Омар Кабесас становление бойца-сандиниста

В ноябре мне доставили приказ. Рано утром его принес один крестьянин. Так приказал Модесто, хотевший побеседовать со мной. К тому времени мы еще не были знакомы, и я не знал, что его звали Энри Руис. Что ж, по моим расчетам, после совещания с Модесто я должен был вернуться назад. Ну, мы с крестьянином двинулись в путь и добрались до лагеря Модесто, где уже находились все те, кто когда-то проходил вместе со мной курс боевой подготовки. Были там и новые товарищи, которых и не знал. Всего около тридцати-сорока человек. Черт возьми, подумал я, да нас предостаточно, поскольку я ведь не знал, что существовали и другие небольшие отряды. В общем, когда я прибыл, то другие товарищи, как и я, уже приобрели новый опыт. В момент моего появления в лагере Модесто там уже закончили утреннюю физзарядку, которой руководил Родриго, и завтракали. Уж он-то их ухандокал. Родриго был здоров как лошадь. Он ежедневно проводил физзарядку с личным составом лагеря. Сразу после этого каждый приводил себя в порядок: умывался, чистил зубы. Во всяком случае, каждый должен был умыться. Разве только ты должен беречься, чтобы не замочить какую-нибудь рану. После этого завтрак, состоящий из горсти вареного и размятого в кашу маиса. А то и не размятого. Одна порция состояла из получашки маисовой каши. Годами она составляла наш завтрак. Мы возненавидели ее. Но проголодавшись, мечтали и об этой полчашке маиса. Помню, что Модесто ел из своего котелка, когда крестьянин подвел меня к нему. Я его поприветствовал. Очень, дескать, рад, товарищ. Да, так я с ним поздоровался. «Так ты Эухенио?» — «Да, я Эухенио». — «Ладно, хорошо, потом поговорим». Я сходил за едой и принялся есть. Мы встретились довольно холодно. Холодность же, как я себе представляю, объяснялась все тем же пренебрежением, с которым они относились к студентам. К тому времени я уже это себе уяснил, поскольку я из тех, кто постоянно анализирует происходящее.

Не любил я встречать рождество в горах. Но некоторые из этих праздников я запомнил лучше остальных. Пять раз я встречал рождество в горах, и всякий раз в разных лагерях, в разных зонах и даже с разными людьми... Состав партизанских колонн менялся. В горы приходили очередные группы новичков. Появлялись новые товарищи. И им я рассказывал, где встречал предыдущее рождество, рождество прошлогоднее, поскольку обычно тебе проще вспоминать именно его. Для меня рождество сливается со встречей Нового года, поскольку это два традиционных праздника и крестьяне больше отмечают Новый год, чем рождество. В горах рождество — это обычный, как и остальные, день. Его почти не выделяют, так как нет игрушек и не организуется никакого празднования. Не знают в горах рождества, но Новый год, тот да, признают, и я помню, как на Новый год несколько раз опрокидывал стаканчик-другой с крестьянами.

Самое первое рождество, которое я провел в горах, как я и говорил, было в 1974 г. В том же месяце Карлос Агуэро, Рене Вивас, Нельсон Суарес (Эвелио) и Аурелио Карраско вместе с другими товарищами отправились на операцию. Итак, Родриго ушел, а мы остались. Мы знали, что ушел он не просто так. Но зачем, не сказал. Потом мы услышали по радио о нашумевшем нападении на банк «Абиссиния». «Это был Родриго», — говорили мы друг другу и строили всякие догадки, пока он не вернулся в лагерь.

А вернулись они к рождеству. Мы же, пришедшие в горы только в этом году, тем временем валялись по своим гамакам, мечтая о празднике рождества, о ярких огнях универсамов, о подарках.

Я, естественно, вспомнил, как празднуют рождество в Леоне. Так, во дворе кафедрального собора ставили лотки с куклами и свечами. А на пересечении улиц Сестео, идущей к университету, и Чинчунте, что у въезда в Леон, у того угла, где находилась бильярдная и сидел старичок, которого звали Тапонсито, так там к рождеству зажигали очень красивую свечу. Да, я вспоминал об этом. И все мы лежали по своим гамакам, слушая музыку. Слушая песню, в которой говорилось: «Ты, что так далек от друзей своих, приди в мой дом на это рождество». И тогда мы тоже принимались подпевать: «Приходи в мою палатку ты на это рождество». Спать нам не хотелось. Вот так вот мы и пробавлялись. Это было 23 декабря. А 24, если я не ошибаюсь, вернулся Родриго. Только не помню, утром или вечером. И хотя мы и были но уши в дерьме, но ощущали себя счастливыми, поскольку на рождество собрались все вместе. Мы считали, что с Родриго все пойдет по-другому. Ведь Родриго, хотя он и не придерживался религиозных традиций, но понимал человеческую натуру и понимал нас. Нам было не привыкать к тому, что на рождество приходятся разные тяготы. Ведь случалось встречать его и забастовками в поддержку политзаключенных, когда мы запирались в церквях. Словом, в какой-то степени мы еще студентами привыкли встречать страстную неделю, рождество или Новый год в борьбе.

Родриго принес с собой несколько индюков. Оказывается, эти черти лысые, проведя налет на банк, не забыли принести нам из города подарки. Ведь мы уже много месяцев находились в горах. Помню, когда пришел Рене Вивас, мы спросили его: «Брат, ты был в городе? Электрический свет и автомобили видел? И людей?» Ведь мы давно не видели ни электрического света, ни автомобилей, в общем, ничего. Тут-то Родриго и сказал: «Чертовы дети, давайте встречать рождество, потому что мы принесли... Ну-ка, что? Постное масло, каперсы, томатный соус и кетчуп...» (Родриго любил стряпать.) 20 дней несли они все это на себе, чтобы доставить в лагерь к рождеству. Возможно, что кое-кому это мало что говорит. Но как много человеколюбия было в том, что несли они лишний вес в условиях, когда нужно идти и идти.

Готовить поставили Лусиано, поскольку в этот день он был дневальным на кухне. А Родриго руководил всем этим. Он сказал, что приготовит индюшатину так, как ее готовят дома. Для этого он располагал всем необходимым. Что за ужин у нас будет после месяца сидения на одной маисовой каше. Но несмотря на радость от еды, от того, что вернулся Родриго, все же то и дело вспоминали о жене, матери, товарищах, городских друзьях, которым сейчас лучше, чем тебе, потому что на какой-нибудь явке, на заднем дворике или в патио явочной квартиры они, я уверен, выпьют и вспомнят нас... Так это и было, поскольку существовала некая постоянная человеческая солидарность, объединяющая нас, думающих друг о друге, в любой момент и везде, где бы мы ни находились.

Кстати, сейчас я вспомнил, что Родриго вернулся к вечеру. Мы услышали крик часового и увидели совсем мокрого мощного Эвелио с его огромным вещмешком. Затем появился белобрысый Родриго. В своей привычной каскетке он, как всегда, шел вслед за Эвелио и улыбался. Улыбка у Родриго была не очень широкой, но веселой, ведь операция удалась, и он вернулся встретить рождество с нами. Ведь он, несомненно, также нуждался и в нас. Да, припоминаю, что был уже вечер и в воздухе стояла дымка; декабрь в горах — это зима. Тем временем уже темнело, и Лусиано, помогавший стряпать, посолил индюшатину и передал ее Родриго. Родриго начал готовить, и тут пошел такой запах, который я до сих пор помню... Мы, то есть все обитатели лагеря, палатки которого располагались по кругу, сошлись в центре, где обычно проводились построения. Тут мы шутили, выспрашивали пришедших, ну как там, в городе, пели.

Время от времени кто-то отходил по малой нужде. В горах это часто случается. А только ты отошел от стоящих группой друзей, сразу вспоминаешь город, семью, свою мать, жену, начинаешь думать, насколько реальна победа, и о том, сколько еще раз придется встречать здесь рождество, сколько все это продлится и когда мы уйдем отсюда. Причем все это пролетает перед тобой за то мгновение, на которое отошел в сторону, и сразу же забывается, лишь только опять присоединяешься к ребятам и продолжаешь петь и хохмить. Пока мы разговаривали между собой, Родриго кашеварил, и из кухни начали долетать в определенной последовательности различные запахи. И мы их узнавали, хотя и находились в метрах 20 от кухни. В горах органы чувствуют обостреннее. Вот это каперсы. Это томатный соус. А это кетчуп, горчица... Так мы определяли приправы и расспрашивали друг друга: «А что теперь-то положили? А это!» И т. д.

А когда все было готово, ну, боже, что за аромат? Мы утратили ощущение времени. К тому же они принесли каждому по две сигареты сверх нормы. Дневная норма состояла из шести сигарет. И это при лучших условиях. А они принесли еще по две сигареты, да еще по три карамельки на каждого. Это было мотовство, настоящий праздник. Дополнительные сигареты, конфеты, индюшатина и главное — ее запах. Но чуть отойдешь от товарищей, как все это очарование отступало прочь. Поэтому я старался реже отходить. Ведь как хорошо погрезить наяву.

Наконец прозвучал всеми ожидаемый голос, чья интонация, как всегда, была лаконично командной, механической и сухой: «Пища, товарищи». Все построились. Какой аромат. Вместо ложки я полез пальцами и помню, что попал в маслины и каперсы. В темноте ты дотрагиваешься до маслины и ощупываешь ее. Я взял эту маслину, впился в нее зубами... и тут же вспомнил маслины, которые ел в городе. Слюна, перемешиваясь с соком маслины, вызывает ощущения, уносящие тебя куда-то и вызывающие рой воспоминаний. Так, а это каперс и томатный соус... И когда ты ешь, зажмурив от наслаждения глаза, то можешь представить себе великое множество самых дивных вещей.

Но... что за подлость, произошла трагедия, сразившая Лусиано, вызвавшая бешенство Родриго и деморализовавшая всех. Оказалось, что индюшатина уже была посолена, а Лусиано посолил ее еще раз, сделав ее несъедобной. А я все равно ее надкусывал. Но не из-за голода, а чтобы подстегнуть воображение. Только надкусывал, и больше ничего. Ведь индюшатина впитала в себя приправы, и я ее обсасывал сбоку и выел всю приправу. В итоге я съел и все мясо.

Еще я как-то встречал рождество на подпольной явке в Тегусигальпе [Столица Гондураса, северного соседа Никарагуа.]. Это было незадолго до победы. Праздновали это рождество вполне по-городскому. Я тогда, помнится, возглавлял вместе с Рафаэлем Майреной нашу организацию в Гондурасе, где уже явно задержался. Так вот, мы, несколько товарищей, друзей и подруг, собрались вместе. Напряженности особенной там тогда не было, и мы танцевали, ужинали и вспоминали наших товарищей. Я, к примеру, вспоминал товарищей из моего отряда. Представлял себе, как они там, в горах, и это накладывалось на воспоминания о других моих встречах рождества. Я вспомнил, что иногда их приходилось встречать на марше, идя всю ночь. И ты все шел, шел, и больше вспомнить нечего. Разве что когда присядешь отдохнуть, то побеседуешь с тем, кто оказался поблизости: «Гляди-ка, брат, ну и дела. Кто знает, как все идет в этом мире. Вот мы здесь, а где-то там люди пьют и всякое там, сам знаешь, что делают...» И это, если у тебя нет твердых принципов, оказывает деморализующее действие.

В первые годы нашего партизанского бытия мы с любопытством наблюдали за крестьянами. К примеру, как он украшает свое ранчо. Вообще, чувствуется ли в горах аромат рождества. В городе все совсем по-иному: свечи, подарки, открытки, веселье. У рождества есть свой запах. Последние дни декабря — это дело совершенно особое. Люди смотрят веселее. На рождество и в Новый год они становятся более красивыми. Дома, да что там, даже твой собственный дом кажется иным. А ведь это тот же самый дом, каким он всегда был во все дни. Мы хотели увидеть в горах, придя из леса на ранчо, есть ли и здесь этот специфический аромат праздника, ощущаемый в декабре. Ведь тогда люди всегда что-нибудь покупают. Хоть какую-нибудь вещь. А если и нет, то ребенок-то уж отпразднует рождество. Для него найдется игрушка. Так какой же крайней должна быть нищета, чтобы рождество не заглядывало сюда.

XIII
Через несколько дней после рождества случилось нечто дивное. Я болел, и мне поручили дежурить у радиоприемника, прослушивать новости и на вечернем построении наиболее важные из них доводить до всеобщего сведения. Я был очень доволен тем, что делал хоть что-то, поскольку этим вносил хоть какой-то вклад в борьбу.

И вот вдруг я понял, что на шоссе в Масайю что-то случилось, так как услышал, что оно блокировано гвардией. Убедившись, что действительно происходит нечто серьезное, я пошел искать Модесто. Он находился на кухне, где я ему и доложил. Он знал, о чем идет речь. И даже точно знал, что это была акция с целью захвата заложников (операция 27 декабря 1974 г.). Но мы-то ни черта не знали.

Интересно, кому же принадлежат дома на шоссе в Масайю, чьи там посольства? Я этого не знал, поскольку сам был не из Манагуа... Позднее выяснилось, что захвачен был дома Чема Кастильо. В горах мы с радостным нетерпением стали ожидать новостей. Немного спустя прослушали коммюнике гвардии, после чего все радиостанции были отключены и замолкли. Итак, удар нанесен. Но как и кем? Вот тогда начался период нашего всеобщего беспокойства... Господи, боже ты мой, только пусть эти чертовы дети вырвутся целыми и невредимыми. И потом, где же все-таки был нанесен этот удар?.. Через некоторое время штаб Национальной гвардии сообщил о захвате дома Чема Кастильо партизанами, один из которых, Карлос Агуэро, опознан, и что епископ [То есть М. Обандо-и-Браво.] выступил в качестве посредника... Тут-то я догадался, что никакой это не был Карлос Агуэро, поскольку увидел, как Родриго и Рене Вивас не без злорадства рассмеялись. Естественно, я сразу же понял, что Родриго — это и есть Карлос Агуэро, вспомнив описание его внешности: высокий блондин с голубыми глазами... А-а-а! Так, значит, это и есть Карлос Агуэро!.. Да, это он... и многое из того, что он говорил, начало состыковываться. Но только теперь, а раньше мне и в голову не приходило, что Родриго — это Карлос Агуэро.

Весь день прошел в обсуждении событий в Манагуа. Отвечая за новости, я буквально прилип к радиоприемнику... Что там нового... Что нового... Ага, переговоры продолжаются... Должны передать заявления СФНО... И вот их передали. Так их... говорили мы между собой, а ведь заставили же их сделать это! Так им, скотам этим, и надо... В лагере воцарилось радостное возбуждение. А бедные часовые, когда им приносили еду, умоляли: «Что там, брат, а? Ну расскажи мне...» И ты принимался рассказывать ему, как все обстояло, хотя разговаривать на посту строго запрещалось. «Ну еще, расскажи мне еще...» «Нет, остальное вечером...» — говорил ты, уходя, так продолжалось, пока наши товарищи, участвовавшие в этой операции, не выбрались наконец за границу... Узнав об этом, мы принялись палить в белый свет как в копеечку... Дело в том, что события 27 декабря вызвали у нас чрезвычайный моральный подъем. Мы прямо наслаждались происшедшим, так как перед лицом всего мира были разоблачены творимые в горах расправы над крестьянами. Причем указывались те самые места, где доводилось бывать и нам. Синика, Васлала... Мы понимали, что отныне не одиноки. Что становятся известными места, где шла партизанская война. Что репрессии, совершавшиеся в горах, разоблачены. Через несколько дней мы заметили, что начальство наше что-то зашевелилось и в хижине Родриго и Модесто началось какое-то совещание с Аркадио. Затем Родриго куда-то отбыл с пятью ребятами... А дней через шесть после их ухода приходит один крестьянин и говорит: «Рассказывают, будто кто-то атаковал казармы в Васлала. Была перестрелка... и среди гвардейцев много убитых». Короче говоря, это Родриго, согласно плану, уходил атаковать казармы в Васлала. Гвардия потеряла 11 человек. Та самая гвардия, которая никогда себе и представить не могла, что столь неприступный лагерь можно атаковать. Та самая гвардия, на которую в горах и глянуть-то боялись, и вдруг ее поливают огнем. В итоге они там внутри казармы взбесились и сгоряча перебили друг друга, а компа с победой и сохраняя порядок отошли, по пути приведя в исполнение приговор над несколькими мировыми судьями. Таким образом, партизанское движение вступило в период радостного подъема, который, правда, был омрачен гибелью Тельо.

Через три дня после возвращения в лагерь Родриго появилось коммюнике гвардии, где сообщалось, что в зоне Синики, или Кусули, во время преследования совершивших налет на казарму в Васлала патруль гвардии наткнулся на сопротивление некоего вооруженного мужчины, погибшего в бою и опознанного как Рене Техада Перальта. В действительности все обстояло так. Гвардейцы захватили одного нашего связного, рассказавшего, что в таком-то доме находится партизан. Тельо был там вместе с другим товарищем, которому удалось спастись. Около 6 часов вечера Тельо, услышав обычный сигнал, решил, что к нему идет связник, приносивший еду... ну и все. Засвистели пули, и в сгущающейся темноте Тельо, человеку предусмотрительному и осторожному, влепили пулю в лоб.

А теперь расскажу, что я почувствовал, услышав о гибели Тельо. Я прежде всего ощутил страх. Страх, так как в чем-то я даже копировал Тельо. Это он обучал меня, как падать на землю, как лежать, что делать при подходе гвардейцев. Тельо научил меня, как поступать в боевой обстановке, что делать при отступлении и как командовать людьми в бою против гвардии. И неожиданно именно Тельо погиб, то есть именно тот, кто был моим учителем. В общем, были минуты, когда я размышлял примерно так: все, чему он меня обучал, не годится, и коли он сам этого не применил и не использовал, то это все — чистая теория. Словом, в герилье не существует ничего заранее предсказуемого, такова уж она есть — и первым часто гибнет тот, кто лучше всех и кто был твоим же наставником. А ведь ко времени, когда Тельо погиб, я чувствовал себя уже какой-никакой, но величиной. Окрепнув и став подвижнее, я чувствовал свое превосходство над каким-нибудь политическим деятелем типа студенческого вожака из университета. Я считал, что превосхожу их, что я уже партизан, крепкий телом и легкий на подъем ходок, владеющий оружием. А тут вдруг пал сам Тельо. Так какого же хрена! Чему он учил нас? Чего мы добьемся с его наукой, если его сразу же убили. Его, а не кого-нибудь из новичков, вместе с которыми мы тренировались. Тогда можно было бы сказать так: он не усвоил того, чему его учил Тельо. Но ведь погиб-то первым Тельо. Вот почему я болезненно ощущал свою уязвимость. В голову лезли мысли: мы — просто карикатура на настоящих партизан, их неудачная копия, какая-то псевдогерилья. И вообще все наши потуги были лишь добрыми пожеланиями и мечтаниями... Вот что я переживал в этот момент.

Помню, вечером, накануне того дня, когда мы узнали о гибели Тельо, над нашим лагерем пролетел вертолет. Потом я понял, что он перевозил тело Тельо в Васлала для опознания. Но тогда мы бросились тушить огни, думая, что это к нам. Появись в тот момент гвардия, мы были готовы сражаться. Посты были удвоены, рюкзаки уложены... Но ничего такого не случилось. Между собой мы говорили, что если бы эти сукины дети пришли, то уж мы бы их сокрушили. И вот тогда мы узнали о гибели Тельо. Никогда я не прощу Тельо того, что его убили первым же выстрелом. И в тот же вечер, когда мы узнали об этом, я ушел в свою палатку и улегся в гамак обдумать все то, о чем я уже рассказал. Кроме того, я думал о Леоне, об университете. Я не мог принять смерть Тельо. Студенты бросают в полицию камнями. Но что они знают о настоящем бое, о том, что такое гвардия? Сам я, бывший одним из ведущих студенческих руководителей и ныне уже прошедший курс партизанской подготовки, в глубине своей души понимал, что тот, кто меня готовил, первым же и погиб. А ведь он был тем, кто больше меня и, следовательно, больше всей Субтиавы разбирался в военном деле. А значит, и больше всего университета и всех товарищей из Сандинистского фронта, действовавших легально или в подполье.