П. В. Быков-М. П. Чеховой, письмо от 04. 1910

Смерть Христины

октябрь — ноябрь 1896 года
Пока рецензенты наперегонки строчили отзывы о «Чайке», ее автор одиноко бродил по городу. Исчезновение Антона вызва­ло переполох среди друзей и знакомых. Пройдет полтора меся­ца, и он даст выход гневным чувствам на страницах дневника: «Это правда, что я убежал из театра, но когда пьеса уже кончи­лась. Два-три акта я просидел в уборной Левкеевой. К ней в ан­трактах приходили театральные чиновники <...> Толстые акт­рисы, бывшие в уборной, держались с чиновниками добродуш­но-почтительно и льстиво <...> это были старые, почтенные экономки, крепостные, к которым пришли господа». Левкеева в вечер провала «Чайки» почивала на лаврах.

Дойдя до Обводного канала, Антон обнаружил, что трактир Романова еще открыт и, зайдя туда, заказал ужин. Обеспокоен­ный Александр в поисках брата заезжал к Сувориным. Вернув­шись в суворинскии дом, Антон сразу лег в постель и укрылся с го­ловой одеялом. Ожидая его, Маша с Ликой молча просидели два часа в номере «Англетера». Позвонил Александр — ни он, ни По­тапенко, ни Суворин не видели Антона с начала второго действия спектакля. В час ночи Маша взяла извозчика и поехала к Су­вориным: «В квартире было темно, и лишь далеко-далеко в глуби­не через анфиладу комнат в открытые двери светился огонек. Я пошла на этот огонек. Там я увидела Анну Ивановну, жену Суво­рина, сидевшую в одиночестве с распущенными волосами. Вся эта обстановка, темнота, пустая квартира — все это еще более уд­ручающе подействовало на мое настроение. „Анна Ивановна, где может быть брат?" — обратилась я к ней. Желая, видимо, раз­влечь и успокоить меня, она начала болтать о пустяках, об артис­тах, о писателях. Через некоторое время появился сам Суворин и начал говорить мне о тех изменениях и переделках, которые, по его мнению, нужно сделать в пьесе, чтобы в дальнейшем она име­ла успех. Но я совсем не расположена была слушать об этом и только просила разыскать брата. Затем Суворин куда-то ушел и вскоре же вернулся веселым. „Ну, можете успокоиться. Братец ваш уже дома, лежит под одеялом, только никого не хочет видеть и со мной не пожелал разговаривать"».

Антон, не высунув головы из-под одеяла, обменялся с Суво­риным несколькими фразами. Суворин хотел было включить свет, но Антон остановил его: «„Умоляю не зажигать! Я никого не хочу видеть и одно только вам скажу: пусть меня назовут (он сказал при этом суровое слово), если я когда-нибудь напишу еще что-нибудь". — „Где вы были?" — „Я ходил по улицам, сидел. Не мог же я плюнуть на это представление. Если я проживу еще 700 лет, то и тогда не отдам на театр ни одной пьесы"»³⁶⁴. Антон твердил, что покинет Петербург первым же поездом: «Пожа­луйста, не останавливайте меня». Суворин сказал ему, что в пье­се есть недостатки, и потом пометил в дневнике: «Чехов очень самолюбив, и когда я высказывал ему свои впечатления, он вы­слушивал их нетерпеливо. Пережить этот неуспех без глубоко­го волнения он не мог. Очень жалею, что я не пошел на репети­ции».

Будучи уверенным в успехе «Чайки», Суворин заранее напи­сал хвалебную рецензию, теперь же ее пришлось переделы­вать. У изголовья кровати Антона он оставил адресованное ему письмо.

Антон спал, а в это же время не могла сомкнуть глаз Лидия Авилова. В отличие от Лики, у нее и в мыслях не было, что ее личная жизнь будет выставлена на всеобщее обозрение. Придя же на премьеру «Чайки», она увидела, как Нина дарит Тригорину медальон с зашифрованной гравировкой: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». На этот раз за указанными томом и страницей скрывался обещанный ответ Антона. Вернувшись домой, она напрасно искала это по­слание в его книгах. И лишь под утро ей пришло в голову, что он мог зашифровать фразу из ее собственного рассказа. Она раскрыла указанную страницу, нашла прозвучавшие со сцены номера строк: «Молодым девицам бывать в маскарадах не пола­гается»³⁶⁵. После столь безнадежного ответа ей только и остава­лось, что снова лечь в постель.

В зрительном зале в тот вечер находился Модест Чайков­ский. «За много лет я не испытывал такого удовольствия от сце­ны и такого огорчения от публики, как в день бенефиса Левкеевой», — писал он Суворину. Была на премьере и самая юная че­ховская поклонница, Елена Шаврова. Глубоко потрясенная и пьесой, и реакцией публики, она утешала «дорогого мэтра»: «Знаю только, что это было удивление, восторг, напряженный интерес и порою сладкое и жуткое сострадание (монолог миро­вой души) и жалость и сострадание к ним, к действующим лицам пиэсы, — жалость, какую испытываешь только к настоящим, живым людям. „Чайка" так хороша, так трогательна, так правдива и жизненна, так нова по форме, что я не могу не вы­разить Вам своего восторга и глубокой благодарности»³⁶⁶.

Пройдет совсем немного времени, и Шаврова представит более убедительное доказательство своего сочувствия Антону.

На следующее утро Чехов поднялся и, не беспокоя Суворина и его жены, позвонил Потапенко, написал открытку Маше, письмо в Ярославль Мише, оставил Суворину прощальное по­слание и вышел из дому. Маше он сообщил: «Я уезжаю в Мели­хово; буду там завтра во втором часу дня. Вчерашнее происше­ствие не поразило и не очень огорчило меня, потому что я уже был подготовлен к нему репетициями, — и чувствую я себя не особенно скверно. Когда приедешь в Мелихово, привези с со­бой Лику».

Письмо к Суворину заканчивалось словами: «Печатание пьес приостановите. Вчерашнего вечера я никогда не забуду, но все же спал я хорошо и уезжаю в весьма сносном настроении. Пишите мне».

С Мишей Антон был более откровенен: «Пьеса шлепнулась и провалилась с треском. В театре было тяжкое напряжение не­доумения и позора. Актеры играли гнусно, глупо. Отсюда мо­раль: не следует писать пьес. Тем не менее все-таки я жив, здо­ров и пребываю в благоутробии. Ваш папаша А. Чехов».

Уезжая от Суворина, Чехов без его ведома взял у него последние три выпуска «Вестника Европы», в которых был напе­чатан очерк И. Соколова «Дома», рассказывающий о тяжкой судьбе русского крестьянства и давший толчок суровой чехов­ской прозе, появившейся после «Чайки».

В сопровождении Потапенко и суворинского лакея Василия (который, как и гувернантка Эмили Бижон, был привязан к Че­хову не менее, чем к хозяину) Антон отправился на вокзал. Не дожидаясь ночного экспресса, он предъявил бесплатный билет и сел в первый отходивший на Москву товарно-пассажирский поезд. После блуждания по промерзшему Петербургу ему сутки пришлось трястись в холодном вагоне. (Эта поездка не замед­лила сказаться на его легких.) Чтобы скоротать утомительный путь, Антон еще раз прочел записку Александра, полученную по окончании провалившегося спектакля. Это был единствен­ный раз, когда Александр похвалил серьезный драматический опыт младшего брата: «Я с твоей „Чайкой" познакомился толь­ко сегодня в театре. Это чудная, превосходная пьеса, полная глубокой психологии, обдуманная и хватающая за сердце. С вос­торгом и крепко жму твою руку».

На обороте записки Антон набросал полное извинений письмо жене Суворина: «Милая Анна Ивановна, я уехал не про­стившись. Вы сердитесь? Дело в том, что после спектакля мои друзья были очень взволнованы; кто-то во втором часу ночи ис­кал меня в квартире Потапенки; искали на Николаевском вок­зале <...> Это трогательно, но нестерпимо. К тому же у меня уже заранее было предрешено, что я уеду на другой день неза­висимо от успеха или неуспеха. Шум славы ошеломляет меня, я и после „Иванова" уехал на другой день. Одним словом, у меня было непреодолимое стремление к бегству, а спуститься вниз, чтобы проститься с Вами, было бы нельзя без того, чтобы не поддаться обаянию Вашего радушия и не остаться. Крепко це­лую Вам руку, в надежде на прощение. Вспомните Ваш девиз! Я остригся и стал похож на Аполлона. Представьте, я чувст­вую, что я влюблен».

Хотя девизом Анне Ивановне служила напечатанная на ее почтовой бумаге фраза «Comprendre — pardonner!»³⁶⁷, Антон, перебеливая письмо, предусмотрительно опустил слова о своей влюбленности. Теперь не Лика, а Людмила Озерова завладела его чувствами.

Однако ум его тревожили мысли о тяготах крестьянской жизни. Прочитав очерк «Дома», Чехов обратился к автору с просьбой об оттисках. В Москву Антон прибыл 19 октября, еще до рассвета, и сразу пересел в поезд, идущий в сторону Мелихо­ва. К восьми часам утра он вышел на станции Лопасня, оставив в вагоне третьего класса сверток с халатом и постельным бель­ем. (В тот же день начальник станции вернул ему вещи.) Мели­ховская круговерть сразу заставила позабыть о петербургских огорчениях. На кухне работники шумно пропивали горничную Анюту Андриянову, просватанную отцом против ее воли. За три недели отсутствия прибавилось больных мужиков. Заседа­ния в Серпуховской земской управе, на которых Антона благо­дарили за строительство школы и обещали построить шоссе до Лопасни, отняли у него последние дни октября. Сам Чехов за­думал устроить в таганрогской библиотеке справочный отдел. А в голове уже роились мысли о новой повести — впервые за че­тыре последних года в ней не будет личных тем, — которая по­лучит название «Мужики». Готовясь к работе над ней, Чехов ра­зыскивал русское издание (с французским у него все-таки было неважно) статьи Винье д'Октона «Крестьянин во французской литературе».

Тем временем Суворин предпринял шаги по спасению «Чай­ки». Вместе с Карповым они сделали сокращения и поправки, от которых пьеса стала менее эпатирующей. Следующее пред­ставление полный зрительный зал сопровождал бурными апло­дисментами, правда, из актеров лишь Комиссаржевскую окры­лил этот успех. В театр пришла в основном интеллигенция, и благодаря ей, а не зрителям из высшего общества «Чайка» вос­кресла, хотя актеры старшего поколения так и не прониклись оригинальностью пьесы. В новой версии «Чайку» давали 24, 28 октября и 5 ноября, а затем она была исключена из репертуара. Антон рецензиями на «Чайку» не интересовался, но друзья дер­жали его в курсе. Знаки сочувствия ему претили, особенно на­стоятельные напоминания Суворина о том, что ему недостает сценического опыта и что он несет всю ответственность за не­успех пьесы. Лейкин же (недовольный тем, что Антон не побы­вал у него в этот приезд в Петербург) менял мнения о «Чайке» в зависимости от того, где он их высказывал, — в «Осколках», в письме к Антону или в дневнике: «Дай эту рукопись Чехова хоть самому заурядному драматическому писателю — и он, нака­чав в нее эффектных банальностей и общих мест, сделает пье­су, которая понравится. <...> Если пьеса действительно прова­лилась, то нечего из-за этого свергать Чехова с его пьедестала беллетриста. И у Золя проваливались его пьесы...»

Гражданский муж 3. Холмской и театральный критик из «Петербургской газеты» А. Кугель (через два года он станет са­мым тонким чеховским критиком в столичной прессе) тоже был пристрастен. Он забросал Чехова язвительными вопроса­ми: «Почему беллетрист Тригорин живет при пожилой актри­се? Почему он ее пленяет? <...> Для чего на сцене играют в лото и пьют пиво? <...> С какой стати молодая девушка нюхает табак и пьет водку?»³⁶⁸

Кугель (как писателя, Антон уподоблял его «хорошенькой женщине, у которой изо рта пахнет») проницательно сравнил чеховские повторяющиеся образы и фразы с вагнеровскими лейтмотивами — к несчастью, Вагнера он терпеть не мог, а пье­су Чехова не понял. Кугель получил отпор на страницах своей же газеты. Лидия Авилова простила Чехову обыгранный в пье­се интимный сувенир и на правах свояченицы редактора защи­щала «Чайку» и ее автора: «Говорят, что „Чайка" не пьеса. В та­ком случае посмотрите на сцене „не пьесу"! Пьес так много...»

Похвальные отзывы о пьесе звучали все громче. Второе представление всколыхнуло души чеховских поклонников. По­тапенко послал Антону восторженную телеграмму, а Комиссаржевская, которую нелегко было покорить даже бурными апло­дисментами, в порыве чувств писала Антону: «Сейчас верну­лась из театра. Антон Павлович, голубчик, наша взяла! Успех полный, единодушный, какой должен был быть и не мог не быть! Как мне хочется сейчас Вас видеть, а еще больше хочет­ся, чтобы Вы были здесь, слышали единодушный крик: „авто­ра!" Ваша, нет, наша „Чайка", так как я срослась с ней душой на­век, жива, страдает и верует так горячо, что многих уверовать заставит»³⁶⁹.

Лавров и Гольцев упрашивали Антона позволить напечатать пьесу в «Русской мысли». Чехов снова обрел уверенность в себе как драматург, особенно после того как Лейкин (который был способен предать человека, которому благоволил) написал, что

он смог склонить на сторону «Чайки» Кугеля вместе с его редак­тором: «Истинных друзей у Вас немного».

Маша с Ликой сели в ночной московский поезд и прибыли в Мелихово вслед за Антоном. Лика пробыла у Чеховых три дня и, ни взглядом, ни жестом не обнаружив нанесенной Антоном обиды, лечила его от простуды. Наградой ей стала вновь вспых­нувшая нежность Антона. Убедившись в том, что он не собира­ется вешаться с горя, Лика выехала с Машей в Москву, получив в благодарность рыжего щенка, рожденного Хиной. Антон про­должал отбиваться от сочувственников — Суворину он сердито ответил, что уехал из Петербурга отнюдь не оттого, что стру­сил. Лейкину он пожаловался на кашель и жар и ни словом не обмолвился о «Чайке». Татьяна Толстая звала его в Ясную Поля­ну, однако приглашение Лики Мизиновой было более привле­кательным: «Приезжайте в Москву со скорым поездом — в нем есть ресторан и можно всю дорогу есть! <...> Видела Гольцева, он мне торжественно объявил, что у него родился незаконный сын — Борис! Он счастлив, по-видимому, что еще может быть отцом только что появившегося младенца! Хотя и ломается не­много, говоря, что он уже стар и т. д. Вот бы „некоторым" по­учиться! <...>Я каждый день вычеркиваю в календаре, и до моего блаженства остается 310 дней!»

Письмо прозвучало Антону предупреждением. О ребенке Гольцева, рожденного от служащей конторы «Русской мысли», судачила вся Москва. Антон даже позавидовал Гольцеву: «Ибо в его годы я уже буду не способен», — признался он Вл. Немировичу-Данченко. Лика упомянула Гольцева (как и Левитана пять лет назад, а потом Потапенко) отнюдь не случайно. Не было об­молвкой и слово «некоторые». И разве «блаженство» есть не­что иное, чем дата свадьбы или, по крайней мере, помолвки? От этого слова Антон снова отпрянул и ответил Лике так же же­стоко, как делал это всегда, когда она открыто заявляла о своих чувствах: «Милая Лика, Вы пишете, что час блаженства насту­пит через 310 дней.. Очень рад, но нельзя ли это блаженство отсрочить еще на два-три года? Мне так страшно! При сем по­сылаю Вам проект жетона, который я хочу поднести Вам. Если понравится, то напишите, и я тогда закажу у Хлебникова».

На жетоне было написано: «Каталог пиесам членов общест­ва русских драматических писателей. Издание 1890 г. Страница 73-я, Строка 1-я». Лика расшифровала название: «Игнаша-дурачок, или Нечаянное сумасшествие». Имя Потапенко, отца ее ребенка, сейчас ей совсем не хотелось вспоминать. Надежды на «блаженство» рухнули: «Я так подозреваю, что просто Вы бои­тесь, что Софья Петровна [Кувшинникова] окажется права, по­этому вы надеетесь, что у меня не хватит терпения дожидаться Вас три года, и предлагаете это. Я, по не зависящим от меня об­стоятельствам, застряла в Тверской губернии и раньше середи­ны будущей недели не надеюсь быть в Москве. Здесь настоящая зима, но несмотря на это, 100 таксов не замерзли и шлют Вам свой поклон. Жетон мне нравится, но я думаю, что по свойст­венной Вам жадности Вы никогда мне его не подарите. Он мне нравится во всех отношениях и по своей назидательности, а главное, меня умиляет Ваше расположение и любовь к „Вашим друзьям". Это прямо трогательно. <...> Вы пишете возмутитель­ные письма в три строчки — это эгоизм и лень отвратительные! Точно Вы не знаете, что Ваши письма я собираю, чтобы потом продать и этим обеспечить себе старость! А Сапер [прозвище В. Голъцева] очень хороший человек, право! Он лучше Вас и луч­ше относится к людям, чем Вы! <...> Мне надо Вас видеть по делу, и я Вас долго не задержу. Остановиться можете у меня без страха. Я уже потому не позволю себе вольностей, что боюсь убедиться в том, что блаженству не бывать никогда. <...> До сви­данья. Отвергнутая Вами два раза Ар[иадна], т. е. Л. Мизинова. <...> Да, здесь все говорят, что и „Чайка" тоже заимствована из моей жизни, и еще, что Вы хорошо отделали еще кого-то!» От­ветив Антону, Лика вернулась к бабушке и Христине.

Если Антон и был смущен этим письмом, то не слишком. Гольцеву он написал 7 ноября, что вскоре встретится с ним и Ликой в Москве. В это же время туда приехала и Елена Шаврова. В один день с письмом к Лике Антон, благодарный за «цели­тельный бальзам», пролитый на «авторские раны», послал неж­ное послание Елене — в ответ на ее открытку с изображением девушки в маске. Елена желала поставить «Чайку» в Москве на любительской сцене, а также играть в водевилях в Серпухове. Что было целью, а что предлогом — поставить пьесу или соблаз­нить автора, — трудно было понять даже Антону. Его смятенное состояние сказалось и на мелиховских обитателях: прислуга от­билась от рук, среди домашних начались стычки. «Корму скоти­не утром не давали», — оставил в дневнике ворчливую запись Павел Егорович.

Судьба уготовила Лике Мизиновой жестокий удар. Сюжет пьесы «Чайка» не только отразил несчастливые страницы ее жизни, но и стал пророчеством. Лика рассталась с Антоном ра­ди Потапенко, который обольстил и покинул ее, беременную его ребенком, — точно так же и Нина предпочитает Треплеву Тригорина, который обольщает и бросает ее. Чехов внес в пье­су мрачный эпизод — смерть маленького ребенка Нины от Три­горина. Восьмого ноября Христине исполнилось два года. Дневник С. Иогансон завершает жизнеописание несчастной девочки:

«9 ноября, суббота. Христинка очень плоха. Хрипит, мокро­ты полная грудь.

10 [ноября], воскресенье. Доктор приехал, слава Богу, осмот­рел ее, и есть надежда, что поможет.

12 [ноября], вторник. Лидюша уехала в Москву с вечерним: поездом. <...> Христинка все хрипит.

13 [ноября], среда. Лидюша вернулась из Москвы. Христинка опасно больна. У нее круп. Послали телеграмму Лидии [мать Лики], чтобы приехала. Наш доктор был, надежды на выздо­ровление нет. Да будет святая воля Господня.

14 [ноября], четверг. Скончалась наша дорогая Христинка в 4-м часу утра. Бедная Лидюша, какого ангела девочки лишилась, да утешит ее Господь и вразумит на все хорошее — вести жизнь разумную».
Глава пятьдесят шестая

Слабое утешение

ноябрь — декабрь 1896 года
Известие о смерти Христины дошло до Мелихова лишь через несколько дней. Антону было не до Лики — он писал отчет о пя­тидесяти восьми отданных под его попечение уездных школах. Не давал покоя и Петербург: 8 ноября журнал «Театрал» живо­писно воспроизвел подробности безобразного поведения пуб­лики во время первого представления «Чайки». При том, что автор написал заметку в сочувственном тоне, цитируемые им оскорбления — «раздутая величина, создание услужливых дру­зей» - задели Чехова за живое. Суворин, под стать Чехову, изне­мог от театральных перипетий: «Объяснение с Яворской, пере­писка с ней, ее претензии. <...> Льстя мне, она рассказывает обо мне всякую гадость. В этом болоте мне и умереть! Как надоело! Театр - это табак, алкоголь. От него так же трудно отвыкнуть». Александр вновь нашел в себе силы преодолеть пагубную привычку и написал очерк «Алкоголизм и возможная с ним борьба», в котором ратовал за создание поселения для алкого­ликов на одном из островов Балтийского моря. При этом он в очередной раз поссорился с Дофином. Дети плохо успевали в школе, а старший, Коля, с удовольствием мучил собак. Пота­пенко слал из Петербурга мрачные вести о новой чеховской по­клоннице: «Милый Антонио! <...> Я передал твой поклон Комиссаржевской. Она в горести. Враги, анонимные письма, под­копы — одним словом, обычная история живого дарования, попавшего в затхлую среду».

В субботу 16 ноября в Мелихово приехал Миша; пока он ва­рил пиво для всего семейства, в имении Покровском хоронили Христину. С. Иогансон записала в дневнике: «У нас большой по­гром, очищают весь дом, по словам бессердечного доктора, чтобы не заразить других детей <...> Лидюша с двумя няньками. Жаль, очень жаль Лидюшу!»

Узнав о Ликином горе, Антон на день отложил поездку в Москву, а собравшись ехать, покинул Мелихово на рассвете и в Москве поселился по обыкновению в «Большой Московской гостинице»³'⁰. Евгения Яковлевна гостила в это время в семье Вани. Антон послал ей записку: «Милая мама, я приехал сего­дня в воскресенье, в 11 часов. Мне необходимо Вас видеть, но так как у меня хлопот по горло и завтра я уеду, то побывать у Вас не успею. Пожалуйста, приезжайте Вы ко мне в понедельник утром в девятом или в десятом часу. У меня и кофе напьетесь. Я встану рано».

Лика, приехав в Москву, провела у Антона весь день. Он про­писал ей успокоительное. После ее ухода, в семь часов вечера, к нему приехала с рукописью Елена Шаврова. Они с Антоном рассуждали о жизни в Италии. То, что должно было случиться, случилось по прошествии семи библейских лет, в гостиничном номере «Большой Московской». «Дорогой мэтр» превратился в «интригана». Когда Елена пришла в себя и решила узнать, кото­рый час, оказалось, что у Антона остановились часы. Шаврова вернулась к ожидавшей ее в экипаже и насквозь продрогшей спутнице: время было за полночь. Весь этот год сломавшиеся часы — что станет одним из мотивов «Трех сестер» — вносили сумятицу в жизнь Антона. Теперь же его закрутило в вихре чувств. Следующее письмо Шавровой к Чехову было украшено нарисованным от руки чертом в алом фраке. Она написала о том, что слава ей нужна больше, чем любовь, и пообещала в сле­дующий раз приехать с верными часами.

Евгении Яковлевне так и не удалось выпить кофе в общест­ве Антона. В воскресенье вечером он отправил ей записку: «Милая мама! Надо домой [х]алвы!!! Купите и привезите. Еду на вокзал!!!» В тот же день Миша проводил до станции Машу, а вернулся в Мелихово с Антоном. Воплотив в одном лице блуд­ного сына и возликовавшего отца, Антон распорядился заре­зать белую телку. Чехов отправил Лике самое лаконичное из своих писем: «Милая Лика, посылаю Вам рецепт, о котором Вы говорили. Мне холодно и грустно, и потому писать больше не о чем. Приеду в субботу или в понедельник с Машей».

Однако, не дождавшись Антона, спустя неделю Лика сама приехала в Мелихово в компании Маши и художницы Марии Дроздовой. Трудно сказать, что огорчило ее больше — смерть Христины или появление более удачливых соперниц. В тоске она провела четыре дня, раскладывая пасьянс в кабинете Анто­на, в то время как он, сидя рядом, писал на коленке письма. Дроздова рисовала портрет Павла Егоровича. Из «Мюра и Мерилиза» прислали купленную Евгенией Яковлевной кухонную посуду. Старую Марьюшку переселили жить на скотный двор, а ее место заняла новая кухарка. Прибывали книги, заказанные для таганрогской библиотеки, — их Антон сортировал и направлял по назначению. В понедельник Чехов, оставив Лику в Мелихове, уехал в Москву улаживать свои дела: он не заметил оговорки в контракте с Марксом и теперь обнаружил, что в те­чение года не имеет права переиздавать повесть «Моя жизнь» отдельной книгой. Часы, скомпрометировавшие Елену Шаврову, он занес в мастерскую Павла Буре — там ему любезно поясни­ли, что он всего лишь забыл их вовремя завести.

Когда Антон вернулся в Мелихово, привезя в подарок Павлу Егоровичу войлочные туфли, безутешная Лика все еще сидела в его кабинете. Чехова дожидалось письмо от Немировича-Дан­ченко, который жаловался, что никак не удается встретиться и поговорить серьезно: «Оттого ли, что я чувствую себя перед то­бой слишком маленьким и ты подавляешь меня своей талантли­востью, оттого ли, наконец, что все мы, даже и ты, какие-то не­уравновешенные или мало убежденные в писательском смысле <...> Ты, наверно, с интересом прослушал бы все мои сомнения. Но боюсь, что в тебе столько дьявольского самолюбия или, вер­нее сказать, скрытности, что ты будешь только улыбаться. (Знаю ведь я твою улыбку.)»³⁷¹

Как и в случае с Ликой, Антон в ответ отмолчался и лишь спустя неделю взялся за перо. Своим письмом он больше напоминает персонажей из «Скучной истории» или же «Дяди Ва­ни»: «О чем говорить? У нас нет политики, у нас нет ни общест­венной, ни кружковой, ни даже уличной жизни, наше город­ское существование бедно, однообразно, тягуче, неинтересно <...> Говорить о литературе? Но ведь мы о ней уже говорили... Каждый год одно и то же <...> Говорить о своей личной жизни? Да, это иногда может быть интересно, и мы, пожалуй, погово­рили бы, но тут уж мы стесняемся, мы скрытны, неискренни, нас удерживает инстинкт самосохранения, и мы боимся. <...> Я лично боюсь, что мой приятель Сергеенко <...> во всех ваго­нах и домах будет громко, подняв кверху палец, решать вопрос, почему я сошелся с N в то время, как меня любит Z. Я боюсь на­шей морали, боюсь наших дам...»

Отправив письмо, Антон почувствовал, что одна из печей задымила, затем между печью и стеной показались языки пла­мени³⁷². Домашние стали жаловаться на угар. Павел Егорович запечатлел это событие в дневнике: «Вечером загорелось, сверх печи деревянные перекладины в комнате Мамаши. При­нимали участие в тушении Князь и Батюшка, а из Деревни му­жики, погасили пожарного трубой в 1/2 часа». Даже Антон, раз­волновавшись, раскрыл дневник: «После пожара князь расска­зывал, что однажды, когда у него загорелось ночью, он поднял чан с водой, весивший 12 пудов, и вылил воду на огонь». Силач князь Шаховской оказался поблизости очень кстати; повезло и в том, что вокруг Мелихова было много прудов, к тому же Че­хов, ежегодно видевший, как сгорает дотла тот или иной сосед­ский дом, предусмотрительно приобрел пожарную машину — приводной насос с колоколом и шлангом, установленный на по­возке. Более того, Антон с Машей застраховали все имущество, начиная с дома и кончая коровами.

Князь Шаховской, который ломал печь и рубил топором стену, чтобы добраться до огня, раздуваемого сквозняком из плохо сложенной трубы, явил собой живописное зрелище, поз­же попавшее на страницы «Мужиков». Деревенские мужики, сбежавшиеся на подмогу, загасили огонь на чердаке и в коридо­ре. В доме невыносимо пахло гарью, а полы, отдраенные Аню­той, были затоптаны грязными башмаками. Вдобавок у Антона вышел из строя ватерклозет. Евгения Яковлевна, чья комната стала непригодной для жилья, переселилась в другую и, впав в расстройство, две недели не вставала с постели. Павел Егорович, позабыв о сеансах позирования Марии Дроздовой, метал громы и молнии в виновников пожара. Скорбящая Лика, воспи­танная в благородном семействе, не смогла вынести кутерьмы в чеховском доме и покинула Мелихово на следующий же день.

Приехали полицейские и страховой агент. В Москве Маша улаживала дела со страховкой и подыскивала строителей и печ­ников. На дворе стоял двадцатиградусный мороз, так что нужда в печнике была первостепенная, но тот, который когда-то рабо­тал в доме под началом Павла Егоровича, прийти отказался на­отрез. На то, чтобы мелиховский дом снова стал обитаемым, ушло несколько недель, однако Чеховы получили за него стра­ховку. Александр еще долго дразнил брата поджигателем.

Чехову хотелось повидаться с Сувориным, но пожар или Ли­ка (а возможно, и то и другое) не позволили ему пригласить сво­его покровителя в Мелихово. Вместо этого Антон писал ему: «В последние 1¹/₂ — 1 года в моей личной жизни было столько всякого рода происшествий (на днях даже пожар был в доме), что мне ничего не остается, как ехать на войну, на манер Врон­ского — только, конечно, не сражаться, а лечить». Дружеская близость с Сувориным омрачилась рядом недо­разумений. Анна Ивановна простила Антону тайный побег, однако была огорчена тем, что он не посвятил ей «Чайку». Че­хов же обнаружил, что вместо предусмотренных контрактом десяти процентов от сбора с «Чайки» ему положили восемь — на том основании, что в пьесе четыре действия. В любом слу­чае Общество драматических писателей расплачивалось с ав­тором лишь по получении контракта, а его Антон оставил на суворинском письменном столе, откуда он исчез. На сцене «Чайка» продержалась недолго, однако сборы она давала пол­ные, и автору полагалась тысяча рублей. Вдобавок ко всем суворинским прегрешениям его типография снова напутала в че­ховских корректурах.

После приключившегося в Мелихове пожара Лика там не показывалась. В начале декабря Маша предупреждала в письме Антона: «Сегодня утром у Лики был Виктор Александрович». Антон тем не менее пригласил Лику в гости. В это время заня­тия в «молочной гимназии» прекратились из-за ветряной оспы, так что Лика вполне могла бы принять приглашение. Однако она не приехала. И пригрозила, что не приедет встречать Но­вый год — «чтобы своим присутствием не испортить Вам праздника». Хотя намекнула, что письмо от Антона могло бы попра­вить положение. Чем больше людей узнавало в Лике прототип Нины Заречной, тем тяжелее она это переживала: «Сегодня здесь читали вслух „Чайку" и восторгались! Я из зависти даже ушла наверх, чтобы не слыхать этого».

Впрочем, утешение она нашла в компании молодого пейза­жиста Серегина и даже предложила привезти его в Мелихово. Она знала, что Антона это не обрадует: «Ведь Вы не переноси­те молодых людей интереснее Вас». Однако Антон все же при­гласил Лику, нежно назвав ее Канталупочкой. Серегин был упо­мянут Чеховым лишь на страницах дневника.

Двадцать пятого декабря Антон отправился в Москву, наме­реваясь проведать отнюдь не Лику (ожидая ее в Мелихове, он намеренно разминулся с ней в Москве), но Левитана. Сердце художника, изнуренное болезнью, едва справлялось с работой, а душевные невзгоды уже дважды подводили его к последней черте. Обследовав друга, Антон отметил: «У Левитана расшире­ние аорты. Носит на груди глину. Превосходные этюды и стра­стная жажда жизни». Чехов настойчиво звал художника в Мели­хово, но тот уклонился от приглашения, сказав, что не перено­сит поездов и может огорчить своим появлением Машу.

С приближением Нового года Мелихово оживилось. Плот­ники и печники закончили работу, маляры оклеили стены но­выми обоями. Заодно в доме потравили мышей. Из Москвы до­ставили двадцать бутылей пива. Приехали Миша с Ольгой, Ва­ня же прибыл один. Павел Егорович распорядился расчистить снег на пруду, так что гости смогли покататься на коньках. Ов­довевшая Саша Селиванова, подруга Антонова детства, соста­вила пару Ване. Местные помещики и чиновники слетались в Мелихово стаями — никогда еще здесь не видели такого сбори­ща. Те, кто не мог приехать, писали письма. Чаще всего с прось­бами: двоюродный брат Антона Евтушевский хотел получить работу на таганрогском кладбище; Елена Шаврова жаждала уви­деть отзыв на новый рассказ; сосед-помещик желал, чтобы его статья о дорогах была помещена в журнале.

Предпраздничное напряжение сказалось на здоровье Анто­на. Узнав об этом, Франц Шехтель посоветовал: «Вам нужно же­ниться и непременно на светской, бедовой девушке»³⁷³. Антон ответил ему всерьез: «Очевидно, у Вас есть невеста, которую Вам хочется поскорее сбыть с рук, но извините, жениться в настоящее время я не могу, потому что, во-первых, во мне сидят бациллы, жильцы весьма сомнительные, во-вторых, у меня ни гроша и, в-третьих, мне все кажется, что я еще молод».

По мере того как Лика отходила на задний план, все настой­чивее давала о себе знать Елена Шаврова: «Все это время боле­ла, принимала бром и читала Шарля Бодлера и Поля Верлена. <...> Не забывайте меня, cher maitre, и в Ваших молитвах, и во­обще. Когда Вы будете в Москве? Мне хотелось бы видеть Вас. — Вы видите, я откровенна». В канун Нового года она пожелала Антону «любви, много любви: безбрежной, безмятежной, неж­ной». Нежданно-негаданно набралась смелости и написала Ан­тону Эмили Бижон, которую он знал уже лет десять: «Vous trou-vez peut-etre etrange de recevoir de mes nouvelles, je n'en discon-viens pas, maintes fois je desirais vous ecrire mais au fond je sentais trop bien que je suis un rien et meme miserable en comparaison de vous par consequent je n'osais risquer cette demande mais cette fois-ci j'ai pris le courage dans mes deux mains et me voici ecrivant quelques mots a mon cher et bon ami et docteur»³⁷⁴.

Эмили была самой робкой и застенчивой из всех влюблен­ных в Антона женщин.

Новый год был уже на пороге. Под праздник в хлеву окоти­лась овца. Чеховские домочадцы отправились колядовать к со­седям Семенковичам. Антон вырядил невестку Ольгу в лохмо­тья нищего и дал ей в руки прошение: «Ваше Высокоблагоро­дие. Будучи преследуем в жизни многочисленными врагами и пострадал за правду, потерял место, а также жена моя больна чревовещанием, а на детях сыпь, потому покорнейше прошу пожаловать мне от щедрот ваших келькошос³⁷⁵ благородному человеку».

Встречать Новый год в Мелихове Лика приехала с Сереги­ным. В кухне девушки-горничные гадали на воске. Ваня, не то­ропившийся вернуться в семейное лоно, вместе с Сашей Сели­вановой дал представление с волшебным фонарем в талежской сельской школе. Как только от гостей случалась передышка, Чехов тайком пробирался в кабинет, садился за «Мужиков» и добавлял или вычеркивал строчку-другую.