Омар Кабесас становление бойца-сандиниста

Ясное дело, что я шел, стиснув зубы. Но хотел выглядеть при этом как обычный человек. На мне были: небольшая шляпа, ботинки, джинсы и простенькая рубашка. С гор я спустился при усах, что несколько изменило мое лицо. Но все равно я очень опасался того, что меня узнают. И вот мне показалось, что узнали. В этот момент по моему телу прошла судорога или что-то в таком роде, я почувствовал слабость в животе, и мне захотелось броситься бежать. Что же он, человек, меня узнавший, будет делать? Поприветствует меня? Или позовет? И я пошел быстро-быстро, пока не выскочил на шоссе, ведущее в Леон. Помню, что примерно с час мы просидели тогда, где-то укрываясь в ожидании, что нас выдадут и появится гвардия. Но этого не случилось. Немного спустя мы двинулись по шоссе в сторону Леона. В общем, никто ни меня, ни Хуана де Дьос Муньоса, который был со мной, не узнал. А если и узнал, то не решился выдать.

Я испытывал большое волнение и радость в надежде увидеть товарищей. Но мой энтузиазм явно был не слишком велик, ведь столько всякого уже было. Конечно, мне было радостно думать, что я увижу товарищей, находившихся в городе. Особенно Ивана Монтенегро. Но это был уже не тот восторг, не тот энтузиазм, с которым я уходил в горы. Все было по-иному. Ведь многие из наших уже погибли... Да, мы уже познали, что такое жить и что такое умереть. Мы узнали страдания и грусть. Как, впрочем, и радость. Должен сказать, что больше всего энтузиазма у меня вызывала возможность увидеть свою дочь или своих детей, поскольку, как я сейчас вспоминаю, этот черт Родриго перед тем, как отправить меня вниз, сказал: «Кстати, поздравляю с близнецами». У моей подруги был большой живот, так что могли быть и близнецы. Видимо, кто-то, кто доставлял почту, что-то вякнул об этом там, наверху, ну и так, от человека к человеку, это и дошло до гор. А в итоге начались всякие шуточки: «Ну ты, дурашка! Эухенио!.. Ну и силен! Во дела!» В общем, всякая хреновина, которую поднимают вокруг того, у кого близнецы.

Наконец мы пешком дошли до одного домика в Телике, где я встретил товарища по имени Франсиско Лакайо, который покончил с моими сомнениями. «Эухенио, а ты знаешь, что у тебя дочка?» «Нет, паря, — ответил я. — Так это не близнецы?» — «Да нет, это девочка, и она похожа на тебя». Какая радость! Когда я выяснил, что это не парни-близнецы, а девочка, я почувствовал большую нежность к ней. Никогда бы не подумал, что у меня может быть дочка, целая маленькая женщина. И когда мне сказали, что у меня дочка, охватившая меня нежность была очень и очень особого свойства. Понимаешь, это было очень тонкое и нежное чувство. Конечно же, я решил попросить разрешения увидеться с Клаудией и поглядеть на мою доченьку.

Итак, за нами заедут и доставят в Леон, причем сообщили, что нас повезет туда лично руководитель региональной организации СФНО, Иван Монтенегро. Вечером действительно в такси появился Иван Монтенегро (шофер такси был тоже наш товарищ). Представь себе, как я обрадовался увидеть толстяка, который, правда, несколько нервозно сказал нам: «Садитесь, садитесь, да садитесь же». Ну, мы сели в такси и поехали в Леон. И когда я въехал в город, знаешь, что я почувствовал? Это было ощущение, пережитое в тяжелых снах, в которых мне всегда являлся Леон. То есть когда мне неожиданно снилось, что я в Леоне и гвардия преследует меня. Я стреляю, но оружие не действует. Я стреляю еще, а выстрелов нет. И вдруг сгибается ствол. Вот в каких «приятных» снах мне являлся Леон. Итак, вечером — где-то около восьми часов — я в машине въезжаю в город... Кровь христова!.. Это же бульвар... а вот проспект Дебайле, который я столько не видел... и госпиталь... кинотеатр, вокзал, а вот верхушки деревьев парка Сан-Хуан.

Чтобы никто меня не узнал, мне дали темные очки. И я смотрел на людей, и, о ужас, я чувствовал не только свою обнаженность. Знаешь ли, гораздо сильнее было ощущение того, что я проникаю в Леон как-то тайно. То есть для меня это было непонятно, и я себе не мог это представить, но меня это тяготило и стало главной причиной моей неуверенности, словно предвещая возможную гибель или «шанс» попасть в плен. Мы старались добираться до явки по бедняцким окраинам, объезжая центр города. Она находилась в Субтиаве, в доме одного нашего товарища, портного по профессии. Его дом находился в квартале или двух от Королевской улицы. И что за радость, когда я вышел из машины и увидел «Плохиша», Луиса Гусмана, Кинчо Ибарру и Хорхе Синфоросо Браво, которого я и раньше лично знал. Нам сказали, ешьте. Потом я помылся и мне дали городскую одежду. Всего я возжаждал тогда: и шоколада, и пепси-колы, и «ослицина молочка» от Прио... Чего только я в конце концов тогда не хотел? Да, всего, и мне не верилось, что вновь я здесь, в Леоне, и ни гвардия, ни служба безопасности Сомосы, ни мои друзья, ни семья об этом не знают.

XVI
Пробыли мы там дня четыре, когда от Педро Арауса, члена Национального руководства [Высший коллегиальный руководящий орган СФНО.], пришел мне приказ отправляться в Окоталь, где после операции я должен был начать работу в региональной организации севера страны. В то время ее возглавлял «Пелота» (настоящее имя — Мануэль Моралес Фонсека)... Там же находился и Байярдо Арсе.

На рассвете, где-то в полшестого утра, мы пешком покинули нашу явку. Кварталах в двух от дома нас должна была подобрать машина. Нет, ты представь себе! Иван Монтенегро, Кинчо Ибарра (он был тогда председателем КУУН) и я открыто шагаем по улице, а ведь в этот час кое-где люди уже встают и по домам разносят на продажу хлеб и масло. Так вот, поскольку мои спутники были меньше меня «замазаны», то я шел в центре, а они по бокам. Так меня хоть немного, но укрывали от посторонних взглядов, поскольку мы шли прямо по утрамбованной земле средины улицы. Вот когда я сказал себе: «Ну, дела! Это и есть всему конец!..» Ясное дело, что меня сразу же узнали, и я заметил, как у людей глаза становились аж квадратными. Некоторые даже приветствовали меня... Но население Субтиавы было известно своим боевым духом. Эта бедняцкая окраина в идейном плане была нами почти целиком завоевана.

В общем, меня посадили в автомобиль. Кто его вел, не помню, но ехали мы по шоссе Леон — Сан-Исидро. В Сан-Исидро, у пересечения дорог, я пересел в другую машину. С собой у меня было только мой пистолет, да к нему запасная обойма, а также немного патронов россыпью. Водителя автомобиля я узнал и обрадовался, что им оказался Тоньо Харкин, то есть доктор Антонио Харкин Толедо, вольный сын Новой Сеговии... [Новая Сеговия, район на севере Никарагуа, где некогда боролся генерал Сандино. Она стала одним из символов революционной борьбы и ее преемственности.] Очень удивившись — он-то считал, что я в горах, — Тоньо сказал мне: «Привет! Как дела, Худышка! А ты вон как потолстел». — «Не пори чушь, это я-то потолстел». — «Да уж вижу». Давненько мы с ним не виделись, и он посчитал, что я потолстел. Хотя скорее всего я просто опух от маиса и посоля, которых я в горах столько съел. На его взгляд, я стал и побледнее, и это, ясно, так и было, поскольку солнца-то я там почти не видел.

Доставили меня в Окоталь и начали готовиться к операции. Мне было страшновато, так как я решил, что оперировать меня будет какой-нибудь врач из симпатизирующих, причем на явке, в подпольном госпитале. Так, как я слышал, это бывало у «Тупамарос» [Активисты левого уругвайского движения Национального освобождения им. Тупака Амару.], у которых под вывеской салонов красоты действовали целые больницы и т. д. Почему-то я считал, что и у нас все обстоит точно так же.

«Так когда операция?» — спросил я Тоньо. «Ну, — ответил он, — вначале мы должны посмотреть, как там дела в больнице в Сомото, потому что я хочу прооперировать тебя там». — «Да как же это меня будут оперировать в больнице в Сомото?» — «Да так, а где же, ты думаешь, нам тебя оперировать?» — «Нет... вообще-то я так спросил. Просто мне любопытно узнать, что это за больница». А меж тем душа моя ушла в пятки.

Итак, мы поехали в Сомото. Интересно, что жену Тоньо, Луису Молину, я знал и раньше. Мы были старыми друзьями. Поэтому я решил, что останусь жить в его доме. Однако меня поселили по соседству, в доме напротив, и так я и остался при своем желании увидеть Луису, которая, впрочем, находилась тогда в Эстели.

На следующий день спрашиваю Тоньо: «Ну как там больница?» «Паря, — ответил он, — видишь ли, мы сейчас это обделываем, так как надо присмотреться к медицинским сестрам, которые будут о тебе заботиться, к тому же нам нужна сестра-анестезиолог». «А медсестра и анестезиолог, они что, из наших?» — поинтересовался я. «Нет, ничего подобного. Ни анестезиолог, ни медсестра, но врачи — это Саул и я, так что нет проблем. И вообще, ты не волнуйся, я скажу, что ты мой двоюродный брат, ну а пробудешь ты там не дольше, чем нужно, то есть дня эдак три, а потом мы тебя переведем опять сюда». «Ладно, идет», — сказал я, даже не подозревая, что мне предстояло перенести.

Так вот, еще через день Тоньо сказал мне: «Ну, брат, пошли», — и где-то в пять пополудни привез меня в госпиталь. У меня с собой была граната, и я решил: «Господи же ты мой! Вот ужас-то будет, если меня накроют и гвардия объявится именно во время операции, а меня вышибут отсюда пинками да ударами прикладов. А ведь я не смогу и на ноги встать. Не смогу я и обороняться. А если упаду, то откроется шов, по которому гвардейцы станут бить ногами, и тогда мои кишки вывалятся...» Но гораздо хуже были не эти мысли, а то, что боишься оказаться бессильным перед этими сукиными сынами. Вот почему я решил держать под подушкой гранату и пистолет на случай появления гвардии. Я даже отогнул усики гранаты, распрямил их, и теперь стоило только дернуть кольцо, придерживая скобу. В общем, объявись гвардия — так, во всяком случае, я это себе представлял — мне оставалось просто дернуть кольцо, отпустить скобу и, сосчитав несколько секунд, поднять руку с гранатой: в тот же момент она взорвалась бы в палате, и я вместе с гвардией полетел бы в тартарары. Но уж тогда не пытать меня этим собакам. Нет, им не удастся прикончить меня на операционном столе. И тут я вспомнил Энрике Льоренте, страдавшего эпилепсией. Так вот, в тюрьме, чтобы вызвать у него припадки болезни, его били по голове, а потом били и во время самого припадка, били, когда припадок проходил, а потом опять и опять били, и пытали, и вновь вызывали очередной припадок. Ужас, прямо ужас вызывали у меня мысли о пытках, да еще в той-то обстановке. Правда, с Тоньо я договорился, что после операции он останется при мне, даже спать будет рядом, на всякий случай у нас под рукой всегда будет автомобиль.

Вот так-то вот. А потом пришла медсестра и сказала мне: «Раздевайтесь, здесь все нужно промыть». Ну, я снял носки, ботинки, брюки, рубашку. Тогда она мне сказала: «Снимайте и трусы, поскольку будем брить здесь вот». «А разве это будет делать не врач?» — в смущении спросил я. «Нет, нет, — сказала она, — и вообще, поспешите-ка». Да ведь только тронь она меня... Откуда ей знать, что я не знал женской руки... К тому же оказалась эта медсестра очень даже красивой смуглянкой. Только взглянешь на нее... Ладно, подумал я, закрою-ка глаза. Но сразу же передумал: ведь вдруг я закрою глаза, а эта женщина решит, что я себе, ну, что-то эдакое представляю. Но все же лучше закрыть глаза, чтобы ее не видеть. Так меньше риска. В общем, в голове моей был полный сумбур. А она рассмеялась и сказала: «Ты, парень, не беспокойся, мы-то к этому привычные». Я же разве что только не помер. Немного спустя появился Тоньо Харкин, который прямо гоготал, входя в палату. «Ха-ха-ха, Худышка, каково тебе пришлось, а?» «Да уж, брат, — сказал я, — ну и стыдобища. А что тебе-то она сказала?» На это он ответил: «Да нет, брат, забудь ты об этой чуши... из-за тебя, я, правда, потерял пол сотни». — «Как, как? Что это еще за чушь?» — «Э-э, да я с этой медсестрой побился об заклад, что ты останешься непоколебим, но она сказала, что смогла тебя малость завести». Понимаешь, о чем речь? Этот сукин сын Тоньо Харкин, чтобы подшутить надо мной, все это подстроил. Ну прямо бандитские шуточки. Стало быть, я правильно ее раскусил, ну, что она «перебарщивала».

В операционной на меня надели специальный халат (но пистолет и гранату я все же положил под подушку изголовья). До этого случая меня ни разу не оперировали. Мне сделали укол, и я начал считать: раз, два и — пум — на «три» я уже спал. А когда проснулся, то обнаружил, что опять нахожусь в палате, в обычной пижаме и под одеялом. Чувствовал я себя в тот момент как в тумане, словно в каком-то взвешенном состоянии. Ну, я чуть приподнялся и увидел много-много марли... Вот когда, дружок, начались мои терзания... Господи боже ж ты мой, только бы не объявилась эта сучья гвардия, а не то мы все погибнем. Но я им не дамся... А вдруг гвардия придет, когда я буду спать, и они меня прикончат спящим. К тому же у меня болел шов, даже встать на ноги не смог бы. Тогда я спросил Тоньо: «Как дела? Все тихо?» «Все тихо, не беспокойся, — ответил он, — нет проблем, братишка, все схвачено». «Эх, надо бы тебе быть поосторожнее, — продолжил я, — поосторожнее, братишка, а не то пропадешь тут к чертям собачьим». «Да не беспокойся ты, тут все, как надо... И знаешь что, Худышка? — добавил он, — сгоняю-ка я к Луисе и Эстели; мы ведь поругались». — «Но ночевать-то вернешься?» — «Вернусь, ты не волнуйся».

В общем, Тоньо уехал, но с Луисой он не помирился: этот дурак там в Эстели упился, потом еще раз поругался со своей женой и поехал в Сомото. Но он был так пьян, что не захотел вести машину и остановился прямо на шоссе отоспаться. Ясное дело, что разбирать, где припарковаться, он не стал и остановился прямо перед въездом в Кондегу. Гвардейцы на его автомобиль обратили внимание и подошли поглядеть, что там такое, и стучали по автомобильному стеклу, пока Тоньо не проснулся, и спросили его, что он там делает. Они начали обыскивать автомобиль и обнаружили у Тоньо пистолет со сбитым номером, который он носил с собой, а также всевозможную революционную литературу. Ну, понятно, его арестовали. Но я об этом ничего так и не узнал до следующего дня, когда около 6 часов вечера появились два товарища и с ними одна из наших соратниц, которые сказали: «Одевайтесь, товарищ, нужно уходить». «Что случилось?» — спросил я. «Ночью схватили Тоньо Харкина, и мы не знаем, что он им скажет, поскольку с собой у него было всякого более чем достаточно».

Так что же теперь, спросил я себя, одевая рубашку. Брюки одеть мне помогли и ноги засунули в ботинки, поскольку нагнуться я не мог. «А как вы меня отсюда выведете», — спросил я их. Никакой «легенды» у них не было. «Тогда, — сказал я, — все будет так: как только доберемся до коридора, я повисну на вас двоих, вот так вот, на плечах, словно пьяный, а вы меня придерживайте за талию, ну, будто я вот упаду. А я буду нести всякую чушь, словно действительно я пьян».

А вышло все следующим образом. Меня подтянули к краю кровати, и я сел. Затем они пригнулись, и я обхватил одного из них за шею, уцепившись одновременно за его талию. Так мы и двинулись. То есть они вынесли меня из госпиталя в полусогнутом состоянии и посадили в джип типа «виллис», после чего мы поехали в сторону Окоталя. В общем, доставили меня в один дом в Окотале, а потом вечером, когда начало темнеть, увезли меня из города, где проводились интенсивные карательные операции. Здесь начались мои муки. Ведь везли меня по плохой дороге на одну маленькую финку, находившуюся в лесу, и джип подскакивал на этой ужасно каменистой и неровной дороге, И как бы осторожно ни ехал автомобиль, каждый камушек все равно доставал прямо до самого до нутра, бил прямо по шву. Каждый камушек на дороге растравлял боль. М-да, вот лети я по воздуху, тогда, возможно, боли бы не ощущал. Ведь на подобной дороге и в хорошей машине ее не избежать. Ну а теперь представь себе, что я пережил в «виллисе», у которого не было амортизационной подвески. Да-да, в стареньком «виллисе», который вел тоже какой-то старикашка. Припоминаю, что этот бандит «Пелота» дал в насмешку своему шоферу кличку «Фитипальди», поскольку, хотя джип и мог давать до пятидесяти в час, старичок никогда не ездил быстрее тридцати. Вот почему «Пелота» назвал его «Фитипальди» по имени одного автогонщика. Ехал я в джипе «Фитипальди» и с «Фитипальди» за рулем. Ясное дело, что если каждый камешек бил прямо-таки по моему шву, то дорога казалась бесконечной. Ведь ощущение было такое, будто каждый камешек бил по шву, а потом отскакивал в меня еще раз. Боже мой, думал я, а вдруг мы натолкнемся на засаду гвардии. Ведь я не смогу даже выпрыгнуть из джипа. Словом, если нас остановят и гвардеец прикажет выйти из машины, то я достану пистолет и выстрелю в него. Была у меня граната. Это успокоило меня. Рвану гранату, и взорву их вместе с собой. За так я этим гадам свою жизнь не отдам.

Часа за два или за три — ночь уже надвигалась — мы добрались до места назначения, находившегося около небольшого селеньица в Макуэлисо. Финка принадлежала товарищу по имени Теофило Касерес. Его псевдоним был «Фидель» — поскольку, высокий, сильный и носатый, он походил на Фиделя Кастро. На финке опять начались мои мучения. Страдал желудком, так сказать, хотя после операции прошло уже четырнадцать часов. А на финке «Фиделя» не было ни дезодорантов, ни туалета, ни вообще отхожего места. По этим делам крестьяне просто отходят метров за 150 к овражку. Я же и пешком-то ходил с большим трудом. В первый поход в туалет два товарища волокли меня к овражку. Это было настолько неудобно и тяжело... В подобных условиях чувствовать себя человеком очень трудно.

Другим моим мучением был «курс лечения». Лечили меня «Пелота» и еще один крестьянин из местных, Мануэль Майрена, а также его мать, простая крестьянка. Лечили меня целыми днями и все время кололи, чтобы не было заражения, антибиотики. Никакой гигиены не соблюдалось. Кроме того, я почувствовал, что мои ягодицы больше не выдерживали инъекций.

Дней через восемь, когда пришло время снимать швы, мы смогли вернуться в Окоталь, воспользовавшись тем, что репрессии поутихли. Чтобы снять швы, меня перевели в один дом в Окотале. Саулу, тому самому доктору, что оперировал меня вместе с Тоньо, пришлось продезинфицированной бритвой сделать надрез длиною в дюйм, поскольку видимый кусочек нитки загнил. Дело в том, что швы мне накладывали подкожные, по новому способу. Это принесло дополнительные, так сказать бесплатные, болезненные ощущения.

На явке, куда меня поместили, с нашим приходом воцарилась атмосфера какого-то очень любовного отношения друг к другу. Собственно, это были два дома, располагавшиеся друг против друга через улицу. Эдакий комплекс явок, поскольку обе жившие там семьи были связаны общей работой, и то в обоих домах разом, то в одном из них находились подпольщики. Но для нас обе эти семьи всегда составляли одно целое. В одном из этих домов жили три старушки, самой симпатичной из которых — и младшей — было лет шестьдесят. Все они были «почтальонами» Фронта. В них чувствовался некий традиционный заговорщицкий дух жителей севера Никарагуа, тот самый, оставшийся еще со времен борьбы Сандино. Говорили они с тобой шепотом и низкими голосами. Рассказывали разные истории из той войны, что вел Сандино. Да так, будто они рассказывали о встрече со связником, что была прошлой ночью. Для них наше дело было продолжением былого, и они ощущали себя так же, как и в те давние времена, когда боролись в горах вместе со своими мужьями и братьями. То же самое повторялось и теперь, но только с нами и в городе. Эти старушки любили нас, как своих сыновей, как революционеров, и в этой щедрой любви была заключена какая-то мистика. Заходя к нам в комнату, они всегда что-нибудь, да приносили. Одна — сливы, другая — манго, третья — крендельки. И каждый их приход доставлял нам радость, поскольку мы шутили и смеялись, по-доброму подшучивая над ними. Мы обожали их и прозвали «волхвами», так как без подарков они никогда не появлялись.

Другая семья состояла из хозяйки дома и ее мужа, старого сандиниста, и двух или трех дочерей. Муж хозяйки был любителем петушиных боев. В этом доме мы обычно пересмеивались с девушками: старшая из них была влюблена в Леонеля Эспиносу («Марино»), и «Пелота» окрестил ее «Марин». Все это были чудесные люди. Я знал, что в их дом ходит к «Пелота» одна связная с побережья Тихого океана. Кто это, я не знал, но догадывался, что то была Луиса, жена Тоньо. Увидеть я ее не мог, но как же я хотел этого. Но не мог. А хотел. Хотел сказать ей: «Луиса, Луиса, Луиса, мы здесь». Дело в том, что у нее был очень веселый характер, мы очень дружили, и я был уверен, что мы с удовольствием увиделись бы. Но никак не мог я этого сделать. А потом несколько дней я провел в другом доме, у одной нашей соратницы, учительницы, которая также лечила меня. Это очень героическая женщина, о которой я храню прекрасные воспоминания. Ее зовут Росарио Антунес. Ее несколько раз арестовывала и пытала гвардия. У нее убили в Нуэва Гинеа дочь пятнадцати лет. А сама она осталась жива и сейчас живет и работает в организации Фронта в Окотале.

XVII
Когда я находился у этой учительницы — а уже прошло дней двадцать-тридцать после операции — Национальное руководство решило создать две большие партизанские школы с тем, чтобы улучшить военное обучение и подготовку людей, а также различные методы нашей работы, в том числе и в горах. Так вот, одна из этих школ была создана в Макуэлисо, то есть чуть-чуть подальше той небольшой финки, куда меня доставили мосле операции. Школа носила имя Хулио Буитраго, и в ней насчитывалось 30 курсантов. Было это в июне 1975 г. Мне сообщили, что я введен в состав регионального руководства для работы в школе, чтобы готовить кадры для партизанской борьбы. Скоро меня направили в эту школу готовить людей и передать им основные знания, необходимые для партизанской борьбы. Благодаря опыту и полученной подготовке я был назначен ответственным за военное обучение. Начальником и заместителем начальника школы были соответственно Мануэль Моралес и Байярдо Арсе, а за тыловое обеспечение отвечал Аугусто Салинас Пинель, поскольку именно он в этой зоне в подполье подбирал людей. Эта школа дала мне очень много, так как я увидел отражение своего собственного опыта на массовом уровне, в коллективе из 30 курсантов. Среди них находились Хорхе Матус, позднее погибший в горах, Марселино Гидо (ныне он в звании капитана занимает должность заместителя начальника управления внутренних дел II военного округа МВД). Что же до остальных товарищей, то имен я не помню, но лица их стоят перед глазами. Кто-то погиб из них, кто-то выжил. Разные это были люди: студенты, рабочие, крестьяне.

В первый же день занятий выяснилось, кто на что способен. И до меня дошло что-то, что некогда происходило со мной в горах, не было чем-то исключительным, и все товарищи преодолевали те же трудности. Ясное дело, что школа действовала в несколько иных условиях, поскольку тут была не сельва, а сосновый лес, целые сосновые рощи, уже достаточно прореженные североамериканскими компаниями. Хотя сосна довольно пышное растение, но и достаточно тонкоствольное. И вышло, что школу свою мы организовали на открытом месте, вроде как в парке. Нам приходилось маскировать палатки и лагерное снаряжение, чтобы авиация их не засекла, поскольку деревья ничего не укрывали. Отдаленная гора, на верхушке которой располагался наш лагерь, называлась «Эль Копетудо» [«Хохлатка».]. В процессе учебы я видел, как товарищи падают духом, приходят в отчаяние, вновь воодушевляются, видел, как они переносят свои трудности и преодолевают слабости, исправляют ошибки. Видел и насколько различны товарищи по своим возможностям. Естественно, я старался передать им все то лучшее, что знал, и погибший Рене Техада всегда присутствовал рядом со мной. Его дух я прививал школе, которая начала работать в середине июня 1975 г., а закрылась 14 июля того же года.

Дней через десять после открытия школы начали поступать сведения о странных личностях, появившихся в тех местах. По-видимому, это были офицеры службы военной разведки гвардии, которые обратили внимание на усиленное движение транспорта, ночные марши и подаваемые то тут, то там условные сигналы. Однако гвардия долгое время не появлялась, и мы смогли завершить полный учебный курс нашей школы. Но однажды нам сообщили, что гвардия уже, что называется, на пороге. Мы располагали всего 30 курсантами, которые никогда в своей жизни не стреляли, у которых не было боевого опыта (они сбили себе ноги, еще пока добирались до лагеря, а ведь прошли они тогда не больше восьми часов, всего-то, но для ребят это было уже нечто; они-то сами уже ощущали себя в тот момент сверхпартизанами). И вот с людьми, которые никогда не принимали участия в боях и не могли выдерживать долгие переходы, неся на себе большие тяжести, при нехватке оружия, да и то было в основном охотничье (на весь лагерь приходилось всего две-три винтовки), при считанных боеприпасах и на открытой и достаточно заселенной местности мы понимали, что появление гвардии означало для нас катастрофу. Ведь мы организовали школу именно там, поскольку других мест с лучшими условиями не существовало. И вот нам говорят, что гвардия уже на подходе. Тогда мы решили, что Мануэль и Байярдо спустятся в город, вступать в бой мы не могли и должны были вернуть наших людей назад в город, чтобы затем их переправить в горы. «Пелота» и Байярдо должны были изыскать возможности немедленно отправить курсантов отсюда и тем самым избежать столкновения с врагом. То есть они должны были прислать транспорт, найти в городе явки, где можно было бы разместить людей или же быстро перебросить их в другие департаменты, а также наблюдать за дорогами, засадами и постами в городе и выявить разведку противника. То есть им надо было провести целый комплекс операций. Но единственное, что мы смогли сделать, так это обеспечить уход Байярдо и Мануэля, поскольку позднее это не удалось бы уже никому. Гвардия начала свою операцию по окружению, и с курсантами остались я как ответственный за боевую подготовку и Аугусто Салинас Пинель, старший всей группы. Курс школы к тому времени уже окончился. Собственно, в день его окончания — или это было днем раньше — гвардия и появилась. Похоже, что так.