Нестор Махно

в политическую структуру закладывались «вольные со-
веты», которые махновцам виделись прежде всего беспар-
тийными: в эти советы они предлагали избирать собствен-
но трудящихся, а не партийных выдвиженцев, чтобы «со-
веты рабочих и крестьян» не превратились в «советы де-
путатов партий»;
существование чрезвычаек, ревкомов и других репрес-
сивных органов объявлялось недопустимым при строе
«вольных советов»;
право трудящихся на свободу собраний, слова и органи-
заций полагалось их естественным правом, а нарушение
этого права – контрреволюцией;
также объявлялось, что все, кто будет препятствовать
распространению воззвания, будут считаться контррево-
люционерами.
Надо сразу сказать, что широкого распространения воз-
звание не получило – ни в 1919 году, ни позже. Из всех книг
по махновщине оно упоминается только в книге А. Скирда,
который знакомился с оригиналом декларации в Между-
народном институте общественной истории в Амстердаме.
У махновцев не было способов широко оповестить населе-
ние о своей программе. В этом смысле они проиграли еще
одну войну – информационную.
Однако в любом случае попытка выступить с програм-
мой, подобным образом «корректирующей» представле-
ния большевистских вождей о революции и народовла-
стии, так просто с рук сойти не могла. Ярость, которую
вызвала у большевиков записка, объяснима: ничто так не
раздражает ортодокса, как самонадеянность другого само-
стоятельно трактовать священные письмена революции.
Ответные меры должны были последовать незамедли-
тельно. Они и последовали. Никто из большевистских
иерархов, естественно, не опустился до политических
переговоров с руководителями повстанцев. Зато на следу-
382
ствовали, примкнули к «Рабочей оппозиции», которая вы-
двинула, по сути, те же лозунги, которые сторонниками
генеральной линии на следующем, X съезде РКП(б) в 1921
году были безошибочно квалифицированы как мелкобур-
жуазные, ибо они исходили не из логики классовой борьбы,
а из интуитивного ощущения, что нельзя больше жить в
такой душиловке и ожесточении. «Рабочую оппозицию»
на съезде, как известно, забаллотировали, специальной
резолюцией фракции в партии были запрещены навсегда,
а группа Сапронова – исключена из рядов как антипартий-
ная и неисправимая. Потом все, как водится, утряслось, и
Сапронова не забыли, восстановили, перемололи на пар-
тийной мельнице (чтобы затем, как и положено, расстре-
лять в 1937 году), но в 1920-м какое-то еще оставалось
внутрипартийное свободомыслие, еще могла возникнуть
идейная борьба, какие-то, пусть небогатые, варианты оста-
вались у Истории, несмотря на все попытки загнать ее в
искусственное русло.
В 1920-м все-таки были надежды, что, вот, кончится вой-
на – и не нужно будет больше крови и жестокости, все
образуется по-человечески.
Кто-то раньше других ощутил, что этого не будет. Имен-
но тогда уехали за границу И. Бунин, Д. Мережковский, 3.
Гиппиус. Деление по принципу «красные» – «белые» давно
закончилось. Начиналось все более тонкое расщепление
на «своих» и «чужих» меж теми, кто остался в красном
стане. Не столько по классовому признаку даже, сколько
по складу ума, по стилю жизни. Еще не дошло до «парохода
философов», насильно высланных в 1922 году. Но дошло,
например, до церкви. В 1920 году декретом СНК была наци-
онализирована Троице-Сергиева лавра. Патриарх Тихон
просил о свидании с Лениным, надеясь разъяснить, по-
чему нельзя и невозможно так делать. Ему ответили, что
председатель Совета народных комиссаров ни сейчас, ни
399

…Пожарами землю дымя,
Везде,
где народ испленен,
взрывается
бомбой
имя:
Ленин!
Ленин!
Ленин!
Маяковский упивается мрачной романтикой классовых
битв настолько, что, кажется, не понимает, что его стихи
по-настоящему страшны. В них кровь, в них ужас 1919 го-
да, доведенное до бесчувственности ожесточение войны,
заложники, зверства ЧК… В 1920 году Дзержинский отме-
нил бессудные расстрелы в ВЧК. Не в том дело, что мера
эта недолго продержалась и на местах не переставала оста-
ваться словесной декларацией – уже в феврале 1920-го на
Украине в «махновском» районе практиковались массовые
расстрелы, – а в том, что голос возмущения все-таки про-
звучал, что было поползновение к некоторому смягчению
режима.
Кстати, именно на двадцатый год приходится наиболь-
шая активность группы «демократического централизма»
– одной из самых интересных, хотя и мало известных «оп-
позиций» в РКП(б). Лидер «децистов» Тимофей Сапронов
был выходцем из самых низов, из какой-то полукрестьян-
ской семьи, но он реальный был рабочий, строитель, а
не партиец-профессионал, вышколенный на бесконечных
съездах, поэтому, когда партия избрала курс беспощад-
ства и воинской рутинной дисциплины, он забрыкался и
понес общеизвестную крамолу: «борьба против главкист-
ского бюрократизма», свобода фракций, власть – Советам.
Сапроновцев осудил IX партийный съезд, но они упрям-
398
ющий же день после выхода декларации, 8 января, штаб
махновцев в Александровске получил из Екатеринослава
приказ командования 14-й армии: немедленно двинуть
Повстанческую армию на польский фронт по маршруту
Александрия—Чернигов—Ковель.
Крупномасштабные боевые действия против поляков,
втихую отхвативших себе в 1919 году целые области Укра-
ины и Белоруссии, не могли не начаться: поляков натрав-
ливали французы, а большевикам Польша казалась пуч-
ком соломы, при помощи которого можно запалить огнем
революции всю Европу. Вялая война тлела уже давно, и
теперь обе стороны хотели довести ее до конца.
Естественно, что для махновцев приказ командарма Убо-
ревича был неожиданным и оскорбительным. Ни Уборе-
вичу, ни любому другому красному командарму форми-
рования махновцев не подчинялись ни формально, ни
фактически. Кроме того, красное командование должно
было знать, что остатки армии, измученные боями и эпи-
демиями, нуждаются хотя бы в отдыхе. Ясно было, что
партизан хотят во что бы то ни стало оторвать от своего
района и бросить на поляков, а не, скажем, на Крым или
на Кавказ. Естественно было предположить, что приказ
является не более чем провокацией: в случае исполнения
его махновцы, признав над собою власть красного коман-
дования, превращались в штатную боевую единицу РК-
КА, ни к какой «политике» более не причастную. В случае
неисполнения – должны были последовать какие-то меры.
Нет сомнения, что махновцы понимали это. Однако после
полугода боев под черным знаменем, ведущихся на свой
страх и риск за свое дело, принять приказ в такой форме
они не могли.
Большевики также знали это. Командарм—14 Уборевич,
объясняя смысл приказа И. Э. Якиру, в разговоре по пря-
мому проводу намекнул: «Соответствующее отношение
383

Махно к этому приказу даст нам возможность иметь опре-
деленный материал для нашего дальнейшего поведения».
Якир, под командой которого в свое время была взбунто-
вавшаяся летом 58-я дивизия, переметнувшаяся к Махно,
прямодушно ответил: «Я лично, зная Махно, полагаю, что
он ни в коем случае не согласится». Уборевич разъяснил:
«Приказ является известным политическим маневром, и
только, мы меньше всего рассчитываем на положитель-
ные результаты в смысле его выполнения Махно…» (69,
52). Совершенно ясно, что приказ не был частной иници-
ативой командарма Уборевича, а являлся замыслом бо-
лее высокопоставленного провокатора. Кто он – един или
во многих лицах? – мы не знаем. Ясно лишь, что прово-
катор этот ясно отдавал себе отчет в том, что есть вещи
более могущественные, нежели логика и здравый смысл,
– есть тайное достоинство воина и психология независи-
мого борца, которая не позволит махновцам принять эту
оскорбительную директиву.
На приказ Уборевича Реввоенсовет махновцев ответил
незамедлительно. В ответе указывалось, что Повстанче-
ская армия оперативно не подчиняется командованию
14-й армии, но революционность свою доказала в ходе
многомесячных боев с Деникиным. Выступление на поль-
ский фронт невозможно, ибо «50 % бойцов, весь штаб и ко-
мандующий армией больны тифом» (2, 157–158). В конце
содержался призыв к солдатам Красной армии не подда-
ваться на провокации командного состава и не начинать
братоубийственной войны.
Ответ полностью удовлетворил большевиков. Во-
первых, он давал повод обвинить Махно в непокорстве,
а во-вторых, из него как будто явствовало, что крупное
партизанское соединение в 9 тысяч человек, сосредоточив-
шееся, по слухам, в районе Александровска, фактически
небоеспособно.
384
Тогда большая стройка в самом деле казалась фантастиче-
ской. Однако, когда Уэллс через 14 лет приехал в Россию,
Днепрогэс уже был построен, что, казалось, красноречи-
вее всяких слов опровергало аргументы англичанина в
давнишнем споре с Лениным.
В 1920 году Ленину исполнилось 50 лет. Маяковский по-
святил юбилею стихотворение «Владимир Ильич!», про-
читанное им публично в Московском доме печати. Поэт,
однако, увидел в Ленине совсем не то, что увидел Уэллс.
Стихотворение Маяковского глубоко и искренне востор-
женно, как и многое из того, что им создано. Для него
рождение Ленина – событие планетарного масштаба, как
бы приращение головы к телу бессмысленной, хаотиче-
ски дергающейся человеческой материи. Является Ленин
– и планеты садятся на оси. Появляется целесообразность.
Теперь все ясно: мети!
…Ноги знают
чьими
трупами
им идти…
И руки знают, кого им «крыть смертельным дождем». Но
если команды топтать трупы и крыть из пулемета отдает
голова, то это голова не убийцы ли? В целом Маяковский
не рефлексирует по этому поводу. Война – значит, уби-
вать нужно. Важно лишь знать – кого. Ленин указывает
врага, которого поэт потом окарикатуривает и выставляет
в окнах телеграфного агентства народу на оплевание. Ле-
нин – не мечтатель, Ленин – бомба, снаряд со смертельной
начинкой:
397

Почти первобытное запустение: в Петрограде Блок по
две недели не может писать из-за отсутствия света. Нет ни
электричества, ни свечей, ни керосина. Впрочем, Блок и
не пишет, он потихонечку сходит с ума, ему все тягостнее
окружающее, он все глубже, все внимательнее всматрива-
ется в колодец смерти. Но о Блоке потом, отдельно. Еще
надо просмотреть главные работы Ленина, пролистать бес-
конечное количество записочек, которые вождь мировой
революции писал то одному, то другому своему соратнику,
требуя радикально разобраться с неубывающими в совет-
ской республике беспорядками. В записочках можно об-
наружить то, что не видно в больших работах: гневливую
раздражительность этим нерационально большим коли-
чеством сбоев в планомерных государственных делах. И,
вместе с тем, – совершенную уверенность в том, что Исто-
рией можно управлять, как автомобилем, была бы только
тверда рука, держащая руль… Именно в 1920-м с Лениным
встретился знаменитый писатель-фантаст Герберт Уэллс,
после этой встречи написавший очерк «Россия во мгле»,
где Ленин задиристо, но как-то чрезвычайно поверхност-
но поименован «кремлевским мечтателем». Интересно,
что либерал Уэллс, побывав в красной России, не разглядел
кровавой и растлевающей сути большевистской диктату-
ры, что Ленин для него – лишь прекраснодушный «мечта-
тель», что наиболее трудновыполнимой кажется англий-
скому писателю именно прикладная, техническая задача:
осветить эту нищую, темную, как тайга, страну. Ленин, как
известно, рассказывал Уэллсу о плане ГОЭЛРО.
План электрификации России в 1920 году был не более
чем планом, но он существовал и был утвержден как прави-
тельственная программа. Именно в этом году И. Г. Алексан-
дров предложил построить гигантскую электростанцию
на Днепре, в районе днепровских порогов, возле селения
Кичкас, тогда находившегося в самом пекле махновщины.
396
9 января в переговорах с махновцами была поставлена
точка: Всеукраинский ревком в лице Г. И. Петровского, Д.
3. Мануильского, В. П. Затонского, Г. Ф. Гринько и других
объявил Махно и махновцев вне закона. Начиналось воз-
звание с откровенной лжи, заканчивалось откровенной
гнусностью.
«Товарищи! Наконец, после невероятных тяжелых жертв
нашей доблестной Красной Армии удалось разбить поме-
щиков и капиталистов и их приказчика Деникина. Но глав-
ный враг украинского народа – польские паны – еще не
разбиты…»
Далее – в том же духе до слов: «Но Махно не подчинил-
ся воле Красной Армии, отказался выступить против по-
ляков, объявив войну нашей освободительнице Рабоче-
Крестьянской Красной Армии…» Поистине, судьба изде-
валась над неудавшимся физиком В. П. Затонским, став-
шим волею случая государственным деятелем: в который
раз уже он прилагал полномочное усилие к уничтожению
человека, которого когда-то лично снабдил подложным
паспортом для нелегального проникновения на Украину!
В 1938 году и сам Владимир Петрович познал горечь преда-
тельства и неотступности смерти, появляющейся сначала
в виде невинного росчерка на бумаге. Вспоминал ли он
тех, кому вот так же, в обтекаемых формулах, подписывал
de facto смертный приговор?
Бессмысленный, риторический вопрос. Но, действитель-
но, порой хотелось бы знать…
«…Махно и его группа предали украинский народ поль-
ским панам подобно Григорьеву, Петлюре и другим преда-
телям Украинского Народа.
Поэтому Всеукраинский Революционный Комитет по-
становляет:
1. Махно со своей группой объявляются вне закона как
дезертиры и предатели.
385

2. Все, поддерживающие и укрывающие этих изменни-
ков украинского народа, будут беспощадно истреблены.
3. Трудовое население Украины обязуется всячески под-
держивать Красную Армию в деле уничтожения предате-
лей махновцев…» (12, 236).
Это был большевистский ответ по существу дела на де-
кларацию Реввоенсовета Повстанческой армии. В тот же
день, 9 января, бригада Ф. Левензона и войска 41-й диви-
зии, совместно с махновцами занимавшие Александровск,
сделали попытку захватить штаб Махно, расположивший-
ся в лучшей гостинице города, и внезапным налетом раз-
громить части, расквартированные в пригороде. Махнов-
цы не ждали удара. За несколько дней до этого состоялось
совместное совещание повстанческого штаба с команди-
рами Красной армии, и, хотя политические разногласия
неизбежно вылезли, Семен Каретников прямо говорил
Левензону, что повстанцы готовы вместе с красными уда-
рить на белых на подходящем боевом участке, но только
не под Ковелем. При чем тут поляки? Беседа казалась дру-
жеской. Каретников не знал, что после совещания значи-
тельная часть красных командиров предложила попросту
перебить махновскую верхушку, но осторожный комдив
Якир приказал обождать, предпочитая, чтобы прозвучало
внятное указание сверху. Когда же приказание прозвучало,
захватить махновцев все-таки не удалось: повстанческие
части были рассеяны неожиданной атакой, но никто из
руководителей не был схвачен. Штаб прорубился из города
вместе с «батькиной сотней», а сам Махно выехал из горо-
да на телеге, переодевшись в крестьянское платье, никем
не заподозренный…
Ф. Левензон отрапортовал, что вместе с Махно ушло в
район Гуляй-Поля ничтожное число людей – всего около
300 человек. Повстанческой армии больше не существова-
ло.
386
течение 6–8 часов сгорело 36 кварталов, пострадало от
пожаров 25 тысяч жителей, много скота, много было чело-
веческих жертв», – читаем в частном письме того време-
ни. Горело всюду: изучая географию пожаров 1920 года, я
поймал себя на том, что склонен приписывать разыграв-
шейся стихии огня какой-то мистический смысл. Будто
природе надоело безобразничание людей, и она, в свою
очередь, разнуздала стихии, своими средствами доводя
до крайности, до абсурда, картину учиненного людьми
разрушения. Язычники верили, что происходящее в душе
человека связано с тем, что происходит в природе. Может
быть, в этом больше смысла, чем мы привыкли думать.
И вполне может статься, что люди 1920 года чувствова-
ли это. Какая-то неизъяснимая горечь слышится в словах
простых людей, которым эти пожары рушили всю при-
вычную жизнь. Бельск, август 1920-го: «У нас пожары все
лето, сгорели все леса, и ветер дул на нашу деревню, она
вся сгорела, ужасный пожар, такого еще никто не видел».
Костромская губерния, тот же август: «Юрьевец кругом в
пожарах. Сгорели леса, поля и хлеб. Крестьяне остались
без хлеба». Курск, сентябрь: «Был очень большой пожар,
сгорело около 100 домов и казенный дом, где было много
скота. Отчего произошел пожар, никто не знает» (78, оп. 1,
д. 16, л. 6).
«Такого никто не видел», «никто не знает» – какое-то
наивное удивление испытывает человек пред этой чрез-
мерностью ужасного, по сравнению с которой все полити-
ческие обольщения прошлых лет и порожденные ими по-
литические катаклизмы выглядят сущим мельтешением…
Уже в этих строчках прочитывается «довольно, хватит», но
еще слишком тихо звучат эти голоса, еще не набрали они
силы.
Летом – эпидемия холеры.
Массовое дезертирство из армии.
395

лых. 1920 год – звездный час главкома С. С. Каменева и М.
В. Фрунзе, который из далекого Туркестана был вызван в
центр, чтобы принять Южный фронт, возглавив операции
против главного врага Страны Советов – генерала Вранге-
ля. В подчинении Фрунзе безусловные военные таланты –
командармы А. Корк и Р. Эйдеман, у Фрунзе – 2-я Конная
опального командарма Ф. Миронова, который, несмотря
на свое романтическое бунтарство, больше подходящее
для 1917 года, все же продержался на командных должно-
стях до 1921-го… Из тех, кто не был репрессирован в 1937-
м и дожил до мировой войны, уже заметен был будущий
маршал Тимошенко (в 1920 году командовал кавалерий-
ской дивизией против Врангеля). Маршал Конев, напро-
тив, совершенно неизвестен, будучи военкомом дивизии,
которая где-то на востоке Сибири гонялась за белыми пар-
тизанами – Семеновым и Дитерихсом. В тех же глухих
местах оперировал комкавполка Рокоссовский. Г. К. Жу-
ков в 1920-м окончил кавалерийские курсы, командовал
сначала взводом, потом эскадроном – на Южном фрон-
те. Вполне могло случиться, что судьба столкнула бы его
с Махно. Но вышло иначе: эскадрон Жукова был брошен
против Антонова… Но если для одних 1920 год был годом
начала, годом, когда формировался стержень жизненной
биографии, то для других, с неменьшим основанием – это
год конца, год распада, год догнивания последних надежд,
последних помыслов. Год скитальчества, отчаяния, исхода
– таким предстает 1920-й в книге В.В.Шульгина, которая
так и названа: «1920».
Третий год голода.
Второй год тифа.
Засуха.
Летом по всей России в довершение к прочим бедам,
причиненным войной, пошли лютые пожары. Горели Вязь-
ма, Курск, Кострома. Страшный пожар был в Саратове. «В
394
В середине января в Кривом Роге был арестован забо-
левший тифом Волин.
31 января оперсводка 13А информировала о ликвидации
последних махновцев в районе Гуляй-Поля. Сообщалось
о трофеях: 13 орудий, 8 пулеметов, 120 винтовок, 60 ло-
шадей, 50 седел, полевой телефон, 100 сабель, 4 пишущие
машинки и 300 пленных. Это было все, что осталось от мах-
новской армии, не угодной ни белым, ни большевикам…
Любопытства ради я посмотрел, что делал в эти дни Ле-
нин – 7, 8, 9 января или, к примеру, 31-го. Ведь должны же
ему были что-то доложить о Махно, тот все-таки достаточ-
но тревожащей был фигурой… Но тревоги Ленина ничто
не выявляло: он проворачивает кучу государственных дел,
получает новый партбилет, ездит в Горки, реагирует на жа-
лобы Затонского о злокозненных действиях украинских
левых эсеров, читает политсводки РВС республики, инте-
ресуется донесениями Сталина об обнаруженных в Дон-
бассе запасах угля – но махновщина абсолютно вне сферы
его внимания. Крестьянские брожения отданы на откуп
деятелям иного партийного ранга – X. Раковскому, В. За-
тонскому, Я. Яковлеву. Не думаю, что это случайность: во-
обще, шевелениям крестьянства Ленин не придавал боль-
шого значения, для него это класс, которому в истории
Нового времени отведена лишь страдательная роль. Забес-
покоился он, пожалуй, лишь в середине 1920 года, когда
безжалостные крестьянские войны стали угрожать само-
му существованию советской государственности. Пока же
исторический процесс протекал целесообразно и законо-
мерно. Беспокоиться было не о чем. С махновщиной было
покончено навсегда: оставалась лишь доводка, скучная и
грязная отделочная работа после мастерски разыгранной
политической партии. Настала очередь карательных отря-
дов, ЧК. Террор уже был отлаженной машиной, полностью
регулирующей жизнь тыла. Да и армии тоже. С 1917 года
387

Красная армия очень изменилась. Время революционного
романтизма безвозвратно прошло. К 1920 году армия была
уже достаточно сложным военно-бюрократическим меха-
низмом, в котором перемалывалась и ломалась индивиду-
альная воля миллионов мобилизованных или пришедших
служить добровольно, выпихнутых в войну безнадежно-
стью и нищетой. Эту махину надо было удержать в узде,
заставить драться против нужного врага, не дать разви-
ваться самовольству…
Вторжение в партизанский район чревато было разны-
ми неприятностями и самовольством в первую голову. По-
этому приняты были превентивные меры: до того вплоть,
что запрещено было принимать в Красную армию добро-
вольцев – в одиночку и группами. А желающие послужить
делу революции должны были сначала отстояться в ты-
ловых частях, пройти переформирование, смешаться в
равной пропорции с мужиками из разных губерний и уж
затем – пущены в дело. В отношении же самостоятельных
формирований наркомвоенмор Троцкий дал разъяснение,
что за неподчинение и своеволие они должны быть под-
вергнуты расправе.
Слово «расправа», словно бы извлеченное из бумаг су-
дебного приказа допетровского времени, странновато зву-
чит в устах пламенного революционера XX века тов. Троц-
кого. Однако именно эта мертвечина в языке, эта неспа-
родированная серьезность кафкианского бюрократа дают
нам пищу для новых размышлений о личности тов. Троц-
кого (в частности) и о настроениях в верхних эшелонах
власти (вообще). Цитирую: «Причины расправы должны
быть понятны каждому рабочему, крестьянину или крас-
ноармейцу. Соответствующий приказ разъяснительного
характера должен быть заранее своевременно отпечатан в
соответствующем количестве экземпляров. Для учинения
расправы должны быть назначены вполне и безусловно на-
388
и Толстой – устами своего любимого героя, Платона
Каратаева. Кропоткин пишет: «Он (Каратаев) прекрасно
знает, что бывают такие естественные несчастья, кото-
рые… являются неизбежными последствиями гораздо
более великого события, т. е. вооруженного столкновения
народов, которое, раз начавшись, должно развиваться
со всеми возмутительными и вместе с тем совершенно
неизбежными своими последствиями» (39, 420). В 1920-м
клубок возмутительных и неизбежных последствий
1917-го еще не размотался до конца: процессы, которые
в обычное время занимали бы десятилетия, в спрес-
сованном времени революции шли с колоссальными,
брызжущими кровью перегрузками. Что же происходило?
Чтобы понять, почувствовать этот неуловимый, усколь-
зающий, промежуточный год, когда смыслы прошлого по-
чти уже иссякли, а смыслы будущего еще не набрали силы,
можно попробовать рассечь его в нескольких плоскостях и,
вглядываясь в рисунки тонких срезов времени, попытать-
ся различить какие-то важные его черты в сопоставлении
событий или в перипетиях отдельных человеческих судеб.
С точки зрения военной двадцатый год был очень ди-
намичен. Крах Колчака, крах Деникина, начало и конец
врангелевской эпопеи, начало и конец советско-польской
войны – все это укладывается в этот короткий промежу-
ток времени. Формируется советская военная элита. Из
пятерки первых красных маршалов Егоров в 1920 году
уже выдвинулся в первые ряды (командующий фронтом),
Тухачевский тоже командовал фронтом, Блюхер еще не
вызрел – в 1920-м командовал еще только Перекопской
ударной группой, Буденный предводительствовал Первой
конной, Ворошилов был у него в Реввоенсовете. Последние
двое оказались первыми уже в тридцатые годы, в двадца-
том их имена значили, в общем, не больше, чем имена
прочих командармов, отличившихся при сокрушении бе-
393

раб, израненный и забрызганный кровью, невидящими
глазами обводит амфитеатр, чтобы узнать приговор по-
верженному врагу, она произносит: «Кто бы он ни был –
добей его!» История не знает жалости. Гражданская война,
начинаясь как драматическая битва за правое дело (всеми
без исключения сторонами), доводит сражающихся до та-
ких пределов жестокости, предательства и опустошения,
что, возможно, и прекращается потому лишь, что долгое
существование в поле раскаленной ненависти невозмож-
но для человека. Но именно туда, в полымя ненависти и
гибели, готовилась вернуть История выздоравливающего
Махно. Еще должен был состояться последний бой. Лишь
после него энергия войны иссякает, как энергия вулкани-
ческого извержения, и на конусе огнедышащего вулкана
вновь вырастают кустарники и травы.
Для этого нужно только время. Мне врезалась в память
одна фотография 1921 года: на фоне обуглившихся остат-
ков дома – крестьянская семья. На первом плане, почти
во всю длину снимка, распростерто тело умирающего или
уже мертвого мужика в холщовых штанах и рубахе. Голые
ноги и кисти больших рук его неимоверно худы, лицо бес-
кровно и сурово, как иконописный лик псковского письма.
Глаза закрыты. Над ним жена и дети – в позах, выражаю-
щих полное отчаяние.
Это и есть конец Гражданской войны. Конец всех иллю-
зий, конец веры во все слова, во все лозунги, конец любви,
семьи, быта, крова – и конец ненависти, ибо ненависть
больше ни к чему, ничего ею нельзя поправить. Двадца-
тый год еще не истощил до конца великую страну. В ней
еще жила страсть – колючий, неистовый, разрушающий
дух борьбы каждого за свое право.
Когда-то, задолго до революции, Кропоткин в книге
«Идеалы и действительность в русской литературе» пытал-
ся осмыслить загадку истории, над которой размышлял
392
дежные части. Разоружение, следствие и расправа должны
совершаться в кратчайший срок, по возможности не доль-
ше 24 часов. Самой строгой каре подвергать командный
состав и кулацкие верхи отряда…» (12, 146). Все делово,
серьезно, как у Угрюм-Бурчеева. С той лишь разницей, что
это не литература. И с той оговоркой, что прикрытие проле-
тарской идеей – против кулаков – не может скрыть чисто
карательного, «на уничтожение», направления приказа.
«Бей всех, кто не согнулся в три погибели» – вот смысл по-
желания тов. Троцкого, высказанного в приемлемой для
государственного человека форме. Однако верноподдан-
ные поняли тайную мысль вождя.
В анонимном свидетельстве «старого большевика-
ленинца», изданном в Париже в 1970 году, рассказан
потрясающий эпизод о том, как один из карателей,
Жлоба – бывший донецкий шахтер, ставший партийным
активистом, взял в Синельникове сто заложников из
числа чуждого рабочему классу элемента: священников,
богатых крестьян, торговцев. Будучи препровожденными
в ЧК, заложники узнали, что они обязаны указать, где
скрываются руководители банды, в противном случае 25
из них будут немедленно расстреляны. Не привыкшие к
столь крутой постановке вопроса, заложники молчали,
ибо никто из них ничего не знал ни о банде, ни о ее руко-
водителях. Первые по списку 25 человек были названы
пофамильно и расстреляны на глазах у остальных.
Трупы убитых – широкий жест! – были без проволочек
выданы родственникам. На второй и на третий день до-
прос продолжался с тем же результатом. Наконец, на чет-
вертый день оставшиеся в живых последние двадцать пять
заложников на тупо повторенный вопрос, известны ли им
агенты махновцев, наперебой загомонили, что таковые
им известны в органах советской власти и в руководстве
партии: в частности, это председатель городского Совета,
389

секретарь городского комитета партии и сплотившиеся
вокруг них враги советской власти… Неизвестно, остались
ли в живых заложники, но названные руководители, по
воспоминаниям «старого большевика-ленинца», были рас-
стреляны как махновские агенты (94, 127).
Возможно, Сталин еще не знал, что машина террора
отлажена для него, как часовой механизм. Но об этом уже
знал Жлоба, буревестник большого террора.
390

жүктеу/скачать 1.91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: