П. В. Быков-М. П. Чеховой, письмо от 04. 1910

Маленькая королева в изгнании

январь — февраль 1897 года
Еще одна несчастная душа — Людмила Озерова, прелестная ма­ленькая актриса с царственной осанкой, — направила Чехову новогоднее послание, потратив, как и Эмили Бижон, на размы­шление не один месяц:
Моему милому врачу А. Ч.

Изведала я счастье мимолетное,

И в океан страдания тобой погружена.

Нет сил бороться — умираю...

Едва-едва приметно в глазах мерцает жизни свет...³⁷⁶
После разъезда гостей семью Чеховых одолели хвори — про­студа и мигрень; к земской фельдшерице Зинаиде Чесноковой то и дело посьшали за кодеином. Ухаживая за родителями и тру­дясь над «Мужиками» Чехов, оставив намерение устроить себе отдых в «Большой Московской гостинице», взвалил на себя еще одну ношу — перепись населения. Он согласился взять под

контроль пятнадцать земских счетчиков, а также провести учет жителей своего села³¹¹ — задача не менее изнурительная, чем по­ездка на Сахалин, да и материал для «Мужиков» едва ли возмес­тил бы потраченные на это силы. Дом наводнили чиновники, и горы официальных бумаг погребли под собой рояль.

Алексей Коломнин, зять Суворина, прислал в подарок на­стольные часы — на замену тем, что остановились в дождливую погоду. Однако почта обошлась с ними столь сурово, что по до­роге они развалились на части. Четырнадцатого января Антон нанес еще один визит Буре, но тот лишь покачал головой — ча­сы ремонту не подлежали. В тот же вечер Антон пригласил в де­вятый номер «Большой Московской» Елену Шаврову, сказав ей, что приехал лишь на ночь и не собирается выходить на ули­цу. «Cher maltre, — я хочу Вас видеть и, несмотря на княгиню Марью Алексевну, буду у Вас», — ответила она. И все же на ули­цу они вышли и наняли извозчика. Катанье по Москве, подоб­ное эротическому туру госпожи Бовари с Леоном по улицам Руана, запомнилось надолго — Елена потеряла башлык, сломала брошку, а ее часы, всегда такие точные, вдруг начали спешить. Вернувшись домой, Елена жаловалась потом Антону, что ночью ее преследовали кошмары: «Всё снились отравленные мужчи­ны и женщины, в чем Вас и обвиняю»³⁷⁸.

Чехов провел в гостинице еще одну ночь. Пятнадцатого января он навестил Виктора Гольцева, всегда справлявшего в тот день име­нины, хотя Маша и предупредила его, что там может быть Лика. Ее роман с Гольцевым, похоже, снял груз с души Антона: мужчины вполне миролюбиво обсудили план совместного издания газеты.

По возвращении в Мелихово Антон до середины февраля тру­дился не покладая рук, участвуя в переписи, в строительстве шко­лы в Новоселках и заканчивая «Мужиков». Заодно он поддержал кампанию московских врачей, выступивших против телесного наказания. Отношения с Ликой ушли в прошлое, а чувства Елены Шавровой удалось пустить в полезное русло: выручка от спектак­лей в Серпухове, назначенных на конец февраля, должна была пойти на строительство школы. С Шавровой Антон поступил точно так же, как с Ликой: иронизируя по поводу ее кавалеров, настоящих или мнимых, он словно искал повода к разрыву отно­шений. Всего нескольких недель близости с женщиной было до­статочно, чтобы Антон почувствовал непреодолимое желание дразнить ее, уклоняться от встреч и даже отталкивать от себя.

В ту зиму в Мелихове Чеховы то и дело устраивали застолья, а скотина голодала — запас кормов был скуден. Павел Егорович записал в дневнике: «Гуся ели... Жареного поросенка ели... Се­на осталось в риге половина, дай Бог, чтобы хватило до весны. Соломы яровой уже нету. Хворост уже весь пожгли, дров совсем не покупали». Дворового пса Шарика до смерти растерзали бродячие собаки. Роман подстрелил кота. Этот скорбный пере­чень, как и унылое однообразие счетных мероприятий, траги­чески преломился в безысходности «Мужиков».

В день своего тридцатисемилетия Чехов был мрачен и подав­лен: никто из братьев не приехал, наведались лишь батюшка с пса­ломщиком. Население с его переписью уже сидело в печенках. Из Ростова шли сердитые запросы: некто, назвавшись Антоном Че­ховым, набрал огромных кредитов. «Земную жизнь пройдя до по­ловины», Чехов задумался о вере и безверии. Запись в дневнике раскрывает его кредо — агностицизм: «Между „есть Бог" и „нет Бо­га" лежит громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и по­тому обыкновенно он не знает ничего или очень мало.<...> Равно­душие у хорошего человека есть та же религия».

Шестого февраля, покончив с переписью, побывав на сель­ской свадьбе и приняв роды у таксы Хины, принесшей одного-единственного щенка, Чехов бежал в Москву. Две недели прошли как в угаре — не без участия Людмилы Озеровой, которая накану­не писала ему: «Многоуважаемый, очень, очень хороший Антон Павлович, Вы, вероятно, забыли ее, и она понимает, что не име­ет никакого права, но просит, просит Вас непременно навестить ее, как только приедете в Москву. Самая маленькая Чайка».

Однако первый вечер встречи не задался. Девятого февраля Людмила упрекала его: «А может быть, я не виновата, а вспом­нили Вы другую, любимую, и оттого я Вам сделалась так про­тивна и презренна. А в такую ненастную ночь маленькая птич­ка одна в слезах забьется куда-нибудь на деревцо, а мысленно бу­дет близко, близко возле Вас. Ваша Маленькая королева в изгнании. <...> P. S. Приходите непременно завтра к 7 ч.»

Когда Антон собрался в Серпухов на спектакль Шавровой, Людмила вызвалась проводить его и доехала с ним в поезде до Царицына. Оказавшись в объятиях Антона, она перестала при­влекать его. Спустя два дня он сообщал Суворину: «У меня бывает... кто? Как бы Вы думали? — Озерова, знаменитая Озерова-Ганнеле. Придет, сядет с ногами на диван и глядит в сторону; потом, уходя домой, надевает свою кофточку и свои поношен­ные калоши с неловкостью девочки, которая стыдится своей бедности. Это маленькая королева в изгнании».

В дневнике Чехов характеризует Озерову иначе: «Актриса, во­ображающая себя великой, необразованная и немножко вульгар­ная». Ее же охватили совсем иные чувства: «Глубокоуважаемый Антон Павлович, вернулась! Москва пуста и безлюдна. И не со­мневаюсь, что Вы глубоко презираете меня. Но среди мрака, ме­ня окружавшего, Ваши добрые, простые, ласковые слова глубоко, глубоко запали мне в душу, и эти полтора года невольно мечтала я, — как увижу Вас, как отдам Вам всю свою больную, оскорблен­ную душу и как Вы все поймете, рассудите, утешите и успокоите <...> Первую ночь, как Вы уехали, сильно заболела я простудой, и последний день масленицы провела одна больная, так что даже зернышек не клюю и жду не дождусь, когда это прилетит ко мне самая маленькая беленькая птичка — сгораю желанием поскорей приласкать ее».

Однако у Елены Шавровой предлогов для встречи с Антоном было больше — помимо игры в театре она сочиняла рассказы. Назначая свидания, она называла его «cher maitre» или «интри­ган». Антон кокетливо отвечал: «Один интересный молодой че­ловек (штатский) будет сегодня в Благородном собрании на гру­зинском вечере». На горизонте появилась и Ольга Кундасова. Отказавшись от финансовой поддержки как Чехова, так и Суво­рина, она разъезжала по Москве, давая уроки и ввязываясь в дискуссии со светилами науки. Ее отношения с Антоном теперь были не столь напряженны: она даже согласилась приехать в Мелихово. Между тем слухи о любовных похождениях Антона стали шириться. Маша, пригласившая в Мелихово Марию Дроз­дову, подшучивала над ним и насмешливо просила кланяться всем дамам, которые к нему ходят. Александр писал ему 24 фев­раля: «Узнал я, что ты долгое время жил в Москве и вел блудную жизнь, звон о которой достиг даже до Питера».

А в это время В. Чертков, внук того самого Черткова, чьим крепостным был дед Чехова, не по своей воле, а по высочайше­му повелению — за распространение толстовских идей — соби­рался за границу. (Оказавшись в Англии, он и там стал пропове­довать непротивление злу насилием.) Проводить Черткова выбрался сам Толстой — в Петербурге его не видели двадцать лет. Шумиха вокруг изгнания Черткова поколебала чеховский либе­рализм, сдвинув его несколько влево. Торжественный обед в честь тридцатипятилетия отмены крепостного права, устроен­ный для московских литераторов в гостинице «Континенталь», не вызвал у Чехова ничего, кроме раздражения: «Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном созна­нии, о народной совести, свободе и т. п. в то время, когда кру­гом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице, на морозе ждут кучера, — это значит лгать Святому Духу».

Были и другие сборища, такие же хмельные. На встрече в «Русской мысли» 16 февраля, куда заглянул и архитектор Шехтель, Антон познакомился со Станиславским, хотя отношения между ними завяжутся лишь спустя полгода. Что Антона дейст­вительно расстраивало до глубины души, так это просьбы теря­ющего здоровье Левитана: «На днях я чуть вновь не околел и, оправившись немного, теперь думаю устроить консилиум у се­бя, во главе с Остроумовым <...> Не заехать ли тебе к Левитану и в качестве только порядочного человека вообще и кстати, по­советовать, как все устроить. Слышишь, аспид? Твой Шмуль».

Погуляв у Гольцева (Лика у него так и не появилась), Антон наведался в мастерскую к Левитану и украдкой оценил его со­стояние. В изможденном художнике ему виделось собственное будущее. О ходе болезни Чехов говорил со своим старым учите­лем, профессором Остроумовым — тому суждено будет вынести смертный приговор и самому Антону. Смерть Левитана, по мне­нию Остроумова, была неотвратимо близка. Сам Антон заме­тил, что художник, «по-видимому, трусит».

Проведя в Москве несколько беспокойных ночей, 22 февра­ля Чехов вместе с Озеровой отправился в Серпухов на спек­такль Шавровой и ее труппы. Костюмы шились в Париже, бриллианты были настоящие, актеры играли недурно, но выру­чить для новой школы удалось лишь сто один рубль. После спектакля Антон добрался до Мелихова лишь в два часа ночи и весь следующий день проспал как убитый.

В его отсутствие Чеховы пекли блины, занимались заготовкой дров и оказывали домашним животным скорую ветеринарную помощь. Мария Дроздова писала портрет Павла Егоровича. По возвращении Антона Маша и Дроздова на радостях удрали в Москву. Преданная Маша не посмела упрекнуть брата в столь долгой задержке; Мария же была по уши влюблена в Антона, хоть он и дразнил ее Удодовой. Павел Егорович, поначалу отнесшийся к Дроздовой с неприязнью — уж очень много съела она блинов, — смягчился, когда портрет его был закончен. В отсутствие сына отец семейства, по обыкновению, самоутверждался: мужики у не­го кололи лед на пруду, а возить его в погреб он заставил работни­цу Аграфену. Скотину Павел Егорович тоже не жалел, хоть и за­писал в своем дневнике 13 февраля: «Утро — 18 градусов. <...> За­мучили лошадей, глубокий снег, не дай Бог вперед такой возки дров. Куда смотрит Общество покровительства животных!»

Антон решил сделать передышку. Первого марта он объявил Суворину, что впредь будет вести «жизнь трезвую и целомуд­ренную». Донжуанство брата встревожило даже Александра с Ваней. Ваня, перед которым прошла череда потенциальных не­весток, умолял Антона не торопиться с женитьбой. Елена Шаврова, в надежде вновь увидеть своего «интригана», решила уст­роить в Серпухове еще один спектакль и лишь потом вернуться в Петербург добродетельной женой. Людмила Озерова между тем все не уезжала из Москвы. Чем откровеннее становилось нежелание Антона жениться на ней (будто бы из-за отсутствия приданого), тем ярче разгоралась ее страсть. Двадцать шестого февраля она писала ему:«Все мои вещи, а именно: розовая коф­точка, тапочки, платочек и т. д., а также Неглинная, Тверская, Московская городская дума и пр. просят Вам кланяться, нетер­пеливо ждут Вашего приезда и тоже очень, очень без Вас скуча­ют. Сообщаю Вам по секрету, что они очень Вас ревнуют не только к Петербургу, Серпухову и Лопасне, но даже к воздуху, а также несказанно меня опечалило то, что Вы любите и хотите денег... но, быть может, они нужны Вам на что-нибудь хоро­шее».

Озерова только что прочитала «Чайку». В ней она нашла долгожданную роль и от избытка чувств приветствовала Анто­на высокопарными словами Аркадиной: «Антон Павлович! Единственный! Упасть к ногам Вашим, безответно ласкать-це­ловать ваши руки, не наглядеться в глаза Ваши <...> Перевопло­тить в себя всю Вашу душу великую !!!!<...> Ни словом, ни взгля­дом, ни мыслью не могу передать Вам того впечатления, кото­рое произвела на меня Наша! Чайка».

Следом из Петербурга пришло письмо от Веры Комиссаржевской — актрисы, которая теперь всерьез интересовала Чехова и которой он послал сборник своих пьес. На премьере «Чайки» Антон подарил ей серебряный брелок Лидии Авило­вой; впрочем, вещица была ей столь же безразлична, как и чуче­ло чайки — Тригорину. Комиссаржевская увидела в Нине Зареч­ной свое воплощение и писала Антону, будто обращаясь к Три­горину: «Если приедете, ведь будете у меня? Потапенко мне говорит, что Вас здесь ждут к 1-му марта. Да? Я вряд ли куда-ни­будь уеду на Пасхе, так совсем расклеилась. Приезжайте, Антон Павлович, мне ужасно хочется Вас повидать»³⁷⁹.

Перед таким приглашением устоять было трудно. К тому же в Москве вскоре открывался Всероссийский съезд сценических деятелей, и Антон воспользовался этим предлогом, чтобы поки­нуть Мелихово. Он также хотел передать «Мужиков» Гольцеву и Лаврову, даже предполагая, что цензура повесть не пропустит.

В «Мужиках» Чехов нанес поражение «реалистам» их собст­венным оружием — жизнь крестьян близлежащих деревень он знал не по книгам. Сюжет повести краток до предела; повествова­тель словно держит в руках фотографический аппарат. Офици­ант Николай, заболев, теряет работу и возвращается в родную де­ревню с женой Ольгой и дочерью Сашей. Не в силах вынести ни­щенскую деревенскую жизнь, он в конце концов умирает, а Ольга с Сашей вынуждены оставить дом и пойти по миру с сумой. (Че­хов намеревался продолжить рассказ, в котором Саша становит­ся проституткой, но цензор четко дал понять, что это слишком щекотливая и низменная тема.) В начале повести Чехов оттеня­ет красоту ярко-зеленого луга разбросанными по нему черепками битой посуды, и этот контраст отражается в серии драматичес­ких эпизодов, охватывающих осень, суровую зиму и весну. «Господа» выведены ненавистными обитателями из чуждого крестьянам мира. Единственное, что остается светлого, — это труднообъяснимое стремление крестьян к чему-то идеальному, проявившееся в благоговении, с каким они слушают читаемое вслух Евангелие, едва ли понимая слова. Спившиеся и живущие воровством крестьяне у Чехова намного человечнее своих хозя­ев, поскольку способны распознать правду и справедливость не­взирая на то, что в их жизни нет ни того ни другого. Подобная бескомпромиссная картина не могла не вызвать раздражения Толстого и других самозваных радетелей крестьянства. Лагерь писателей-обличителей призвал Чехова под свои знамена.

Гордиев узел

март 1897 года
Антон был нужен всем — Людмиле Озеровой, Елене Шавровой, Вере Комиссаржевской, Лидии Авиловой. А также Левитану. Он хотел, чтобы Антон обследовал его, чтобы Браз написал его портрет для Третьяковской галереи. Собираясь в Петербург, Антон известил Шаврову: «Многоуважаемая коллега! Интриган приедет в Москву 4-го марта в полдень на поезде №14 — это по всей вероятности. Если Вы еще не уехали, то телеграфируйте мне лишь одно слово: „дома". <...> Если же Вы согласны позавт­ракать со мной в „Славянском базаре" (в час дня), то вместо „до­ма" — напишите: „согласна". Телеграфист может подумать, что я предложил Вам руку и сердце, но что нам до мнения света!!! Приеду я на один день, спешно».

Елена получила письмо 4 марта — отвечать было поздно. Она искала Антона в «Большой Московской», в «Славянском базаре», оставляла записки в «Русской мысли», но он был неуло­вим, как метеор. В одной из записок, полной глубокого отчая­ния, она умоляла его увидеться с ней в Петербурге. Однако в тот самый вечер Антон приник стетоскопом к груди Левитана.

Больного он постарался утешить, но Шехтелю написал: «Дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует. Вместо звука тук-тук слы­шится пф-тук. Это называется в медицине „шум с первым време­нем"».

Наутро Антон вернулся в Мелихово. Павел Егорович привел в дом священника — исповедать семью и слуг перед приближающей­ся Пасхой. В парниках между тем удобрили навозом грядки. Чехов нуждался в деньгах — цензор застопорил «Мужиков», а Суворин все не мог найти договора на «Чайку». Александр по поручению Анто­на насел на Суворина, а затем описал свои злоключения в комиче­ской пьеске, попутно обессмертив в ней приготовленную Наталь­ей семгу. Пьеса начиналась так:

Пропавшее условие, или Хвост от семги Драма в 5 действиях Соч. г. Гусева

Действующие лица: Швейцар в доме г. Суворина. Василий, ла­кей г. Суворина. А. С. Суворин, г. Гусев. Жена г. Гусева.

Действие I. Насадитель просвещения и строитель школ.

Гусев (войдя в переднюю дома г. Суворина, читает письмо): «Надень брюки и сходи к Суворину; спроси, где условие, где марки и отчего он упорно уклоняется от ответа на мои письма. А деньги мне нужны до зареза, так как у меня опять строится школа...» (в сторону) Пррросветители голожопые! Денег нет, а строют школы на фу-фу. Утруждают только поручениями... А нет, чтобы прислать из деревни фунтик масла сливочного или поросеночка к праздни­ку... Попецытели, говно собацее ³⁸⁰.

Александр ненадолго приехал в Мелихово со старшими сы­новьями. (Больше сюда он никогда уже не вернется.) Ночевали они во флигеле. Александр рассчитывал на участие родных: по­хоже, что в Коле, не поддающемся воспитанию и исключенном из школы, заговорили материнские гены, как и положено «в разлагающейся помещичьей семье». Весь вечер Александр со священником пили пиво — старший брат снова впадал в запой.

Девятого марта Александр и сыновья уехали, а в Мелихово на день-другой заглянула Ольга Кундасова. Антон отрешенно ухаживал за Бромом, которого потрепала гончая, и за Хиной, потерявшей щенка. Приход весны, ледоход, неминуемое обост-рение туберкулеза, умирающий Левитан и хлопоты о его порт­рете — все навевало мысли о смерти. То и дело ему досаждал отец: «Сейчас за чаем Виссарион разводил о том, что необразо­ванные лучше образованных. Я вошел, он замолчал». Антон не отвечал ни Озеровой, ни Шавровой. Наконец, договор на «Чайку» составили заново, и он получил 582 рубля — довольно, чтобы в Москве навестить Суворина с актрисами, а в Петербур­ге — Комиссаржевскую с Авиловой.

Девятнадцатого марта, когда в Лопасне появились первые скворцы, Антон начал кашлять кровью. На следующий день в Москву приехал Суворин и поселился в «Славянском базаре». Двадцать второго марта Антон занял номер в «Большой Мос­ковской», а вечером пошел обедать с Сувориным в «Эрмита­же». В ресторане, не успев притронуться к еде, он вдруг прижал ко рту салфетку и указал на ведерко со льдом: из горла его пото­ком хлынула кровь.
Часть VIII

Цветущие кладбища

О, как их блеск меня тревожит!

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет — и не может...

[Ф. Тютчев]

Глава пятьдесят девятая

Больной доктор

март — апрель 1897 года

Весь день Чехов с Сувориным не выходили из гостиницы. Антон позвал к себе Ваню, написав ему: «Побывай у меня, кста­ти есть дело». К Суворину наведался Щеглов. Возрадовавшись оттого, что может лицезреть своих кумиров разом, он так и

ушел, не заметив, что Чехов болен³⁸¹. Антон тоже не принял все­рьез своего состояния. На следующее утро он сказал Суворину, что в «Большой Московской» его ждут письма и люди. Тот пы­тался было уговорить Чехова остаться, но он ушел и провел у себя в номере весь понедельник: раскритиковал сказку, при­сланную ему чувствительной барышней, впервые взявшейся за перо; послал извинения Авиловой. Он много писал, разговари­вал с людьми и сплевывал в умывальник кровь.

Во вторник, 25 марта, едва рассвело, доктор Оболонский по­лучил записку: «Идет кровь. Большая Московская гостиница, №5. Чехов». Оболонский не мешкая отвез Антона в клинику профессора Остроумова близ Новодевичьего монастыря, а сам отправился в «Славянский базар» и разбудил Суворина. В час дня тот был уже у Антона: «Чехов лежал в №16, на десять номе­ров выше, чем „Палата №6", как заметил Оболонский. Больной смеялся и по своему обыкновению шутил, отхаркивая кровь в большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел, как шел лед по Москве-реке, он изменился в лице и спросил: „Разве река трону­лась?"»

Суворин дал телеграмму Ване, еще раз проведал Антона и ночным поездом уехал в Петербург, где попытался развеять опасения близких Чехову людей. Сазонова записала в дневни­ке: «Доктора хоть и уверяют, что это кровь геморроидальная, но все-таки положили в клинику»³⁸². У Александра маловразуми­тельные рассказы Суворина вызвали большую тревогу.

Профессор Остроумов, когда-то обучавший Чехова врачеб­ному делу, в то время находился на Кавказе. Его младшие колле­ги выстукали Антону легкие, обнаружив, что обе верхушки, осо­бенно левая, поражены туберкулезом. Хрипы шли из обеих по­ловин. Остроумов мало верил в целительную силу препарата «туберкулин», разработанного Кохом, поэтому Антону было предложено консервативное лечение: лед, покой и усиленное питание вплоть до остановки кровотечения, мышьяк подкожно в период выздоровления, пребывание в местности с сухим кли­матом и кумыс. Присмотр за Антоном был строгий: врачи все­гда считались самыми недисциплинированными пациентами. Посетители приходили по пропускам и не более чем по два че­ловека. Задавать больному вопросы запрещалось.

О том, что случилось, Чеховы-старшие знать были не долж­ны. Маше, прибывшей на Курский вокзал во вторник утром, Ваня молча передал пропуск в Остроумовскую клинику. Лишь на следующий день она справилась с волнением и навестила бра­та. Дважды к Антону приходила Лидия Авилова, один раз — с бу­кетом цветов. Доктора Коробова, старинного друга, в больницу не пустили. Антона кормили холодным бульоном, и он запро­сил у Маши чаю и одеколону, у Гольцева полфунта паюсной чер­ной икры и четверть фунта красной, а у Шавровой — жареной индейки. Она послала рябчика, которого Антон запил дорогим красным вином, присланным Шехтелем и доктором Радзвиц-ким. Саблин из «Русской газеты» прислал жареных пулярок (от них у Антона были «соблазнительные сновидения»), а вслед за ними — вальдшнепа. В больничную палату потоком шли письма и букеты цветов, а также прошеные книги и непрошеные руко­писи. Антон выдавал пропуска лишь тем, кого хотел видеть сам. У него побывали Гольцев и Людмила Озерова. Елену Шаврову в Петербурге задержала простуда, и о здоровье Антона она запра­шивала телеграфом сестру Ольгу. Та писала в ответ 29 марта: «Я застала его на ногах, как всегда корректно одетого, в боль­шой белой, очень светлой комнате, где стояла белая кровать, большой белый стол, шкапчик и несколько стульев. Он как буд­то немного похудел и осунулся, но был, как всегда, ужасно мил и весело шутил со мною, просил тебе низко кланяться <...> Ну как ты думаешь, за чем я его застала? Он подбирал себе стекла для pince-nez и очков!»³⁸³

Накануне у Чехова побывал более важный посетитель. В сре­ду, 26 марта, Лидия Авилова, уйдя от Антона и в расстройстве прогуливаясь по Новодевичьему кладбищу, повстречала там Льва Толстого. Ему пропуск в больницу не потребовался: в пят­ницу он появился у постели больного. Несколько недель спустя Антон делился воспоминаниями об этом визите с Меньшико­вым: «Говорили о бессмертии. Он признает бессмертие в кантовском вкусе; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цели которого для нас составляют тайну. Мне же все это начало или сила представ­ляется в виде бесформенной студенистой массы; мое я — моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой — та­кое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Никола­евич удивляется, что я не понимаю».

В четыре часа на следующее утро у него снова пошла горлом кровь. Врачи запретили больному все развлечения: ему было позволено лишь писать письма. Антон уже рвался домой и убеждал их, что Мелихово — здоровая местность «на водоразде­ле» и там никогда не бывает «лихорадки и дифтерита». Однако врачи слали его на юг, на Средиземное или Черное море, где ему было рекомендовано жить с сентября по май.

Третьего апреля кровотечение остановилось. В больницу снова потянулись посетители; их не пускали лишь с часу до трех, когда, по словам Антона, происходит «кормление и прогу­ливание больных зверей». Через неделю Чехова выписали. Его здоровье стало предметом всеобщего обсуждения. Седьмого ап­реля, в угоду цензору заменив страницу 193, где государству бы­ло вменено в вину тяжелое положение крестьян, «Русская мысль» напечатала «Мужиков». Никогда еще Чехов не получал столько почестей от интеллигенции. Даже Буренина накрыло волной всеобщего сочувствия к писателю, и он воспел ему хва­лу на страницах «Нового времени». В конце апреля Сазонова пометила в дневнике: «Это звучит как похоронный звон. Долж­но быть, он очень плох, и они его отпевают. Действительно, го­ворят, что дни его сочтены».

Лика Мизинова не писала и не показывалась. Елена Шаврова, напротив, засыпала своего дорогого мэтра письмами. Она жела­ла взять здоровья «у глупых, равнодушных и тупых людей» и при­слать его Чехову; обещала крепко расцеловать профессора Ост­роумова, если тот вылечит Антона; пересказывала виденную ею французскую пьесу «L'evasion», в которой замужняя женщина сча­стлива тем, что изменяет супругу, и звучат слова «доктора не должны болеть». Она намекала на то, что Чехов по-прежнему мо­жет быть ее «интриганом». «Чем мы рискуем? Я скажу Вам, когда мы увидимся. Только не надо, чтобы про это знал Толстой». Лишь одна просьба была у нее к Антону: «Прошу Вас, рвите мои письма на мелкие клочки (ревнивые люди опасны); я не хочу, чтобы это сделал кто-нибудь другой»⁵⁸⁴. (Антон ее не послушался.) Одиннад­цатого апреля, оставив в Петербурге мужа, она наконец приеха­ла, однако Антона выпустили из больницы днем раньше. Он ко­мандировал Ольгу Кундасову обойти своих знакомых и вернуть присланные ему на прочтение книги.

Александр в Петербурге тревожился за брата, а Ваня бегал по Москве с поручениями. Миша с Ольгой 6 апреля приехали в Мелихово, чтобы все приготовить к возвращению Антона. Тот оставил Машу без копейки денег, и за время его отсутствия в доме подошли к концу запасы съестного. Миша писал Ване: «Здесь, брат, отчаянное скудоястие <...> вместо супа варится ка­кая-то холостая бурлада. Будь друг, привези петрушки (корней), морковки и сельдерея. Если хватит тебя, то и луку репчатого. Мы должны теперь откармливать Антона»³⁸⁵. Его же Маша про­сила привезти «говядины для жаркого фунтов десять, самой лучшей», а также писала, что в доме нет пива. Если бы не подру­га Мария Дроздова, Маша совсем бы упала духом. Одни только Павел Егорович и Евгения Яковлевна, похоже, оставались в счастливом неведении. Они были озабочены стрижкой овец и уборкой навоза на скотном дворе. Лишь приезд Миши вселил в них подозрение, что с Антоном что-то случилось.

В Великую Страстную пятницу, истощенный и ослабевший, Антон в сопровождении Вани был доставлен в Мелихово и уло­жен на Машин диван. Не вставая с него, он впрыскивал себе в живот мышьяк и писал письма, но ответы слабо утешали его. Доктор Средин, лечивший себя и других от туберкулеза в Ялте, убеждал Антона ехать в Давос. Писатель Эртель писал ему о своей «воле к жизни» (16 лет назад врачи определили, что жить ему осталось лишь месяц) и спрашивал: так же сильно у Антона желание жить «во что бы то ни стало»?³⁸⁶ Меньшиков писал, что, читая «Мужиков», плакал. Еще он советовал Чехову пить молоко, настоянное на овсе, и съездить в Алжир, климат кото­рого чудесно сказался на здоровье Альфонса Доде (через во­семь месяцев французского писателя не станет)³⁸⁷.

Эмили Бижон прислала два трогательных послания на фран­цузском³⁸⁸. Кузен Георгий звал Чехова в Таганрог: «На юге теп­лее, и дамы страстные»³⁸⁹. Лика, приехавшая 12 апреля, накану­не Пасхи, отнеслась к Антону с искренним сердечным сочувст­вием. Из Мелихова она уехала лишь 18 апреля (в Ванин день рождения) вместе с Сашей Селивановой, которая приехала че­рез три дня после нее. Павел Егорович вздохнул с облегчением: «Слава Всевышнему, уехали две толстые дамы»³⁹⁰.

В Светлое воскресенье, 13 апреля, мелиховские крестьяне, сорок мужиков и двадцать три бабы, пришли с поздравлениями и выстроились в очередь за пасхальными подарками. Павел Егорович оставляет в своем дневнике бодрые записи: «14 апре­ля <...> Ростбиф понравился Антоше. <...> 25 апреля. Березы, тополь, крыжовник, смородина и вишни распустились. Антоша в саду занимается».

Незваные гости — «крикун» Семенкович, Щеглов и ветери­нар Глуховской — раздражали Чехова-старшего. Заявились какие-то два студента, обедали, ночевали. Отправив по домам бра­тьев, Антон 19 апреля отважился ненадолго покинуть дом — съездил за пять верст проверить, как идет строительство шко­лы в Новоселках. Доктор Коробов, приехавший в Мелихово не лечить Антона, но сделать с него фотографический снимок, взял с собой Чехова на два дня в Москву. Еще один врач посетил Антона в апреле: окулист Радзвицкий привез ящик бессарабско­го вина и новые стекла для чеховского пенсне.

Антон был рад, что гости наконец разъехались. Хотя в пись­мах своей новой пьесой его продолжал донимать Щеглов. С Су­вориным Антон поделился, что она будто написана котом, «ко­торому литератор наступил на хвост». Его конфидент оставал­ся единственным человеком, с которым Чехов жаждал общения. Антон послал ему телеграмму, предупреждая, что к концу мая будет в Петербурге, и пошутил: «Женюсь на богатой красивой вдове. Беру 400 тысяч, два парохода и железнодорож­ный завод». Суворин ответил тоже телеграфом: «Находим, что приданого мало. Просите еще бани и две лавки»³⁹¹.

Заболев, Антон решил, что теперь он никому ничего не дол­жен и имеет полное право отправиться в путешествие. Сувори­ну он признался: «Теперь за меня ни одна дура не пойдет, так как я сильно скомпрометировал себя тем, что лежал в клини­ке». Из Курмажера, курорта для туберкулезников, к нему 5 мая воззвал Левитан: «Что с тобой, неужели в самом деле болезнь легких?! <...> Сделай все возможное, поезжай на кумыс, лето прекрасно в России, а на зиму поедем на юг, даже в Nervi, вмес­те мы скучать не будем. Не нужно ли денег?»

Из Наугейма, где Левитан брал лечебные ванны, он снова писал Антону 29 мая: «Крови больше нет? Не совокупляйся часто. Как хо­рошо приучить себя к отсутствию женщин. Только во сне их ви­деть много питательнее (я не говорю о поллюциях). <...> И если Лика у тебя, поцелуй ее в сахарные уста, отнюдь не больше»³⁹².

Пережив заслуженный успех «Мужиков», сразу сказавшийся на выручке от продажи чеховских книг, и оправдав себя собст­венной болезнью, Антон наконец смог воплотить в жизнь меч­ту, которая никогда не покидала его, хотя едва ли вообще могла сбыться: «одним из необходимых условий личного счастья яв­ляется праздность».