Отчет по Индивидуальному исследовательскому проекту №07-01-178, выполненному при поддержке Научного Фонда гу-вшэ
жүктеу/скачать 1.13 Mb.
|
| Заключение
Выскажу некоторые, возможно, запоздалые методологические соображения. Многие исследователи творчества рассматривали его как форму деятельности и вольно или невольно свое понимание последней делали средством изучения и объяснения творчества. Редко принималось во внимание, что понимание творчества в не меньшей степени является условием понимания деятельности. Это в свое время отчетливо сформулировал П.А. Флоренский: «Победа над законом тождества — вот что поднимает личность над безжизненной вещью и что делает ее живым центром деятельности. Но понятно, что деятельность, по самому существу ее, для рационализма непостижима, ибо деятельность есть творчество, т.е. прибавление к данности того, что еще не есть данность, и, следовательно, преодоление закона тождества» (1990, т. 1, с. 80). Далее П.А. Флоренский пишет, что возможность преодоления закона тождества имеется лишь у философии духовной, которая является философией идеи и разума, а не философией понятия и рассудка. Не будем спорить с Флоренским, тем более, что почти за 100 лет после написания этих слов, и та, и другая философия не слишком далеко продвинулись в анализе творчества. Однако к соображениям философа о недостаточности рационализма для познания деятельности давно следовало бы прислушаться. Аналогичные идеи высказывал и Н.А. Бердяев: «И всякий творческий акт по существу своему есть творчество из ничего, т.е. создание новой силы, а не изменение и перераспределение старой. Во всяком творческом акте есть абсолютная прибыль, прирост» (1989, с. 355), т.е. то же прибавление к данности того, что не есть данность. Близкие мотивы мы находим у О. Мандельштама: «Чисто рационалистическая, машинная, электромеханическая, радиоактивная и вообще технологическая поэзия невозможна по одной причине, которая должна быть близка и поэту и механику: рационалистическая, машинная поэзия не накапливает энергию, не дает ее приращенья, как естественная иррациональная поэзия, а только тратит только расходует ее… Машина живет глубокой одухотворенной жизнью, но семени от машины не существует» (1987, с. 197). И снова — семя, о котором говорилось в начале этого текста. Дальнейшее — молчание… Затем — жизненные порывы, наступление фиксированных точек интенсивности (Punktum Cartesianum) или мгновений-озарений, которым сопутствуют выбросы энергии, когерированный луч и его концентрация на произведении. Было бы, конечно, соблазнительно представить себе или поверить, что ты заполнил своим текстом многоточие и разгадал тайну творчества. Но мешает «семя», как бы его не называть: внутренней формой, культурным геномом, схемой, моторной программой и т.п.. О творчестве «из ничего», об «абсолютной прибыли и приросте» писал не только Бердяев. У Л. Шестова есть статья о Чехове, которая называется «творчество из ничего», т.е. такое творчество не исключительная прерогатива Бога. Шпет, как философ рационалист, с сомнением относился к апофатике и мистике. Психологи до таких философских высот как «ничто» никогда не поднимались, если, конечно, не счесть за «ничто» то, что некоторыми из них написано, в частности, о психологии творчества. Оставляю проблему «творчества из ничего» философам и богословам. Я не готов к ее обсуждению, но и не обозначить ее счел бы лукавством. Вдруг здесь тайна творчества обнаружит новые свои стороны. Пока же мне достаточно рассматривать творчество (и культуру) как преодоление хаоса. (Хотя, конечно, отрицать «ничто» и «пустоту» не приходится: многовато ее вокруг). Впрочем, можно предположить, что источник «ничто» в размышлениях о творчестве может находиться в тех же «формах форм» или метаформах, в которых заключается огромный внеязыковый (вневербальный) потенциал. Поскольку он недоступен языку внутреннего, то может приниматься за «ничто» или за «пустоту». Нужно обладать гением самонаблюдения А. Эйнштейна, чтобы осознать, что твое мышление происходит на языке зрительных образов и мышечных ощущений. Так или иначе, результатом творчества является произведение как феномен, обладающий вполне определенным онтологическим статусом. Таким же статусом обладает и символ. Вместе с тем Мамардашвили говорит о «квазипредметном» и «феноменологическом характере сознания». Вообще феномены сознания он называл «духовно-телесными образованиями», «третьими вещами» и считал их органами деятельности, которые ею самой же и порождаются. Будучи порождены деятельностью, они становятся относительно независимыми от нее и сами приобретают порождающие способности: действие рождает новое действие, образ, мысль, слово; образ рождает новый образ, действие, слово, мысль; мысль, как говорил А.С. Пушкин, думой думу развивает, т.е. рождает новую мысль, слово, действие; сознание рождает, замысливает новую деятельность; свобода рождает желание еще большей свободы и т.д. Все это опутано не рефлекторными кольцами механических связей и взаимодействий, а рефлексивными связями взаимного порождения. Психология давно имеет дело с подобными феноменами, например, в сфере перцепции, памяти, внимания, но изучает их по большей части вне контекста философской феноменологии, диалектической герменевтики и вне контекста исследований творчества. Психологи, сделавшие своей профессией творчество, или, как они предпочитают говорить, — креативность, редко связывают феномены озарения, инсайта и т.п. с изученными феноменами внимания, памяти, которым нет числа (см., например, Ю.Б. Дормашев, В.Я. Романов, 1995; Б.Г. Мещеряков, 2004), а также с феноменами, изучаемыми в психологии действия (см. Н.А. Бернштейн; 1966, Н.Д. Гордеева, 1996; Н.Д. Гордеева, В.П. Зинченко, 1982; А.В. Запорожец, 1986). Напомню, что разговор о творчестве начинается с утверждения, что сама жизнь представляет собой творчество, необходимое для того, чтобы справиться с неполнотой, недосказанностью и неопределенностью бытия. Нужно отдавать себе ясный отчет в том, что осознанное освоение наукой , ставшей с недавних пор привлекательной территории неопределенности, которую психология никогда не покидала, есть вместе с тем освоение территории свободного действия, свободы воли. Правда, инерция — великая сила. Много раньше И.Р. Пригожина А. Бергсон писал о творческой эволюции; Л.И. Шестов высказывал сомнения в ценности «ничего не смыслящей равнодушной, безличной и безразличной необходимости» как конечной цели познания; сомневался и в том, что разумная свобода и необходимость одно и то же: «На самом деле это совсем не одно и то же. Необходимость остается необходимостью, будет ли она разумной или неразумной. Однако ведь разумной необходимостью называют всякую непреодолимую необходимость. Но последнее обстоятельство искусно замалчивается и не напрасно. В глубине человеческой души живет неистребимая потребность и вечная мечта — пожить по своей воле. А какая же это своя воля, раз разумно, да еще необходимо? Такая ли своя воля бывает? Человеку же больше всего на свете нужно по своей, хоть и глупой, но по своей воле жить. И самые красноречивые, самые убедительные доказательства остаются тщетными» (1993, с.612). Самое сложное понять, как человек в реальной, жизненной ситуации противостоит неопределенности и достигает определенности (эффекта, результата)? Апогей определенности наступает в критической, непредсказуемой, чрезвычайной ситуации. Ее преодоление требует согласованной и напряженной активности многих динамических функциональных систем или органов. Каждая из таких систем представляет собой как потенциальный центр индетерминации, так и потенциальный центр детерминации. Само по себе выявление доминантного центра, принимающего решение о путях выхода из критической ситуации недостаточно. Как заметил А.А. Ухтомский: судьба реакции (ответного действия) решается не на станции отправления, а на станции назначения. Все системы должны находиться (или прийти) в неравновесном состоянии готовности (активного покоя). Перечислим только некоторые из функциональных систем, которые обеспечивают в подобных ситуациях принятие решения и осуществление требуемого действия. Начнем со сферы смысла, которую язык не поворачивается назвать системой. М. Вебер уподобил человека животному, находящемуся в паутине смыслов, которую он сам же сплел, видимо, из своего бытия. Найти в ней нужный узелок, если он не вибрирует, не так то просто. Естественно, участие в преодолении критической ситуации моторной, исполнительной системы. Н.А. Бернштейн уподобил живое движение паутине на ветру. А.В. Запорожец сравнивал живое движение, освобожденное от моторных штампов, с Эоловой арфой. Выше говорилось о том, что живое движение — это ищущий себя смысл, но не только. Оно участвует в построении образа ситуации и в построении образа требуемых действий. Построенный живой образ может быть вибрирующим, мучительным и зыбким, подвижным, не менее текучим, чем смысл и движение. Образ подверженн оперированию, манипуляциям и трансформациям. Его можно уподобить той же паутине на ветру. Близка к перечисленными функциональным системам характеристика мысли, данная Ж. Делезом: «Логика мысли не есть уравновешенная рациональная система. Логика мысли подобна порывам ветра, что толкают тебя в спину. Думаешь, что ты еще в порту, а оказывается — давно уже в открытом море, как писал Лейбниц» (Делез Ж., 2007, с. 121). Наконец, читателям, озабоченным поисками физиологических механизмов поведенческих и психических актов, можно напомнить, что близкую метафору использовали нейрофизиологи, утверждавшие, что в живом организме сеть дендритов подвижна, как ветки деревца при легком ветерке. Перечислены лишь некоторые динамические функциональные системы, каждая из которых характеризуется собственным избытком присущих ей степеней свободы и находится в неравновесном состоянии. Разумеется, в таких системах присутствует «стремление» к равновесию и даже к устойчивому, но едва ли такое стремление или движение к равновесию следует возводить в «принцип равновесия», как это делал Ж. Пиаже. Для работы всех функциональных органов и их систем, будь они моторными, перцептивными, умственными, равновесие — лишь момент достижения результата, после чего они вновь возвращаются в неравновесное состояние. Например, ум, решивший задачу, не может успокоиться. Как память — это ищущий себя интеллект, так и интеллект — это постоянно ищущий себе предмет размышлений. Полное обнуление степеней свободы есть смерть. Как установил А. Пуанкаре, сложные системы неинтегрируемы, так как существуют резонансы между степенями свободы. И.Р. Пригожин, со своей стороны, показал, что в случаях резонанса возможна усиливающая, конструктивная интерференция между частями системы. Ни с этим ли случаем придется иметь дело психологам, пытающимся понять, как устанавливается необходимое для решения задач взаимодействие динамических функциональных систем? Разумеется, условием такого единения, своего рода пула должно быть наличие установки, устремления, направленности, «детерминирующей тенденции», или наконец, цели, захватывающей всего человека. При наличии всего этого нельзя недооценивать и человеческой спонтанности, посредством которой он эффективно противодействует неопределенности и случайности. Спонтанные действия — это далеко не всегда слепые пробы и ошибки. Им, как и разумным или рассудочным действиям, сопутствует чувство порождающей активности и рефлексивная оценка их эффективности. Все это означает, что сложности внешнего мира должны противостоять не просто сложность, а сверхсложность внутреннего мира: «пространства внутренний избыток». Избыток, включающий все существующие в человеке одновременно цвета времени: настоящее, прошлое и будущее, причем будущее не просто предвидимое, а потребное, т.е. не вероятностное, а осмысленно построенное, сконструированное. Значит, внутренний мир должен быть не просто эквивалентным или превышать по сложности внешний. Он должен быть если и не умнее внешнего, то, как сказал бы Гегель, — хитрее. В исследовании сложного человеческого мира недостаточны методы экспериментальной психологии. Для лучшего понимания проблематики творчества необходимо привлечение, наряду с когнитивной психологией и психологией деятельности и действия, других подходов, прежде всего герменевтики и феноменологии. Неоценимую помощь окажет и психология искусства и искусство, как таковое. Итак, творчество как до, так и после настоящего текста осталось тайной. Я не претендовал на ее разоблачение, а лишь пытался расширить рациональные аспекты его рассмотрения и не мистифицировать внерациональные. Нам вполне достаточно мистификаций в нашей собственной практике идентификации, о которой предупреждал Леонардо да Винчи: «Самый большой обман, который претерпевают люди, происходит из их собственных мнений». Леонид Андреев сказал об этом более категорично: «Человек рождается без зубов, без волос и без иллюзий. И сходит в могилу без зубов, без волос и без иллюзий». Последнее не относится к механизмам творчества. Уверен, что здесь новые иллюзии и фантазии не заставят себя долго ждать. На этой оптимистической ноте я закончу. ЛИТЕРАТУРА
|