Омар Кабесас становление бойца-сандиниста

Всю предшествующую ночь мы провели без сна. Да и кто бы смог заснуть при таком громадном напряжении? Говорили мы разные несуразности... к примеру, подсчитывали, сколько времени нам понадобится, чтобы победить, — четыре года или пять лет. И каждый давал свою оценку внутреннего и международного положения. Тут постучали в дверь. В человеке, приехавшем за нами, я узнал Педро Арауса Паласиоса. Шофер же из машины не выходил и по сторонам не смотрел. Этот хрен был просто воплощенная отвага. Было темно, и, хотя на углу, кажется, висел фонарь, на нас падало очень мало света. Тогда я так и не признал человека за рулем, одетого в матерчатый или кожаный пиджак вроде бы цвета черного кофе. Еще на нем было кепи, какие носят шахтеры, а на шею намотано нечто вроде кашне. Из предосторожности я не стал разглядывать его, хотя мне очень хотелось это сделать. Однако опыт подпольной работы все же возобладал. Так поступать нельзя, хотя и понимаешь, что никто не узнает о том, что ты видел. Но дело было в самоконтроле, самодисциплине, которые ты несешь в самом себе.

Немного спустя, когда начало рассветать и мы проезжали Чинандегу, куда подбросили одного подпольщика, Федерико заговорил с шофером. Припоминаю, что в пути мы стали петь. Но не от того, что чувствовали себя подавленными. Ни в коей мере. Наоборот, мы ощущали большой моральный подъем, ибо были уверены в победе нашего дела. Но чего мы не знали, так это того, кто из нас увидит победу. И действительно, некоторым из участников этой поездки было суждено погибнуть.

А когда мы молча ехали в машине, то у каждого возникали, благо в ночи никто не видит твоего лица и не догадывается, о чем ты думаешь, бередящие душу сомнения. Ведь каждый знал, что это не спектакль, где, как бывает в театральных постановках, в конце появляются все актеры (словно их хранили в холодильнике), чтобы раскланяться перед зрителями, — все, включая тех, кто по ходу действия отправился на тот свет. Мы знали, что кому-то не суждено вернуться... И не знали мы, ясное дело, сколько будет длиться этот «спектакль». От всего этого мы и начинали петь... петь с воодушевлением. Мы старались отыскать в песне слова, которые вырвали бы нас из тисков подобных размышлений... Так вот, я увидел, что Федерико заговорил с шофером... И узнал в нем Куки Хавьера Карриона (ныне команданте герильеро), который позднее участвовал в акции 27 декабря... Я сразу же повернулся к нему спиной. Хавьер Куррион был из буржуазной семьи. Он входил в окружение Клаудии, Гуабы и был братом Тито Кастильо (сейчас он министр юстиции). Причем с ними я познакомился на леонской квартире самого Карриона, которую Куки позволял мне и Клаудии использовать для наших свиданий. По тем временам речи этих молодых людей были не очень критическими, хотя кое-кто из них и прогремел выходками против диктатуры. Я старался узнать их все больше и больше, и они, проникаясь идеями борьбы, засыпали меня вопросами. И вместо занятий учебой мы часами беседовали. Это были ребята из буржуазных семей с большими деньгами. Нет, не миллионеры, но при деньгах. Некоторые из них заметно изменились, бросили свои выходки, начали участвовать в деятельности КУУН, сделались серьезнее и, не утрачивая, впрочем, своей веселости, ответственнее что ли. Даже в учебе. Вот почему я было испугался... Да, я совсем забыл сказать... Дело в том, что мне тогда приказали больше с Клаудией у Карриона не встречаться. Ну, я понял, что это место решили отвести среди прочего для проведения совещаний СФНО... Так оно и оказалось. Но получалось, что дело было и в том, что Куки стал шофером, которого Педро Араус Палаисос задействовал для проведения подпольных акций. Вот почему он должен был находиться вне подозрения у властей. Его тогда же отстранили от работы в КУУН. Я решил, что это сам Куки отходит от политических дискуссий, от борьбы и т. д. В общем, увидев его теперь, я очень обрадовался, что Куки с нами.

Рассвело, и примерно к пяти тридцати утра мы подъехали к маленькой асьенде, которая, как я говорил, находилась в окрестностях Матагальпы. Там мы провели целый день и, помню, съели курицу. В ту же ночь за нами заехали, кажется, опять в джипе, только другом. Или в полуторке с кузовом. Мы не знали, куда едем. Знали только, что в горы... Так миновали Матагальпу и выехали на мощеное шоссе. Точно не помню, но похоже на то, что оно вело к Хинотеге. Затем мы съехали с него и двинулись просекой. Это была наиболее опасная часть пути, так как мы вошли в зону, где обычно осуществлялись партизанские операции. Хотя враг действовал не слишком активно, поскольку власти не располагали сведениями о СФНО, однако там было достаточно доносчиков и вражеских патрулей. Мы двигались так: вперед высылалась машина — проверить, нет ли засады. Затем она возвращалась, и только тогда выезжали мы.

Я был худющим, и проклятый револьвер бил по моим костям. И вот около 4 часов утра началось: «Тихо, товарищи, тихо, просыпайтесь!..» Мы открывали сумки из толстого пластика, производя при этом сильный шум..., а делать это нужно было легонько, а то четыре или пять подобных сумок, открытых разом, создают такой шум, что слышно и на дороге, и в соседнем доме. Мы собрали вещи и... «Прикрывайте фонарики, а батарейки отсоедините, а то они иногда и сами включаются». Один из них так и включился, потому что кто-то случайно задел кнопку, сдвинув ее вперед. Итак, мы все упаковали, надели рюкзаки и вышли наружу... Нас было пятеро. И здесь, как только я вышел из этого дома, началась моя голгофа. Начался новый этап моего физического существования, новый этап в формировании моей личности, ее созревания, в развитии моих убеждений, новый этап во всем. Абсолютно во всем, поскольку с этого момента я пережил целый ряд ощущений — от самых прекрасных до самых низменных, — через которые в подобных условиях проходит каждый человек.

«По пути не делайте шума» — вот первое, что нам сказал крестьянин-проводник, и я увидел, как он нырнул в густой непроходимый лес. Ну, посмотрим, что это за лес, подумал я, поскольку именно я шел сразу за ним. Однако дороги-то не было.

Передо мной был густой и непроходимый лес, а крестьянин не возвращался. Причем мне он не сказал, дескать, подождите, хотя я его вроде как остался поджидать. И идти было некуда, и крестьянина нет... «Так где же товарищ?..» — «Не знаю... ушел туда вот и... еще не появлялся...» Я же видел перед собой только одну глухую стену, огромное препятствие... И сколько ни всматривался, ничего больше не видел. А вдруг он вышел вон там, а я здесь стою... Но я считал, что там нельзя пройти. «Эй, чего задумался, вперед...» Я пытался сделать хоть шаг, но ничего не видел. Да и возможно ли вообще идти по этому непроходимому лесу? И все же, хотя и с трудом, я продолжал двигаться, раздвигая ветви там, где уже прошел проводник. Здесь я увидел сухое русло ручейка... А лес кругом и повсюду — и наверху, и внизу, и по бокам... Лес и лес. Ну что же, раз так, сказал я и... тут же заблудился, потому что проводник углубился еще дальше. Я пошел быстрее. Я падал, и рюкзак, который я нес на плечах, бил меня по спине. А поскольку там меня величали Эухенио, то мне кричали: «Эухенио, погоди!» — и этим мы поднимали много шума. Все мы шли, издерганные тем, что я не видел нашего проводника, а, чтоб его... Он где-то затерялся и ушел от меня, поскольку я не мог и подумать, что тут возможно пройти. Ведь я-то представлял себе, что мы будем идти по какой-нибудь тропинке. Я не знал, что такое лес... да пропади он пропадом... Да ты понимаешь, что это такое? Я — нет. И вот один из нас уже упал, запутавшись в чем-то, а другой потерял ботинок. Все вокруг было темным, и мокрым... и обжигающе холодным. Таковы горы... А эти проклятые заросли кустарника размером с дом! Нет, то еще не были громадные деревья, хотя уже пошел густой лес, который на горе был вырублен и теперь прорастал вновь... Высокие, выше домов деревья, обвитые лианами, большие и малые переплетающиеся вьюнки, травы, все-все зеленого цвета... Да, там и сам станешь зеленого цвета. Ты будто бросаешься в зелень, в растущую траву, словно при прыжке в воду, когда разбиваешь поверхность воды, или как при ходьбе, когда рассекаешь воздух...

Понятно, что этот крестьянин умел там ходить, и он все больше удалялся от нас. А мы... мы только и могли сказать, что он, дескать, сукин сын... Мне мешало буквально все. И рюкзак, который я волок за собой... Падал я вместе с ним, и он сваливался с меня. Я его вновь надевал, закидывал за спину, и он натирал мне шею. А когда одно плечо уставало, я перекидывал рюкзак на другое и стремился идти вверх, спрашивая себя, как же здесь прошел этот?.. Да как же я здесь пролезу с рюкзаком, если у меня руки-то заняты? Я даже не помню, нес ли я рюкзак или волочил его. В конце концов он у меня выскальзывал... И тогда — быть того вроде не могло, но я хватал рюкзак вот так вот снизу и пытался подняться, а он опять выскальзывал... Это было не шуточным делом — держа рюкзак, подняться вверх в гору... А этот «козел»... Я даже не слышал, где же он... И тогда мы стали переговариваться между собой. «Брат, я так думаю, что это не здесь...» — «Эухенио, Эухенио, эдак мы заблудимся!» «Я думаю, что здесь он не проходил...» — «Эухенио, а не остался ли он сзади?» — «Нет, брат, я вижу, что он здесь проходил...» — «Да ты откуда знаешь? Или ты уже сживаешься с лесом?..» — «Парень, я это чувствую... глянь-ка, глянь...» — «Ага, похоже, что он здесь проходил...» (там был ясно виден большой след.) Но тут вернулся крестьянин. Он был явно обеспокоен происходящим, но исполнен уважения к человеку из города: «Товарищи, даже там я слышал ваши крики». Ясное дело, что если я его и не видел, то он все слышал. Он слышал и шум и возню... Ведь с самого начала мы, что называется, утратили осторожность, и тут-то крестьянин и вернулся. Дескать, товарищи, вы слишком шумите и вообще поспешите-ка, а то рассвет застанет нас здесь и тогда гвардия обнаружит и уничтожит нас. Это нам-то, да еще и спешить! Ведь мы как потерянные плелись за ним! К этому времени мы уже промокли, и часа два шли, ощущая себя очень и очень не в своей тарелке.

Наши руки были покрыты тонкими кровавыми порезами (Правда, не слишком кровоточившими.) Но были в крови, и колючки чичикасте впивались в нас. А этот хренов крестьянин, думал я, да он же ничего не чувствует. И пытался развести ветки руками. Но тут вдруг напарывался лицом на колючку чичикасте и просто не знал, то ли чуть задержаться, то ли плюнуть на все это. И так вот два часа, что сверху, что снизу — одно и то же. А тут еще на нас нагнали страх ручейки. Это такие небольшие струйки воды. Но я их не замечал и — пум — провалился в них. Я-то думал, что там можно пройти. Они всего полметра шириной, и ты идешь внутри промоины... В горах по сторонам особо не рассмотришься. Первоначально все одинаково скрывает темнота. Потом у тебя вырабатывается кошачья зоркость и начинаешь различать тени, видишь все вокруг. Но сначала — все одинаково. Так мы и шли ручьями, пока вода не начинала доходить нам до икр... Когда выходили на сухое, я не знал, как поступить: задержаться и вылить воду из ботинок или идти так... «Брат, у меня вода...» — «Нет, братья, поспешим, а не то нас сцапают...» — «По мне, так это просто ненормально ходить в залитой водой обуви». Впрочем, как и с длинными ногтями. А тут я длинными ногтями выскребал из ботинка грязь... И так продолжалось, пока мы не остановились. Наконец-то! «Ну что, добрались до лагеря?» — сказал я, поскольку не имел представления, где мы находимся. Я чувствовал, что мы прошли без остановки эдак часа три-четыре! А сколько можно пройти за три часа? Я прикинул, исходя из того, как мы пешком ходили из Леона в Манагуа. Время уходило примерно то же, а проходили мы тогда километров 20. Но дорога-то тут совсем иная, сказал я себе.

Итак, мы остановились в ожидании рассвета. «Компа, а когда мы доберемся до места?» — «Ну так, как вы идете и если пойдем побыстрее, то дня через три...» — «Что-о-о! Еще три дня пути до первого лагеря, где находятся наши товарищи?» Собственно, и это еще не партизанский лагерь, а стоянка Сильвестре или Фаустино (им оказался Вальдивия), работавшего на этой зоне. Там располагалась маленькая стоянка, где он укрывался, когда работал в долине. Здесь были Аурелио Карраско, Эдвин Кордеро (муж Ракели), Хосе-пекарь и еще два крестьянина. А направлялись туда я, Иван Гутьеррес, Акилес Рейес и другие товарищи. Дело в том, что я умел говорить с крестьянами и, используя свой опыт, вытягивал из своего собеседника нужную нам информацию незаметно для него самого, поскольку крестьяне — народ очень себе на уме и не доверяют городским.

К рассвету я был весь перепачкан и изрядно промок. Руки были сплошная грязь. Мы были голодны, поскольку целые сутки ничего не ели и не спали уже две ночи. Мы были не в состоянии ни понять, ни оценить, что же нас ожидает. А если бы и смогли, то уж хоть поели бы до отвала. Отдыхать мы расположились у края ручья шириною в метр.

«Доставайте еду и давайте поужинаем», — сказал крестьянин. Но есть уже никто не мог. Наши желудки свело общим напряжением. И тут я увидел, что сам он достал принесенное нами сухое молоко марки «Белая лилия», ну из того, что бывает в зеленых банках «Пролакса». Он взял эту помятую в дороге банку и насыпал в нее сахара. Много сахара, поскольку сладкое тут едят, как только представляется возможность. Затем срезал палочку, и, помешивая ею как ложкой, залил банку до краев водой, и взбил ее содержимое. А потом выпил у нас на глазах всю эту банку... вот такого размера, и не преувеличиваю, и до дна. А поскольку к донышку банки прилипла самая малость не смоченного водой по-рошкового молока, то он зацепил его пальцем и съел, выскребывая зубами остатки из-под ногтей. Вот так! — сказали мы себе, он прав, поскольку бедняки молока и не видят. Пусть хоть этот крестьянин поест... Да! И мы стали расспрашивать его о предстоящем пути. «Нет, — сказал он, — теперь часть пути мы пойдем по широкому ущелью. Причем на дистанции в 20 метров друг от друга. Я пойду впереди». А за ним шел я. Только бы не оторваться от него, подумал я, а то он уйдет, и я потеряю его.

Еще в начале нового перехода мы вышли из леса, пересекли полоску жнивья, и тут начался лес иного вида. Горы были покрыты высоченными деревьями, между которыми росли мелкие деревца, кусты и трава, делая этот лес труднопроходимым и таким густым, что земли не видно. Впрочем, не видно было и неба, поскольку вверху смыкались кроны больших деревьев, оставляя кое-где белые или синие тонюсенькие просветы. А дождь все шел. Лить он начал, как только мы двинулись в путь, и я не понимал почему, но крестьянину пришло в голову, что мы должны беречь лес. «Эй, компа, не ломайте кусты...» «Компа, не стругайте сучок...» Я даже было подумал, что это и есть та самая знаменитая любовь крестьянина к природе. Теоретически мы также любим природу. Мы даже выступали против варварских методов сборки хлопка в Леоне, в результате которых по всему западу страны разлетались клубки пыльных перекати-поле. Но посреди этого зеленого моря говорить: «Компа, не надо рубить куст...» — на мой взгляд, это слишком. А когда мы уже поднялись уходить, то он построил нас в линию, развел на нужное расстояние и начал мачете и руками приводить в порядок траву и кусты, которые мы, садясь, помяли. Я даже подумал, уж ни Гато ли Мунгия, приходивший в восторг от любого зеленого листочка, научил его так ухаживать за этой зеленью... А объяснялось все просто — ведь это были следы... Итак, мы начали передвижение где-то в часов 6, когда дождь еще не очень лил. И были мы от всей этой ходьбы более чем усталыми. Плечи мои согнулись под тяжестью весившего 25 килограммов рюкзака, руки ныли. Мы шли ущельем, убегавшим в горы, по залитой грязью дороге. Дорога эта была протоптана лошадьми и мулами, чьи копыта оставили на ней слившиеся в похожие на маленькие могилки следы. В них-то и ставишь ноги... Но зимой вся эта дорога — сплошная грязь и глина. Мы скользили и падали, поднимаясь, измазывали рюкзаки. Если кто старался их почистить (ведь рюкзаки были новенькими), то вставал вопрос, а где руки помыть? Но ты делаешь еще шаг и избегаешь падения, только опершись на руку и вновь вымазываясь в грязи. А тут еще идет дождь, и мы лезем по грязи, погружаясь в выдолбленные скотом ямки по колено. И поскольку мы были в ботинках на каучуке с голенищами, то грязь заливалась в них и чавкала внутри... Столько раз падавший рюкзак стал черным. Вот тут и скажешь: «Да черт с ним, пусть таким и остается!»

Кроме рюкзака, я нес однозарядное ружье-переломку. Это ружье да револьвер, который стер мне всю кожу, составляли все мои воинские доспехи... При падениях револьвер бил меня по ребрам. У меня с собой был большой платок, в который я завернул ружейные патроны, поскольку патронташей у нас пока не было. Этот платок я подвязал сбоку к поясу. Словом, я нес ружье, револьвер и еще горсточку патронов в заднем кармане брюк. Причем в одной руке я держал ружье, а в другой я нес рюкзак. Ружейного ремня у меня тоже не было. Уставая, я менял руки (рюкзак был наиболее тяжелым). Ну как тут идти и тем более взбираться вверх, если для этого ты должен подтягиваться руками. Так вот, одной рукой я удерживал ружье и рюкзак, а на другую опирался. Потом я с грохотом падал, прямо на патроны, хранившиеся в заднем кармане брюк, что еще больше усиливало боль. Так, по мере нашего продвижения, мне становилось все хуже и хуже. Все тело болит и уже не выдерживает нагрузок. Начинается головокружение. Неожиданно — и это происходило со всеми одинаково — мы начинали слышать звук сирены: «уи-и-и-и, иу-и-и-и, уи-и-и-и...» Ну, как сирена у пожарных. Да только никакой сирены не было. Просто мы шли за крестьянином-проводником, и главным было не отставать и идти вперед. И когда падали в грязь, то уже не счищали ее с рук. Я же, чтобы избежать падений, стал опираться на ружье, и оно все было в грязи. Даже ружейный ствол забила грязь.

А о том, что я потерял несколько патронов, я узнал потому, что их обнаружил один крестьянин. Тогда проводник мне сказал: «Идите искать эти патроны. Ведь это тоже следы». «Но они навеки погребены в грязи», — возразил было я. «Нет, компа, все же идите...» А я меньше всего котел возвращаться назад по этой грязище, будь она проклята. Кроме того, все у меня болело и было стерто. Куда лучше было идти, как мы шли вначале, по лесу. Представьте себе, что же за ужас была эта грязища, если я возжаждал леса со всеми его тяготами. Вот так мы и шли целый день. С каждым шагом рюкзак становился все тяжелее. Останавливаясь на привал, мы валились с ног в 500, в 300, 200 метрах друг от друга.

А там, вдалеке, по ущелью прошел какой-то крестьянин. «Привет!» — «Привет!» Крестьяне знали, что мы не из местных, что мы из города. Но из страха они так держались, чтобы мы и не подумали, будто они знают, что мы из города.

Мы видели, что шел этот крестьянин спокойно, в грязи у него была только обувь. Доставая чистый платок, он вытирал пот с лица. А мой-то платок был сама грязь. Грязь была и в волосах, на лице. Да повсюду. И подобно тому, как раньше мы шли по лесу, так теперь мы шли по грязи от ямы к яме. Ставишь эдак ногу и... теряешь равновесие, поскольку рюкзак сползает в сторону. Или ты упал или рюкзак бросил, зато устоял на ногах. В конце концов я поволок его по грязи. Вряд ли еще где на дороге было столько грязи, растекавшейся вниз по горам и кое-где доходившей до фруктовых деревьев на краю ущелья. Жуть. Эта грязь была просто ужасна.