженные и обидчики менялись местами, в который
раз в каждом селе, в каждом прежде сонном, заросшем
299

в свои ряды тысячи человек, то уж, во всяком случае, не
представлял для нее никакой опасности. Слащев по этому
поводу едко замечает, что в работе главного штаба его,
как боевого офицера, поражала бессистемность, «какое-то
пренебрежение к противнику, когда он отходит, и неверо-
ятная нервность, когда он опять зашевелится» (70, № 9,
43). Воистину, Господь ослепляет тех, кого хочет наказать.
Всеволод Волин, вместе с Повстанческой армией
вырвавшийся из белого кольца, приняв нелегкое для
анархиста-теоретика боевое крещение, пытается при-
помнить первую ночь после прорыва, когда махновцы
верхами и на тачанках без продыху шли на восток. О, то
не была тихая украинская ночь по Гоголю! Ночь дрожала
от стука копыт, всадники неслись по дороге, усеянной
трупами порубанных, пострелянных людей, раздетых до
белья, а то и донага (и в этой спешке успевали раздевать
поверженных врагов, чтобы поменять обветшавшее
обмундирование). Луна освещала изуродованные трупы: у
кого-то отрублена рука, у кого-то – голова… Волин думает:
«Вот чем были бы мы все в этот час, если бы победили
они… Что это – судьба? Случайность? Правосудие?» (95,
589).
Чем бы ни было случившееся, то, что ждало махновцев в
последующие дни, было почти невероятно и напоминало
сон: они не встречали никакого сопротивления… Волин не
может определить состояние деникинцев иначе как «тыло-
вая летаргия»: «Впечатление было такое, будто мы ворва-
лись в заколдованное царство спящей красавицы. Никто
не знал о событиях под Уманью, о прорыве махновцев» (95,
589). Да, правду сказать, если бы и знал, оказывать сопро-
тивление было некому. Оперсводка махновского штаба,
несмотря на сквозящее в ней самодовольство, проникну-
та также глубоким недоумением: «Поле усеяно трупами
и погонами от Умани до Кривого Рога. Кривой Рог и До-
298
себе руки заявлением, что в этой борьбе она будет пользо-
ваться «всеми теми методами, которые партия применяла
против самодержавия» (17, 163). Левые эсеры просто охоти-
лись за Деникиным и провалили покушение только из-за
поразительного непрофессионализма террористов ново-
го поколения; в Харькове члены боевой группы стояли
буквально в нескольких шагах от принимавшего парад
Деникина, но не могли убить его, так как в странствиях
растеряли бомбы и оружие. Со своей стороны, убийство
командующего Вооруженными силами Юга России под-
готавливали и крайне правые. Сам Деникин упоминает,
в частности, что в январе 1920 года в Севастополе монар-
хисты подпольно освятили нож, которым должно было
устранить его.
Но не это было самое страшное. Страшнее, опаснее было
то, что ожидаемого вождями белых повсеместного «вос-
стания всех элементов, враждебных советской власти», не
произошло. Русская буржуазия проявила крайнюю рас-
торопность во всем, что касалось скорой наживы, спеку-
ляции земельными участками, недвижимостью, но в до-
статочной степени индифферентно отнеслась к задачам,
выдвинутым перед нею белым движением. Гражданско-
го общества вокруг власти военных не сложилось, сочув-
ствие проявлялось лишь на словах, наибольшую актив-
ность проявляли как раз правые, деятельность которых
невольно сказывалась на физиономии режима: Пуришке-
вич, например, допускал конституцию и «свободы», но при
этом все социалистические партии объявлялись антигосу-
дарственными, народному просвещению придавался ха-
рактер «церковно-государственный» (17,160). Устав «Уме-
ренной партии», выработанный Н. Н. Львовым и профес-
сором Н. Н. Алексеевым, говорил о необходимости «нрав-
ственного влияния Церкви Христовой на все стороны го-
сударственной жизни», в том числе на законодательство,
275

вопросы политики и т. д. Два десятка организаций «Мо-
нархического блока» пытались объединиться вокруг ло-
зунга «самодержавия, православия, народности», но, как
не без иронии пишет Деникин, из предосторожности они
не утруждали себя вопросами положительного государ-
ственного и социального строительства, а ограничивались
общедоступным категорическим императивом:
– Бей жидов, спасай Россию! (17, 159).
Не было согласия даже среди центристских партий,
имевших непосредственное касательство к работе пра-
вительства юга России – бывших кадет, октябристов,
народных социалистов, которые, по существу, сходились
только в одном вопросе – в признании частной собствен-
ности. При этом одни удерживали военного диктатора
Украины от слишком революционных преобразований,
другие же, напротив, отчаявшись ждать их, довольство-
вались, как народные социалисты, ролью оппозиции, и
их газета «Утро России» «помещала периодически резкие
статьи против армии и власти» (17, 156).
Деникин с горечью признает, что его правительству не
удалось «найти опору». «Деникинщина» – использую тер-
мин официозной истории, – несмотря на все старания
наиболее дальновидных ее деятелей, так и осталась во-
енной диктатурой, противостоящей народу, оторванной
– во имя постулатов «белой идеи» – даже от интересов
своих собственных легионеров. В результате режим Де-
никина не только не приблизился к решению наиболее
важных экономических и политических вопросов (идея
Учредительного собрания чем дальше, тем в большей сте-
пени становилась ширмой для откровенно диктаторских
действий), но не смог даже подняться над уровнем той
бытовой неправды, которая самому Антону Ивановичу
Деникину была в дореволюционной жизни и очевидна,
и отвратительна. Расстрелы «большевиков», репрессии в
276
полка», который Слащев приготовил на погибель Махно,
но так и не ввел в бой. Сакович томился ожиданием; он
слышал интенсивную стрельбу в течение некоторого вре-
мени, потом все стихло; он ощутил, что произошло что-то
очень важное:
«В небе, покрытом осенними облачками, плавали по-
следние дымы шрапнельных разрывов, потом… все смолк-
ло. Все мы, строевые офицеры, почувствовали, что случи-
лось нечто трагическое, хотя никто не представлял себе
масштабов несчастья, которое нас постигло. Никто из нас
не знал, что именно в этот момент великая Россия проиг-
рала войну. „Это конец…“ – сказал я, сам не зная почему,
лейтенанту Розову, который стоял рядом со мной. „Это
конец…“ – подтвердил он с мрачным видом» (94, 177).
Ясно, что Сакович написал эти строки, зная о катастро-
фе, постигшей деникинцев впоследствии. Ясно также, что
пророческая фраза «это конец», повторенная дважды, и
для Саковича, и для Александра Скирда – не более чем
литературный прием. Хладнокровный Слащев в своих лек-
циях более сдержан: «При энергичном преследовании дни
его (Махно) были бы сочтены» (70, № 9, 43). Прекрасно. Но
что происходит дальше? А дальше происходит нечто почти
неправдоподобное: штаб войск Новороссии приостанав-
ливает преследование Махно и ввязывает корпус Слащева
в упорные и длительные бои с Петлюрой, час которого,
наконец, пробил. Поистине, нельзя себе представить ре-
шения более нелепого! В голый тыл рвется на тачанках 3,5
тысячи (по другим данным – до 7 тысяч) на все готовых
партизан, «бандитов», доказавших свое боевое упрямство
в ходе боев, непрекращающихся каждодневно более меся-
ца, – и вдруг такое легкомыслие! Против Махно поручено
действовать уже не Слащеву, а командиру Таганрогского
полка\ Через две недели этот полк если и не был смешан
с черноземом Повстанческой армией, вновь вобравшей
297

ский тыл, и, когда в конце 1919 года в излучине Днепра
от Екатеринослава до Александровска с севера на юг и до
Кривого Рога на запад разрослась махновская советская
«республика», по площади примерно равная европейскому
тихому герцогству Люксембург, – белые вынуждены были
затрачивать на борьбу с этой заразой едва ли не половину
своих сил. Все это заставляет смотреть на сражение под
Перегоновкой в несколько ином свете.
Москва ничего не знала о событиях под Уманью; она
еще только оправилась от рейдов конницы Мамонтова и
Шкуро, когда уже соседнюю с Московской Тульскую гу-
бернию объявили на военном положении; Москва была
потрясена взрывом в Леонтьевском переулке, организо-
ванным в Московском городском комитете партии боль-
шевиков «анархистами подполья», чтобы убить Ленина:
взрыв прогремел 25-го, а 26-го, когда махновцы рубились
под Перегоновкой, еще извлекали из-под развалин трупы.
И хотя ни красная столица, ни деникинская ставка дей-
ствительно не знали о том, что под селом Перегоновка
горстка отчаянных партизан прорубила себе клинками
путь к свободе, мы можем с уверенностью утверждать, что
в гигантском механизме Гражданской войны стронулось
что-то: закрутилось маленькое колесико, увлекая свои-
ми шестеренками к движению колеса большего масштаба,
колеса медленного, но неотвратимого хода.
Современный французский историк Александр Скирда,
украинские корни которого невольно заставляют его иде-
ализировать повстанцев в духе запорожского казачества
(второе издание своей монографии о Махно он так и на-
звал – «Казаки свободы»), в главке, посвященной прорыву
махновцев из-под Умани, приводит редкие воспомина-
ния белогвардейского офицера Саковича, которые в русле
последующих событий звучат как зловещее пророчество.
Сакович был из числа офицеров того самого «засадного
296
отношении недовольных, восстановление контрразвед-
кой приемов сыска и, главное, крайнее ожесточение войск,
в которых носители «белой идеи», ветераны-идеалисты
(если только такие вообще существовали когда-нибудь)
растворились до незаметности, – это тоже была бытовая
неправда, причем неправда кровавая.
Под командованием Деникина была совсем уже не та
армия, что когда-то совершала Ледяной поход: в нее было
отмобилизовано, одето в английское обмундирование и
вооружено на средства союзников больше ста тысяч чело-
век. Оторванные от дома, ничего не желавшие знать о сво-
ей очередной исторической «миссии» (ибо за минувшие
два года разные режимы достаточно обременяли народ
всякого рода «миссиями», чтобы приучить его относить-
ся к ним наплевательски), эти люди буквально зверели в
походе, изливая свою ненависть на неприветливо глядя-
щих крестьян и беззащитных перед любой сменой власти
евреев. Антисемитизм в войсках был развит едва ли не до
степени тяжелой душевной болезни. Генерал Драгомиров
писал Деникину из Киева: «Озлобление войск против евре-
ев доходит до… какой-то бешеной злобы, с которой ничего
сейчас поделать нельзя» (17, 149). Сам Деникин позднее
вынужден был признать: «Войска Вооруженных сил Юга
не избегли общего недуга и запятнали себя еврейскими
погромами на путях своих от Харькова и Екатеринослава
до Киева и Каменец-Подольска» (17, 146). Вообще, евреи
служили лишь в Красной армии и у Махно: последнее мо-
жет кому-то показаться почти невероятным, ибо Махно в
нашей истории выставляется как погромщик, но тот, кто
хоть чуть-чуть интересовался махновщиной, знает, что
факт существования в армии Махно «еврейской роты»,
«еврейской батареи» и т. п. лежит в слое совсем неглубо-
ко зарытых истин. В армии же Деникина антиеврейские
настроения были столь сильны, что приказом командую-
277

щего были выведены в запас несколько офицеров-евреев,
участвовавших еще в Первом кубанском походе. Подписы-
вая приказ, Деникин стремился избегнуть инцидентов и
обезопасить жизнь и достоинство ветеранов, но он не мог
не понимать, что это – бесчестье и позор, достойные раз-
ве что петлюровцев, но не славного белого воинства. Но
что поделаешь – история вновь подыскивала собственные
формы для воплощения идей, порожденных человеческим
разумом для всеобщего якобы блага, и вновь по-своему
расставляла разноцветные политические фигурки на ис-
торической арене…
Махно на некоторое время оказался оттесненным с аван-
сцены почти за кулисы: он формировался в ничейном про-
странстве белого тыла возле станции Помощная, и, хотя
Аршинов, а вслед за ним и Волин пишут о почти ежеднев-
ных боях с белыми и даже попытке наступления на Дени-
кина, нам придется списать это на счет преувеличений.
Никаких серьезных боев до конца августа не было; случа-
лись, должно быть, лишь налеты за оружием, которое для
махновцев всегда было проблемой номер один.
Племянница Михаила Полонского, полк которого при
неясных обстоятельствах присоединился к Повстанческой
армии, рассказала мне эпизод, который хоть и выглядит,
подобно большинству свидетельств не из первых уст, как
мифологема, тем не менее достаточно красноречиво опи-
сывает ситуацию. Якобы, когда Полонский был представ-
лен пред очи Махно, тот велел разоружить полк.
– Чем же я буду воевать против белых? – спросил Полон-
ский.
Махно показал в сторону деникинцев:
– Пойди и там добудь себе оружие…
На деникинцев работала гигантская машина английско-
го военного ведомства, великолепно отлаженная в недавно
завершившейся и победоносной войне. В штабе его были
278
нас бросились вплавь: кто-то добрался до противополож-
ного берега, кто-то вернулся назад. Махновская пехота
остановилась неподалеку от нас. Отстреливаясь от кава-
лерии, мы продолжали идти вдоль берега реки в надежде
отыскать брод. К счастью, жители показали нам место, где
можно было переплыть реку. Из наших шести рот оста-
валось не более сотни людей. Мы увидели колонны, иду-
щие нам навстречу, мы думали, что это наши: внезапно
они развернулись в цепь и стали забрасывать нас граната-
ми… Последние 60 человек под командованием капитана
Гаттенбергера, командира 2-го батальона, развернулись в
цепь и попытались достигнуть ближайшего леса. Но им это
не удалось. Они еще раз отбили налет кавалерии, расстре-
ляв последние патроны, но были скошены из вражеского
пулемета. Те, кто еще остался в живых, были зарублены.
Капитан застрелился. Пленных не было».
Драматизм ситуации очевиден, но из этого отрывка не
следует, что это отчаянное сражение действительно повли-
яло на ход Гражданской войны. Это был бой, беспощадный
и жестокий, скажем мы, каких было множество. Тем не
менее Аршинов настаивает: «Честь поражения контрре-
волюции (на Украине) принадлежит махновцам» (2, 144).
Какие, собственно говоря, есть у него для этого основания?
На этот вопрос требуется дать недвусмысленный ответ.
И ответ этот единственный: все, что произошло вслед за
боем под Перегоновкой, свидетельствует о том, что роль
Махно в разгроме Деникина нам действительно неведо-
ма. Вероятно, сегодня нельзя уже оценить урон, который
махновцы, в самый разгар драки белых с красными, нанес-
ли деникинцам: слишком мало этот вопрос исследован,
слишком много свидетельств утрачено или погребено под
спудом. Но факт остается фактом: махновщина оказалась
чем-то вроде скоротечной и беспощадной болезни, кото-
рая в полтора месяца полностью разложила белогвардей-
295

не упоминает, в частности, о том, что придуманная им для
Махно «западня» не сработала, что части, поставленные в
этой западне, простояли даром, хотя и слышали шум боя,
и что именно по этой причине («из-за плохой связи») и по-
гиб 1-й офицерский Симферопольский полк. Если же мы
обратимся к воспоминаниям полковника Альмендигера,
одного из немногих уцелевших в этом бою офицеров пол-
ка, то от холодного стратегического спокойствия Слащева
не останется и следа и нам откроется полная драматизма
картина гибели одного из лучших полков корпуса:
1
«Штаб
полка, 2-я рота, часть пулеметов и батарея продвинулись
вперед, перешли вброд Терновку, но командир полка не
стал дожидаться, пока подойдут отставшие роты, а бросил-
ся дальше, оказавшись к вечеру на Лысой горе без своего
полка. Другие роты отступали под сильным нажимом мах-
новской пехоты справа и сзади, при беспрерывных атаках
кавалерии на левый фланг…
Солнце начало жечь. Махновская пехота шла вслед за
нами, но она не стреляла в нас, так как, по-видимому, у нее
кончились патроны, что мы немедленно почувствовали.
Мы, в свою очередь, тоже почти исчерпали запас патронов.
Вражеская кавалерия нас атаковала с флангов; пытаясь
посеять панику, бросала гранаты, чтобы потом врубиться
в наши ряды. Нам приходилось все время останавливать-
ся и стрелять, чтобы заставить их держаться на расстоя-
нии. Несколько человек среди наших упали и, чтобы не
достаться живыми врагам, вынуждены были застрелиться.
Легкораненые старались идти со здоровыми. Мы достигли
реки Синюхи, но мы не знали, где брод. Река была глубо-
кой и достаточно широкой. В конце концов некоторые из
1
Из-за отсутствия источника (Краткая история 1-го офицерского
Симферопольского полка. Лос-Анджелес, 1963) в наших библиотеках
цитата дана в обратном переводе с французского по книге: Skirda Л.
Nestor Makhno. Paris, 1982.
294
опытнейшие, испытанные офицеры. В кругу окружавших
его политиков – «звезды» первой величины: П.Б.Струве, Н.
Н. Львов, В. В. Шульгин.
Советниками Махно были несколько его командиров,
ни один из которых в прошлом не имел офицерского чина,
да пять или шесть анархистов, которые после вступления
деникинцев в Харьков и разгрома «Набата» бежали к Мах-
но. Но летом 1919 года в Повстанческой армии «идейных»
работников были буквально единицы: Иосиф Гутман, по
кличке «Эмигрант», Петр Аршинов, Михаил Уралов. Имен
других мы не знаем. Наиболее значительной фигурой был,
без сомнения, Всеволод Волин (Эйхенбаум), который воз-
главил сначала Культпросветотдел, а затем и Реввоенсовет
армии, да и вообще сыграл в истории махновщины до-
вольно значительную роль. Волина от большинства окру-
жавших Махно людей отличал, во-первых, возраст – ему
было уже 37, он казался едва ли не патриархом, и повстан-
цы называли его «дядя Волин», что очень нравилось ему.
Во-вторых, он был образован. Во всей махновщине он
был единственный образованный человек среди грамот-
ных – черта уникальная. И если Аршинов, «учитель», всю
книжную премудрость литературы, политэкономии и со-
циализма превозмогал самоуком, то Волин вырос в хоро-
шей семье богатых врачей, с гувернером, французским и
немецким владел с нежного детского возраста. Как и боль-
шинство революционеров, он успел немножко поучиться
в университете (факультет права), но потом все забросил,
искусившись эсерством, которое, как казалось, давало воз-
можность обрести в жизни совсем иной смысл, а главное
– обрести судьбу, поэму жизни в безголосий тогдашней
действительности. Конечно, это был именно искус, обман,
и он резал «новую судьбу», как по трафарету: арест, ссылка,
эмиграция. Жизнь для народа в очередной раз оборачи-
валась для юного романтика жизнью вне народа, карьера
279

политического эмигранта поколения 1905–1907 годов рез-
ко отличалась от судьбы «стариков»: если Герцен и Огарев
жили прежде всего литературно, если Кропоткин после
тюрьмы Клерво целиком отдался научным изысканиям в
области истории и социологии, если Лавров, несмотря на
участие в Коммуне и связь с «Народной волей» и Интерна-
ционалом, тоже, в общем, оставался теоретиком, то новое
поколение – сплошь практики, им было не до учености,
ситуация в России как будто подгоняла их к живому делу,
а когда дело не выгорело, началось дробление, фракци-
онная борьба – особенно у социал-демократов и эсеров,
– смятение и разочарование в связи с делом Азефа, да и
вообще всеобщая склока и взаимные обвинения в неудаче
низвержения трона.
В это время Волин познакомился во Франции с Апол-
лоном Карелиным – тоже блудным сыном в хорошем се-
мействе, анархистом из числа последних теоретиков (в ту
пору он не занимался глобальными вопросами, а скром-
но анализировал возможности кооперации), который и
перетащил его из эсерства в анархизм.
Эмигрантская жизнь Волина протекала довольно бурно.
В то время анархо-синдикалистское движение во Фран-
ции было еще сильно (в какой-то мере оно играло в жизни
общества роль крайней левой, оттенявшей «оппортунизм»
французских социалистов, сказавшийся, прежде всего, в
санкции своему правительству на ведение войны). В 1915-
м, как воинствующий пацифист, Волин чуть было не был
заточен французскими властями в тюрьму: власти понять
можно, но можно понять и Волина, который, бросив жену
и четверых детей, через Бордо бежал в США. Здесь он со-
трудничал в «Голосе труда» – анархистском еженедельнике,
который позднее перебрался в Петроград, а тогда выходил
при Федерации союзов русских рабочих США и Канады,
в которой состояло 10 тысяч человек, то есть вращался в
280

жүктеу/скачать 1.91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: