П. П. Гулак артемовський

Vir bonus et prudens versus reprehendet inertes,

Culpabit duros, incomtis allinet atrum

Trausverso calamo lignum, ambitiosa recidet

Ornamenta, parum claris lusem dare coget;

Arguet ambigue dictum, mutanda notabit:

Надобно иметь богатырскую решительность, или, лучше сказать, надобно быть слишком неразборчивым в доверии к собственным своим силам, чтобы отважиться с хладнокровным равнодушием выслушать приговор, произносимый общим вкусом в то время, когда он взвешивает на весах строгой разборчивости подсудимое творение. Частные мнения не столько опасны, — они подвержены своим ошибкам, ибо ими обладают пристрастие и предрассудки, но время?., время их не имеет и, передавая грядущим поколениям труды наши, знаменует их печатию памятования и славы, или пятном стыда и забвения.

Звание писателя, что касается до существенного его значения как наставника и учителя, сие звание важное и благородное вручает ему некоторую власть над читателем; но власти сей не присвоена способность навсегда поддержать честь сию с равным достоинством. Лестно имя наставника, но трудно, неимоверно трудно удержать оное! Начальство и старшинство требуют покорности: следовательно, по существу своему, и то и другое не весьма приятно для покоряющихся; а посему, как рабы слишком косой и завистливый взор обращают на своих господ, так и читатели привыкли взирать на сочинителей.

Да простят мне подобие: что есть ученость? это хлеб, вкусный и тучный. Но чтобы мука, из которой он составляется, сделала его превосходным, — для сего она должна быть чистейшая и тончайшая; сделаться ж такою она не прежде может, пока не пройдет несколько раз сквозь разного рода сита. Итак, прежде нежели чужое мнение произнесено будет — статься может, в невыгодном приговоре,— то пускай до того времени собственный строгий суд, держа в тесных пределах критики свое произведение, разбирает ого, взвешивает, применяет, обрабатывает; а дабы сие с надлежащим успехом совершить можно было,— для этого потребно столько времени, что, рассуждая о сем строго, кто знает, не показался бы нам и сам Гораций слишком скорым с своим девятилетним сроком!

Когда я говорю здесь о писателях, то разумею таких, которые кажутся приобревшими права на знакомство свое с потомством, оказывая или, по крайней мере, оказать желая услуги свои обществу, для которого пишут; а посему боже меня сохрани причислять к сим немногим избранным тех многих незванных бумагомарателей, которые иногда для угождения своей пустой напыщенности, а иногда (в чем также многие грешны) от голоду и холоду знаются с чернилами! Из таковых кузниц всегда выходит фальшивая монета. Сочинения, коими мы теперь забросаны, суть по большей части бесполезные собрания и избытки вещей, давно уже известных, происшествий не занимательных, повестей ничтожных, правил хозяйственных и сельского домоводства, написанных теми, кои и орют, и пашут, и собирают, и мелют только на одной бумаге, статистических истин, открытых пахарями, остроумий в таких вещах, в которых уму совсем нечего делать, — одним словом, нас задушают всем тем, что производит душевную дурноту. Этого мало, что ж еще, когда все это дышит ядом разврата и соблазнов?

Двоякого рода сочинений, то есть обидных сатир и развратных правил к несчастию века нашего чрезмерно размноженных, не должно также включать в число сочинений, с которыми спешить не надлежит: таковые плоды легкомысленности, разврата, злобы и безбожия достойны не сохранения, но совершенного истребления.

ЛИСТИ

ДО 3. ДОЛЕНГА-ХОДАКОВСЬКОГО¹

...З жалем мушу признатися Вам, вельмишановний пане, що попри всі мої старання щодо поширення польської мови в Харківській окрузі, попри найщиріше захоплення, з яким молодь тутешнього університету віддається польській літературі, не вистачає нам істотних речей, тобто книжок польських, котрих не можемо дістати ані з Вільна, ані з Варшави, бо зовсім не знаємо їхньої ціни, отже, все, що є з польських книжок в університетській бібліотеці, це лише твори Красіцького, Нарушевича², Карпінського³, Княжніна⁴ і деякі періодичні видання, які я виписав переважно з Вільна та з Варшави власним коштом.

Проте ми не кидаємо шукати шляхів, щоб досягти поставлену перед нами мету; все збільшуємо наше бажання вчитися польської мови, захоплюємось нею до такої міри, що тільки протягом одного року студенти університету переклали віршами й прозою біля восьмидесяти уривків з різних польських авторів; значна частина цих перекладів з'явилася в російських журналах; крім багатьох інших, перекладено твори Красіцького, Нарушевича, Карпінського Яна Снядецького⁵, К. Швейковського, графа А. Потоцького та інших.

Благаю Вас, вельмишановний пане, пробачити мені те, що так детально про це пишу: я зовсім цього не згадував би, коли б не був певний у Вашій прихильності до рідної літератури, яка відзначається такими значними талантами.

Щодо мене особисто, то скажу лише одне: ніколи я не перестану пишатися з того, що бувши росіянином, а не поляком, я ледве не перший у російському університеті поставив собі за мету познайомити своїх одноплемінників з красою та багатством польської мови.

З глибоким поважанням залишаюся найпокірнішим слугою вельмишановного пана і добродія —

ДО М. О. МАКСИМОВИЧА¹

[Квітень — травень 1827 р.]

Monsieur!¹

Ваш ласкавий лист, що ним Ви вшанували мене 19 квітня, дає мені сміливість звернутися до Вас, навіть накладає на мене обов'язок надзвичайно для мене приємний, засвідчити Вам мою найсердечнішу вдячність. Якщо на цей разі я не відписую так, як того вимагає Ваша увага, й так, як би я сам того бажав, то не пояснюйте цього моїм небажанням, але тяжким станом мого здоров'я, в якому застав мене Ваш лист, ось чому я ледве міг черкнути до Вас кілька рядків. Серед страждань, які я терплю, все, що я зараз можу відчувати,— це жаль від того, що я позбавлений приємності розмовляти так довго, як мені бажалось би, з такою шановною особою, як Ви, і неспроможний пояснити Вам деякі близькі нам обом, як землякам, питання. Не маю ані відважності, ані сили думати про щось інше, крім свого сумного становища. Можливо, колись згодом, шановний пане, я матиму щастя сплатити Вам свій борг і якось виправдати довір'я, що ним Ви так люб'язно мене вшанували; але людина не може, принаймні не повинна, робити щось передчасно: їй можна розпоряджатися лише сучасним, та й то на її дорозі раз у раз стають тисячі й тисячі перешкод. Тим-то, шановний пане, я обмежуюся на цей раз лише найсердечпішою подякою за поблажливість і приємну увагу Вашу до мого злиденного «Твардовського», якого я повністю доручаю Вашій опіці та благодійному захисту². Робіть з ним усе, що Вам здається потрібним, аби тільки це не пошкодило Вашій цікавій книзі. Повинен Вам признатися, що ця дрібничка потрапила до Ваших рук в окремих місцях не такою, якою вона вийшла з-під мого пера. Дуже вимогливий щодо цензури, я був змушений зробити деякі зміни, почасти навіть на шкоду самій баладі; відновлення цих змін збільшило б вартість твору, якщо він її має. Щодо орфографії, яку Ви пропонуєте запровадити у Вашій книзі, то дозвольте мені, шановний пане, сказати Вам з усією одвертістю, яка випливає з почуття глибокої моєї до Вас поваги, що ця орфографія, на мій погляд, не відповідає ні смаку наших земляків, ні духу самої мови: росіяни читатимуть її по-російському, а українці почуватимуть при читанні одні тільки труднощі. Та, зрештою, Вам, шановний пане, краще судити й вирішувати цю справу; я не хочу нічого кращого, як стати одним з Ваших ревних шанувальників і засвідчити Вам на майбутнє, як і зараз, мою пошану, щиру подяку й найглибше поважання, з якими маю за честь бути, шановний пане, Вашим покірним і дуже відданим слугою

2. Мої поважання й пошана незрівнянному панові Міцкевичу⁴.

3. Простите смелость, с которою я отважился отвечать на обязательнейшее Ваше письмо русское по-французски. Я затруднялся неведением имени Вашего и отчества и предпочел лучше сказать Monsieur, нежели поставить литеру.

4. Не могу никак припомнить, о каком именно сочинении моем или переводе, относительно к малорусскому языку, упоминал Вам любезнейший и почтеннейший г. Дашкевич? С этою же почтой пишу в Полтаву о присылке требуемой Вами песни.

ДО В. Г. АНАСТАСЕВИЧА¹

(Уривок)

...Что касается до предложения, которым Вам угодно было сделать мне честь, касательно исторического объяснения малоросс[ийских] пес[ен], изданных г. Максимовичем, признаюсь откровенно, что мне самому, по чувству собственных воспоминаний и привязанности к родине, желательно бы было приступить к предлагаемому Вами труду. Быть может, со временем, я и оправдаю лестные ожидания Ваши по сему предмету; но на сей раз едва ли могу и помышлять об этом. Закиданный делами по службе, лишающими меня и последнего часу ночного покоя, расстроившими почти невозвратно мое утлое здоровье, я могу на сие время услаждать только мою душу прекрасным трудом почтенного г. Максимовича. По моему мнению, этот его подарок был бы еще прекраснее, если бы он не ввел в оный такой орфографии, которая изобретателю и читателям оной доставила без нужды совершенно лишний труд. Не могу не заметить и того, что мнение его о некоторой полумягкости истинно дебелого Ы не основано на природе малороссийского наречия, по крайней мере, в тех случаях, в которых он это разумеет. Без сомнения, ему чрез подобное умягчение хотелось, так сказать, оделикатить родной наш язык; однако ж, ваше высокородие, не откажите мне в согласии, что из языка, еще более, нежели из песни, слова не выкинуть! Впрочем, за исключением сего и некоторых великоруссицизмов, труд г. Максимовича дает ему полное право на благодарность не одних малороссиян; жаль, очень жаль, что оный до сих пор не оценен надлежащим образом. Конечно, если вырвется судия «Малороссийских песен» такой же, каким себя показал г. Сомов в «Северных цветах», в отношении к моему «Твардовскому»², то, может быть, столь же решительно грянет: что малоросс[ийские] песни, издан[ные] г.Максимовичем, сочинены на языке Нукачивцев. Не скрою от Вас, что если бы я не страшился унизить звание мое критическою перестрелкою о такой безделице, которую сам за ничто почитаю и в которой я умолял его превосходительство генерала Александра Дмитриевича Засядьку³ скрыть, по крайней мере, мое имя ради моей профессии, между тем, как ему чрезвычайно хотелось напечатать оную в С.-Петербурге, то мне стоило бы не более двух почерков пера доказать г. Сомову, что он не умеет читать ни по-малороссийски, ни по-польски, а разумеет и того меньше. У Вас, без сомнения, в руках польский «Твардовский» незабвенного, доброго моего знакомого Мицкевича: Вам стоит сравнить обоих — и я безропотно выслушаю ваш приговор; несмотря на то, что ни в С.-Петербурге, ни в Москве мой «Твард[овский]» малороссийский не был напечатан исправно, хотя и подпал четырехкратному тиснению; в некоторых словах совершенно даже изуродован. Но такова обыкновенно слава литературных самозванцев; чем невежественнее, тем смелее, чтобы не сказать — наглее. Но бог с ним! Сіль в вічі, а печина в зуби... Довольно об этом.

Я осмеливаюсь сообщить вашему высокородию такое намерение, которое давным-давно лежит, как грех, на душе моей: во сне и наяву грежу о Словаре малороссийском! Мысль, что, может быть, близко уже время, когда не только признаки малороссийских обычаев и старины будут изглажены навеки, но и самый язык сольется в огромный поток величественного, владычествующего великороссийского слова, и не оставит, быть может, по себе ниже темных следов своего существования, наводит на меня такую хандру, что иногда приходят минуты, в которые я решился бы отказаться от обольстительных надежд моего тесного честолюбия и удалился в мирную кущу простодушного полянина — ловить последние звуки с каждым днем умирающего родного языка. Вам, более, нежели мне, известно, сколь важным могло бы быть малор[оссийское] наречие в области филологии русской, если бы кто соорудил письменный памятник оного. Почтенный Михаил Трофимович Каченовский выразился об этом довольно ясно в примечании своем к моему «Рыбалке»⁴. Пока еще память не совсем мне изменила, мне кажется, что я мог бы осуществить на деле одну из утешительнейших моих мыслей и, может быть, надежды благомыслящих литераторов. Я сказал: память, ибо для приведения в действие подобного источника [нет ничего], кроме детского воспоминания звуков, которыми выражал я первые мои понятия. Многое забыто, многое припоминается. Пособие со стороны польского языка ручается в облегчении замышляемого труда. Но что на это скажет Московское историческое общество?⁵ Конечно то, что подобный труд не входит в круг занятий оного! не знаю, тем более, что и устав оного мне не прислан: жажду только услышать Ваше об этом мнение; а до того, поручая себя впредь в милостивое благорасположение Вашего высокородия, при повторении чувствительнейшей беспредельной благодарности за вся от вас благая, с чувством достодолжного высокопочитания и глубокой преданности, честь имею быть, милостивый государь!

Вашего высокородия покорнейший слуга

ДО О. В. ТЕРЕЩЕНКА¹

...Что касается до желания вашего — получать иногда родимые наши песни, признаюсь вам чистосердечно, что я сам полетел бы собирать оные под кровлею земляков, если бы мне можно было отлучиться из Харькова, по крайней мере, на месяц. Но могу ли об этом и помыслить? Моя свобода стеснена до того, что часто, по целым дням, не встречаюсь с любезнейшими предметами моего сердца; ибо, думаю, вы знаете, что я отец семейства и имею милых деточек. Меня просил г. Максимович, издатель «Малоросс[ийских] пес[ен]» о доставлении ему песни: «Ой у полі могила з вітром говорила». Я должен был для сего, сноситься с полтавцами; достал, чего желал, и послал в Москву; но уже было, кажется, поздно: издание было кончено... Впрочем, если случай и возможность представятся,— не премину вас порадовать милым гостинцем...

ДО М. П. ПОГОДІНА¹

Милостивый государь Михаил Петрович!

Принося вам чувствительнейшую благодарность за дружеское приветствие меня с новым годом и сопровождая таковое ж и с моей стороны сердечными пожеланиями вам успехов по мыслям и благороднейшим движениям души вашей — на пользу любезного отечества нашего, я спешу подкрепить таковую благодарность чувствами сугубой признательности к вам за случай, доставляемый вами мне к оказанию готовности моей — быть к услугам вашим², касательно доставления нашему университету и частным лицам возможности приобресть некоторые из сочинений и переводов ваших на выгодных условиях. Вследствие поручения вашего по сему предмету, как декан факультета, предложил я, в первое заседание правления, на рассуждение о сем Г. г. членам оного, которые, не считая себя вправе поступить в сем случае по своему произволению, советовали мне предложить о том на благоусмотрение Совета, что я и сделал в прошедшее заседание оного, т.е 29-го прошедшего января. Все члены оного были единодушны того мнения, что Совет, не имея власти предписать подведомым Университету местам и лицам получение каких-либо книг, кроме предписываемых высшим начальством, может однако ж и охотно соглашается, посредством Училищного комитета, циркулярно отнестись ко всем г. директорам гимназий и уездных училищ смотрителям по университетскому округу, рекомендуя им покупку ваших изданий, с изъяснением выгодных условий приобретения оных. Меня затрудняет в сем случае только то, что вы при каждом издании не изволили именно определить: при каком, собственно, числе покупателей, или, лучше сказать, числе могущих быть купленными экземпляров, вам угодно будет сделать и какую именно уступку? Впрочем, пока получу от вас на сие определенную вашу волю, с завтрашнего же дня начну собирать, между моими слушателями, товарищами и знакомыми, подписку. Само собой разумеется, что на некоторые издания, по свойству содержания их и малому числу у нас серьезных читателей, подписчиков может быть меньше, нежели на другие; хотя и то справедливо, что очевидная уступка цены нередко бывает заманчива и для тех, кои вовсе ничего не читают.

Как бы то ни было, смею уверить вас, что не ручаясь решительно за успех вашего поручения, могу ручаться за усердие мое в приведении оного к исполнению, по желанию вашему, если сие мне будет возможно. Так, например, что касается до Риттер. Ландк³ с книгою ручаюсь вперед за успешную продажу оных и — будет продажа 100 экземпляров достаточна к понижению цены на каждом до 6 рублей, то я употреблю все мои усилия к собранию для сего достаточного числа подписчиков. Посему можете выслать таковое число экз[емпляров] оных на мое имя, если сие сочтете нужным; а я, по мере продажи, буду высылать деньги, кому изволите приказать. Других изданий можно на первый случай выслать меньше.

Касательно введения некоторых из них в училищах по округу для раздачи, в виде награды за прилежание учеников, замечено мне в университете, что к тому ни Совет, ни Комитет не могут приступить, потому что высшим начальством определены именно книги, издаваемые училищным ведомством, которыми должно награждать учеников. Одним словом, милостивый государь, благороднейший, достопочтеннейший и незабвенный Михаил Петрович, я делаю с моей стороны все по возможности, чтоб доказать вам сердечную мою готовность выполнить поручение ваше, и если в чем-нибудь встречаю препоны со стороны других, то оные не происходят непосредственно ни от меня, ни от них; нет! — все мои товарищи с чувством благодарного к вам уважения взирают на побуждения, заставившие вас прибегнуть к скорейшему сбыту ваших ученых изданий. Игнат Николаевич Данилович, Иван Андреевич Криницкий⁴ и Григорий Федорович Квитка, душевно благодаря вас за память о них, свидетельствуют вам искреннейшее почтение. Что касается до меня, душа моя более, нежели когда-либо, полна чувствованиями достодолжного к вам уважения, преданности и благодарного воспоминания, с которыми навсегда честь имею быть милостивый государь! вашим покорнейшим слугою, Петр — Петров сын —

ДО I. I. СРЕЗНЕВСЬКОГО¹

Милостивый государь, душевно уважаемый и незабвенный

Измаил Иванович!

Умоляю великодушие Ваше, — не сочтите неблагодарностию продолжительное молчание мое на доброе, прекрасное и истинно обязательное письмо Ваше ко мне от 18-го давно минувшего января, с даровым приложением в высокой степени поучительного, глубокого и превосходного филологического труда Вашего: «Мысли об истории русского языка». Клянусь, что то и другое я имел душевную радость получить, наконец, только 3-го дня, хотя, по одолжению почтенного Федора Леонтьевича², насладился чтением последнего гораздо прежде. Вот как дело было: я провел весь январь и почти половину февраля, по учебной обязанности, в Полтавском институте; поэтому письмо и книги получены в Харькове в мое отсутствие. Жена моя, зная, как дорожу я подобными сношениями, выискала случай чрез какого-то купца отправить ко мне в Полтаву письмо Ваше и посылку в то время, когда я собирался выехать оттуда. Таким образом, разминувшись с безымянным купцом, я тщетно до сего времени переписывался по этому предмету с Полтавой, но, наконец, добился до своего: по истечении почти 4 месяцев, и письмо и посылка, по неисповедимым судьбам очутились в канцелярии совета Полтавского института багор[одных] девиц, откуда и приняты мною благодарно, родственно и с распростертыми объятиями. Догробная моя Вам благодарность, милостивый государь достойнейший Измаил Иванович, за столь лестное продолжение дружеской Вашей обо мне памяти. Честь и слава неотъемлемая прекрасному и истинно полезному труду, подъятому и совершенному Вами во славу русского слова! Да укрепит сила вышнего Ваши силы и дух к продолжению дальнейших ученых занятий, в которых нет для Вас ничего трудного. Но, если слава хороша, то иногда недурно и здоровье. Ради бога, заботясь о первой, не забывайте и о последнем. Говорю это не по собственному только сердечному участию в Вас, но и по участию других, Вас искренно уважающих. Так, на днях гостивший здесь во Всесвятском преосв[ященный] Иннокентий³, с которым я от души беседовал о Вас, именно поручил мне пожурить Вас за неумолимую беспощадность, с какою Вы, в ученых занятиях Ваших, обращаетесь с самим собою! Продолжая так и впредь, поверьте, воскликнете, хотя и поздно:

O! mihi praetoritos Jupiter si renovat annos!¹

Итак, поклянитесь, что исправитесь, но поклянитесь по-наськи: «Коли я уже буду або не схаменуся, то нехай мені не тільки що абощо, та тогді хоч би мені і отощо!» Вменяя себе в приятнейший долг свидетельствовать мое достодолжное почтение милостивой государыне достойнейшей Екатерине Федоровне⁴ и повторяя стократно пред Вами душевную благодарность, честь имею быть с непоколебимым уважением и глубокой преданностью, милостивый государь!

Вашим покорнейшим слугою

Петр Артемовский-Гулак

Сердечно и благодарно обнимаю почтеннейшего и любез­нейшего Александра Федоровича⁵. Милое, обязательное и, право, незаслуженное мною письмо его от — порядком — минувшего также апреля, со светлою его «Общественною жизнию и земскими отношениями в древней Руси» у меня на столе перед глазами; но «я у Сірка очей позичив, та буцім і не бачу!» Если сегодня не успею, непременно напишу с следующей почтой. Я теперь в больших хлопотах с 10 детей, оставшихся на моих руках. Вот уже месяц как бедная моя страдалица-жена лечится у Кавк[азских] вод. Мои малоросс[ийские] побрехеньки Вас не минуют. Самый несносный труд — собрать и переписать. Но, в нынешнюю эпоху, пройдут ли они благополучно горнило цензуры?