Отчет по Индивидуальному исследовательскому проекту №07-01-178, выполненному при поддержке Научного Фонда гу-вшэ

Р.М. Рильке

О. Мандельштам

Хотя поэт понимает: Видно даром не проходит шевеленье этих губ…

То же встречаем у его современницы — А. Ахматовой:

В этом пространстве между умением и не умением молчать заключена семантика, философия, психология, практика и тайна молчания, о котором известно менее, чем о слове. Впрочем, не следует обольщаться, ведь и в слове есть свои тайны, несмотря на богатейшие традиции его изучения:

Знанье слов и незнанье Слова.

Т. Элиот

Более пристальное вглядывание в молчание поможет лучше понять слово. Они невозможны друг без друга, говоря вошедшим в моду старым термином, они синергичны и их нужно рассматривать совместно. Такое рассмотрение началось не сегодня: «Словотворчество есть взрыв языкового молчания глухонемых пластов языка. Заменив в старом слове один звук другим, мы сразу создаем путь из одной долины языка в другую и, как путейцы, пролагаем пути сообщения в стране слов через хребты языкового молчания… Самовитое слово отрешается от призраков данной бытовой обстановки и на смену самоочевидной лжи строит звездные сумерки» (В. Хлебников — цит. по: Рабинович В.Л., 2005, с.49). Хотя сказано слишком вычурно, но верно. Хлебников как будто следовал правилу И. Бродского, прибавляя к правде элемент Искусства, которым будет руководствоваться и автор настоящего текста.

Примером замены в старом слове одной буквы служит замечательное слово Хлебникова творяне — это другая долина языка, по сравнению с исходным — дворяне. Творяне — и в самом деле самовитое слово (от: само слово), т.е. самодостаточное, осмысленное, весомое, не лживое слово. Слово творимое, и оно же, — по мысли Хлебникова, — творящее. Добавим к хребтам океаны молчания. Вот что пишет С.С. Аверинцев о Библии. Четыре древних повествователя изложили ее очень сжато с тревожащими наше воображение лакунами, с загадочными умолчаниями, а главное — не позволяя себе никаких мотиваций, даже никаких оценочных эпитетов. Каждое их слово как будто погружено в молчание, омывается молчанием, как остров — океаном.

Такое слово, как сказал бы Г.Г. Шпет, омыслено, поэтому в нем содержится законопорожденная, а не пришедшая наобум случайная, выболтанная мысль. Молчание — это не только омовение смыслом слова, но и внутреннее омовение (посредством «кровеносной системы смысла») внешнего человека. Так представлялась его роль в традиционных духовных практиках.

К хребтам и океану молчания можно добавить также и образ междуречья — пребывание между двумя речами (В.Л. Рабинович). Очевидно, что молчание, покой, паузы могут служить внешним показателем размышления (соответственно, нередко показного), а также показателем противоположно направленных и обязательных в коммуникации актов осмысления значений и означения смыслов. Помимо когнитивных и коммуникативных функций, молчание выполняет и экспрессивные функции. Молчание — это и пространство, в котором

Получив свободу выбора, мы колеблемся

Между бесплодной мыслью и необдуманным делом.

Т. Элиот

Значит, жизненная роль пространства и времени, покоя и молчания вполне сопоставима с жизненной ролью действия и слова, поэтому к ним нужно подходить со смирением. Молчание не в меньшей мере, чем слово, достойно быть предметом изучения психологии вообще и культурно-исторической психологии в частности.

Начну с поля или пространства поэтических ассоциаций или, говоря словами М.М. Бахтина, «обрывков откровений», не просто отдающих должное молчанию, описывающих этот культурный феномен, но и раскрывающих его суть.

П. Валери говорил об искусстве безмолствования. Это близко к тому, что К.С. Станиславский называл умением (искусством) держать паузу. Возможно, Пауза настает в каком-то пятом измереньи (И. Бродский). Психологи и философы смысловое измерение бытия называют пятым. Т. Элиот как бы поясняет, что может означать пятое измерение наступления Паузы и что в ней содержится:

Следовательно, в «спокойной точке» обнаруживается беспокойство. Она не неизменна. К ней можно отнести выражение Гераклита: «В изменении покоится». Что же это за ритм, о котором говорит Т. Элиот? Рискну предположить, что он имеет духовную природу. А. Белый видел движение и ритм именно за мыслью, а не за действием. А. Блок писал, что творческая сила ритмов поднимает слово на хребте музыкальной волны и ритмическое слово заостряется как стрела, летящая прямо в цель.

М.М. Бахтин определяет ритмизированное бытие как «целесообразное без цели», т.е., — по Канту, — как один из моментов прекрасного. Видимо, потому оно так ценится поэтами. В стихотворении «Автопортрет» О. Мандельштама встречаются строки:

Чтоб прирожденную неловкость

Врожденным ритмом одолеть.

Не станем спорить с поэтом относительно врожденности ритма, важно, что он внутренний и отличается от внешней неловкости. Разумеется, есть и внешние ритмы, которым люди склонны подчиняться так же, если не больше, как и собственным, внутренним ритмам. Внутреннюю и динамическую пульсацию М.К. Мамардашвили идентифицировал с формой, естественно, не статуарной, а с формой силы. Такую форму он называл «резонансным сосудом» или «путем». Мамардашвили соглашался с Аристотелем, утверждавшим, что форма имеет голос, и существо, не способное подчиниться в себе голосу формы, должно быть или богом или животным (2000, с.358).

Сказанное относится к внутренним ритмам (П.А. Флоренский сказал бы к покою силы, к мощи, а не к деятельности), а не к внешне ритмизированной активности, к которой с сомнением относился М.М. Бахтин: «Свобода воли и активность несовместимы с ритмом. Жизнь (переживание, стремление, поступок, мысль), переживаемая в категориях нравственной свободы и активности не может быть ритмизирована. Свобода и активность творит ритм для несвободного (этически) и пассивного бытия… Отношение к себе самому не может быть ритмическим. Найти себя самого в ритме нельзя. Жизнь, которою я признаю моею, в которой я активно нахожу себя, невыразима в ритме, стыдится его, здесь должен оборваться всякий ритм, здесь область трезвения и тишины (начиная с практических низин до этически религиозных высот)» (2003, т.1, с.191). Далее мы увидим, что область трезвения и тишины в интерпретации Бахтина не слишком похожа на покой. Надо ли говорить, что сейчас слишком многие себя ищут в ритме, а поиск области трезвения и тишины сам по себе составляет не простую задачу.

В «спокойной точке» содержится и живое творимое и творящее движение (термин В.В. Кандинского):

О. Мандельштам

Значит, покой, пауза не являются пустыми. Они наполнены, как минимум, внутренними ритмами и движениями (души?). Возможно, последние в них и рождаются?! В подобных случаях покой, пауза, молчание воспринимаются как само Присутствие (Бернанос), которое есть знак подлежащего осмыслению содержательного, живого времени. Молчание благотворней, например, злого многословья Сивиллы. Она

Вся во власти слов; и превозмочь

не могла их; в ней они сгущались

и вокруг летали и кричали…

Р.М. Рильке

Иначе ведет себя Будда:

Он в слух ушел. И тишина как дали…

Мы замерли не слыша ничего <…>

Забыл он то, что знаем мы, но знает

Он то, о чем заказано знать нам.

Такое знание порождено его молчанием, погружением в себя, прислушиванием к голосу динамической формы. Так же Рильке говорит о Боге:

У Бога, к счастью, есть последователи:

Бог Р.М. Рильке похож на немого, не отвечающего на наши вопросы Бога И.А. Бунина:

Хотя и обладает Словом. Ф.А. Степун следующим образом характеризует трагическое мироощущение Бунина: «Этот немой Бог бунинской мистики отличается от Бога-Слова христианской догматики тем, что в нем «бессмысленность» мира в сущности не преодолевается, но лишь обретает ту предельную глубину, которую Бунин ощущает, то древним ужасом, то вечной красотой» (1998, с.97). Молчание не только предельно насыщено, но и поливалентно. В молчании активность не исчезает, напротив, в нем сгущается время, оно становится более плотным. Трудно сказать, каковы последствия немоты Бога (возможно, В.С. Соловьев, говоривший, что Он наблюдает за своими созданиями не только с болью, но и с прибылью, был прав), но для человека последствия могут быть громоподобны:

Р.М. Рильке

А. Арто уподобляет внезапную паузу пониманию образов и символов-типов, которые «действуют как пик оргии, как зажим артерии, как зов жизненных соков, как лихорадочное мелькание образов в мозгу человека, когда его резко разбудят» (2000, с.117). Есть, так сказать, и эпическое молчание:

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток.

А.С. Пушкин

(Безмолвно, потому что поток воспоминаний [поток сознания] и речевой поток имеют разные постоянные времени. Речь, стремясь успеть за потоком сознания, захлебывается или вовсе тормозится).

Возможно и патетическое молчание. Интересно молчание героя Б. Зайцева («Древо жизни») Глеба перед памятником Данте: «Данте был безглаголен… Глеб сидел, молчал и сам наполнялся безглагольной вечностью».

Молчание по разному действует на окружающих:

Ведь мы

молчанье собеседника обычно

воспринимаем как работу мысли.

Здесь же И. Бродский приводит и другой вариант:

Уже приведенные примеры, как и те, что будут далее, подтверждают то, что молчание действительно должно рассматриваться как Присутствие, если угодно, как одна из важнейших форм внутреннего диалога сознания или души. Молчание — не только «место» внутреннего диалога, но и место для взаимопроникновения, взаимоотталкивания внешнего и внутреннего диалога (по В.С. Библеру — макро- и микродиалога). Другими словами, нужно говорить об онтологии молчания, оно входит в наше существо, является его составной частью независимо от его психологической, семантической и любой другой интерпретации. Л. Витгенштейн сказал бы, что мы состоим из тела, речи, добавим, и молчания (в том числе и фигур умолчания) задолго до того, как выходим на уровень их понимания и интерпретации. Р. Курпниеце (2005), анализирующая молчание в поэзии А. Ахматовой, говорит о молчании поэта как о субстанции, способной заполнить собой пространство и быть услышанной миллионами:

(«О моем молчании»)

Молчание и покой — это пространство, время и смысл (активный хронотоп, — по А.А. Ухтомскому) возникновения событий. Оно само событийно и плодотворно. Рильке связывает жизнь тишины и бесконечный взлет, благодаря которым становится знакомо все внутреннее — и душа и тело.

Но знакомо — не значит известно:

Как расколдовывается внутреннее? Р. Рильке поведал об этом М.И. Цветаевой:

И в других стихах поэта одиночество, забвение речи оказываются условием высшего блаженства — ощущения себя целостным творением Творца («Из жизни святого»). Согласно М.М. Бахтину, путь к подобной целостности может пролегать через «обоснованный покой» или «ценностный покой», который отличается от «покоя самодовольства». Обоснованный покой может быть поставлен в соответствие и насыщенной духовным волнением «спокойной точке» Т. Элиота. Бахтин рассматривал обоснованный покой как ценностную установку сознания, являющуюся условием эстетического творчества; покой — как выражение доверия в событии бытия, ответственный, спокойный — покой (2003, т.1, с.260). Обоснованный покой выступал для Бахтина и как беспокойство, как категория религиозного опыта: «Истинное бытие духа начинается только тогда, когда начинается покаяние…» (там же, с.329). От покоя самодовольства освобождает беспокойство, переживание, покаяние, молитва (уединение себя), т.е. формы обоснованного или активного покоя. В итоге покой самодовольства трансформируется в доверие (в том числе и к внешней инстанции). Аналогичны соображения П.А. Флоренского, говорившего о прорастании себя в диалоге и в молчании.

Конечно, покой, молчание связаны не только с религиозными таинствами и тайнами. Тайна, нескáзанное, равно как и несказáнное, — неотъемлемое свойство человека вообще. Нет человека без тайны. Молчание и тишина помогают созерцать ее. Рильке настаивал на том, что ощущенье неопровержимо, а мысль неуловима. Она — шепот раньше губ (на сей раз — О. Мандельштам), а мысль изреченная есть ложь (Ф. Тютчев), будучи неизреченной — мысль бесплотная в чертог теней вернется.

И все же мы:

Это снова Рильке, который перекликается с Ф.М. Достоевским, сказавшим: Да ведь страдание — это единственная причина сознания. А к сознанию иначе как через слово пробиться невозможно:

О. Мандельштам

Иное дело: настрадавшаяся душа , что в земной жизни набрала много, речь не взяла, чтобы не гневить Бога, сказал «на ты» говоривший с Богом И. Бродский. Бог, видимо, пресыщен нашими земными разговорами произнесением Его имени всуе. Т. Элиот от Его имени сказал:

Я дал вам речь, а вы неумолчно болтаете.

И все же нужно постараться успеть сказать главное в земной жизни:

Нужно успеть не только сказать, но и накопить сказанное и несказанное, написать свой дневник, который может пригодиться в другом мире. С.С. Хоружий приводит разъяснение Евгария Монаха о возможных последствиях молитвы: «Высшая молитва совершенных — некое восхищение ума, всецелое отрешение его от чувственного, когда неизглаголанными воздыханиями духа приближается он к Богу, Который видит расположение сердца, отверстое подобно исписанной книге и в безгласных образах выражающее волю свою» (1998, с.159). Так что душа, не взяв речь, взяла развернутое в пространстве слово, написанный в земной жизни дневник, который имеет шанс быть прочитаным во взаимном молчании ее и Бога, прочитан, как отмечает Хоружий, синхронно, в единый миг (как прочел Воланд книгу Мастера).

Однако полезно уже здесь, в земной жизни начать готовиться и привыкать к будущему безмолвию. Поэтому Рильке советует не перебарщивать с разговорами:

Живем, в названья пальцами тыча,

и мир как будто — наша добыча,

его наихудший вредный клок.

Тычем пальцами, не вдаваясь в существо обозначаемого и убегая от себя, на что обратил внимание А.А. Потебня: Слово служит для отвода глаз от себя к вещам… Слова, действительно, бывают уклончивыми, бывают и агрессивными и часто может идти речь не столько о невыразимости индивидуального значения в общей для всех семантической системе языка, сколько о защите жизни, т.е. начала объективного, от слов (Лотман Ю.М., 1996, с.711):

Б. Пастернак

Ю.М. Лотман комментирует: то, что беззащитность немая, — не случайно: агрессия совершается в форме называния. Конечно, не только слово, но и молчание может иметь различную аффективную окраску, быть многозначным: загадочным, созерцательным, застенчивым (целомудренное умолчание), задумчивым, сочувствующим, целительным, трагическим. Как молчание Пьеты: Я вся беззвучный безымянный крик (Рильке). Молчание может быть и угрожающим. Есть и «Молчание ягнят», т.е. покой отчаянья.

Независимо от агрессивности или миролюбивости называния, нужно различать слово профанное и слово творящее. Внутри последнего есть свой микромир, своя тайна, своя тишина и свое молчание, и своя семантика. Ведь за поверхностью каждого слова таится бездонная мгла (Н. Заболоцкий). Интересен оттенок этой мысли у М.М. Бахтина: «Слово, если оно не заведомая ложь, бездонно». Он же считает одним из высших критериев в гуманитарном знании — критерий глубины понимания (1996, т.5, с.399). Есть не только живые, но и мертвые слова, которые, как говорил Н. Гумилев, дурно пахнут. Если угодно, есть и Слово, которым заполнено молчание Бога, Слово, которое было в начале. Возможно, Его Словом, а чаще, нашим собственным словом бывает заполнено и наше молчание. Иногда молчание для другого оборачивается словом для себя. Справедливо и другое, когда свое молчаливое, затаенное слово прорывается словом для другого. К счастью, а порой, к несчастью, молчание не может длиться вечно:

Р. Фрост

Значит, тишина может быть насыщенной, звонко-звучной (В. Брюсов), безмолвие, молчание могут быть не пустопорожним временем, а полным (в том числе и в библейском смысле Слова). И это полное время продуктивно. В искусстве, — пишет Б. Пастернак, — человек смолкает, ему зажимают рот, а заговаривает образ. Притом, этот образ есть образ Человека, который больше человека. И оказывается: только образ поспевает за успехами природы (см. Пастернак Б.Л., т.2, с.166).

Замечательно, что в безмолвии (вербальном) образы не молчат: «У Пастернака все образы вступают в перекличку между собою, как бы аукаются в заповеднике его души» (Степун Ф., 1998, с.226). И все же это есть молчание, которое Пастернак даже персонифицирует в «Охранной грамоте». Он рассказывает, что вместе с ним в вагоне едет его собственное молчание: «Оно ехало со мной, я состоял в пути при его особе и носил его форму, каждому знакомую по собственному опыту, каждым любимую» (Пастернак, там же, с.170). Степун комментирует это: Так молчание превращается в живое существо, с которым складываются весьма сложные человеческие отношения. И, конечно, апофеозом оценки небезмолвного, звучащего молчания является знаменитый возглас Пастернака: Тишина, ты — лучшее / Из всего, что слышал («Звезды летом»).

Персонификации молчания соответствует и персонификация слова (не только Божьего), исходящая от поэтов, философов и ученых. П.А. Флоренский, который по своему складу, несомненно, был тоже поэтом, пишет о слове, как об индивидууме, субъекте, строение которого подобно строению человека. Персонификация молчания, слова подобна персонификации великих произведений искусства (Вяч. И. Иванов, В.В. Кандинский). Последний называл подлинное произведение искусства субъектом, личностью, которая участвует в создании духовной атмосферы. Г.Г. Шпет идентифицировал личность со словом. В этом же ряду можно напомнить, что Н.А. Бернштейн уподоблял живое движение живому существу, а А.В. Запорожец уподоблял человеческое действие субъекту. Все это, конечно, вдохновляющие идеи, но нельзя не заметить, что их принятие не упрощает, а усложняет задачи исследования соответствующих живых феноменов. Ведь живое гораздо более упорно сопротивляется изучению и концептуализации, чем неживое.

К счастью, перед поэтом не стоит задача концептуализации молчания и тишины. Решая собственные задачи, поэт осмысливает, означивает и озвучивает тишину, безмолвие, порой, как О. Мандельштам, сначала в мелодии, другие — в мурлыкании, в шепоте. А.С. Пушкин, недоумевая, спрашивает: что ты значишь скучный шепот? Затем поэты являют, как Б. Пастернак, образ мира в слове. Даже когда удается воплотить молчание, претворить его в текст, Пастернак хочет, чтобы стихотворение было вгравировано внутрь книги и говорило с ее страниц всем своим молчанием. Отражало душевные состояния (муки) поэта. Ведь творческий акт далеко не бесстрастный:

Нужно себя сжечь

Чтобы превратиться в речь.

Признался Д. Самойлов. А когда подобное происходит, то