Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем

полотенцем,  повесив  его  себе  на  плечо.  Прием,  которому  обучил  меня
другой любимый тренер — Джон Томпсон.
Штрассер  умер  тоже  неожиданно.  Инфаркт,  1993  год.  Он  был  так
молод,  это  была  трагедия,  которая  усугублялась  тем,  что  произошла  она
после  того,  как  мы  поссорились.  Штрассер  сыграл  важную  роль  в
подписании  спонсорского  контракта  с  Джорданом,  в  создании  бренда
«Джордан»,  увязав  его  с  изобретенными  Руди  подошвами  на  «воздушной
подушке».  Модель  «Эйр  Джордан»  изменила  «Найк»,  подняла  нас  на
новый уровень, а затем еще выше, но она также изменила и Штрассера. Он
решил,  что  больше  не  должен  получать  указания  от  кого  бы  то  ни  было,
включая меня. Особенно от меня. У нас пошли стычки, их стало слишком
много, и он уволился.
Было  бы  еще  хорошо,  если  бы  он  просто  уволился.  Но  он  пошел
работать в «Адидас». Невыносимое предательство. Его я так и не простил
(хотя  недавно  с  радостью,  гордостью  принял  на  работу  его  дочь,  Эйвери.
Ей  двадцать  два  года,  и  она  работает  в  отделе  специальных  мероприятий.
Говорят,  она  преуспевает  в  своем  деле.  Это  настоящее  благословение  и
радость — видеть ее имя в справочнике сотрудников компании). Жаль, что
мы  не  помирились  перед  тем,  как  он  умер,  но  не  знаю,  возможно  ли  это
было.  Мы  оба  были  рождены,  чтобы  соревноваться,  и  мы  оба  не  умели
прощать.  И  для  обоих  измена  была  сильнодействующим  криптонитом
(вымышленный  химический  элемент  из  комиксов  о  Супермене;  якобы
может  лишить  героя  сил  и  даже  убить  его.  В  американском  разговорном
языке  используется  как  аналог  выражения  «ахиллесова  пята».  —  Прим.
пер.).
Такое же чувство предательства я ощутил, когда на «Найк» обрушилась
лавина обвинений в связи с условиями на наших заокеанских фабриках —
так  называемое  расследование  на  предмет  использования  кабального,
потогонного труда. Когда бы репортеры ни сообщали о том, что на какой-
то  фабрике  существуют  неудовлетворительные  условия,  они  никогда  не
упоминали,  насколько  условия  работы  улучшились  по  сравнению  с  тем
первым днем, когда она стала работать на нас. Они никогда не упоминали,
сколько сил было потрачено нами и нашими заводскими партнерами на то,
чтобы  улучшить  условия  труда,  сделать  их  безопаснее  и  чище.  Они
никогда  не  упоминали,  что  эти  фабрики  не  были  нашими,  что  мы  были
только  арендаторами,  причем  не  единственными.  Они  просто  копали  и
докопались  до  рабочего  с  жалобами  на  условия,  использовали  этого
рабочего,  чтобы  очернить  нас  и  только  нас,  зная,  что  наше  имя  вызовет
максимальную сенсацию.

Разумеется,  мой  подход  к  разрешению  кризиса  только  усугубил
ситуацию.  Разгневанный,  уязвленный,  я  часто  реагировал  самодовольно,
раздражительно, разъяренно. В определенный момент я почувствовал, что
моя  реакция  вредоносна,  контрпродуктивна,  но  я  не  мог  остановиться.
Непросто  оставаться  уравновешенным,  когда  однажды  просыпаешься,
думая,  что  ты  создаешь  рабочие  места,  помогаешь  бедным  странам
модернизировать  промышленность,  а  спортсменам  —  добиваться  великих
достижений, и видишь, что твое чучело сжигается напротив флагманского
магазина твоей компании в родном городе.
Компания  отреагировала  так  же,  как  и  я.  Эмоционально.  Всех  шатало.
До позднего вечера во всех окнах штаб-квартиры в Бивертоне горел свет, а
во  всех  комнатах  для  переговоров  и  офисах  шли  самокритичные
обсуждения наших действий. Хотя мы и понимали, что значительная часть
критики  в  наш  адрес  несправедлива,  что  «Найк»  был  символом,  скорее
козлом  отпущения,  нежели  настоящим  виновником,  все  это  не  имело
отношения  к  делу.  Мы  должны  были  признать:  мы  могли  бы  действовать
лучше.
Мы  сказали  себе:  мы  должны  действовать  лучше.  Затем  сказали  миру:
ну, смотрите. Мы превратим наши фабрики в блестящие примеры.
И  превратили.  За  десять  лет,  прошедших  после  появления  дурных
заголовков  и  сенсационных  разоблачений,  мы  смогли  воспользоваться
кризисом, чтобы изобрести заново всю компанию. Например, худшее, что
было  в  обувной  фабрике,  —  это  резиновый  цех,  где  соединяются  верх  и
подошвы  обуви.  Испарения  там  удушающие,  токсичные,  канцерогенные.
Поэтому  мы  изобрели  связующее  вещество  на  основе  воды,  которое  не
выделяет  никаких  испарений,  устранив,  таким  образом,  97  процентов
канцерогенных  веществ,  содержащихся  в  воздухе.  Затем  мы  передали  это
изобретение  нашим  конкурентам,  всем,  кому  оно  требовалось.  Все  взяли.
Почти все теперь используют его. Это лишь один из многих, очень многих
примеров.
Мы превратились из мишени у реформаторов в доминирующего игрока
во  всем  фабричном  реформаторском  движении.  Сегодня  фабрики,
выпускающие  нашу  продукцию,  среди  лучших  в  мире.  Представитель
Организации Объединенных Наций недавно сказал следующее: «Найк» —
это золотой стандарт, с которым мы сравниваем все фабрики одежды».
Из  кризиса,  связанного  с  кабальным  производством  на  потогонной
основе,  с  нашей  помощью  родился  проект  под  названием  «Девичий
эффект»  —  широкая  программа  компании  «Найк»,  направленная  на  то,
чтобы  положить  конец  нищете  в  самых  мрачных  уголках  земного  шара.

Вместе  с  ООН  и  другими  корпоративными  и  государственными
партнерами  программа  «Девичий  эффект»  расходует  десятки  миллионов
долларов, проводя разумную, глобальную кампанию, направленную на то,
чтобы  девочки-подростки  (в  развивающихся  странах  Африки.  —  Прим.
пер.)  могли  получить  образование,  наладить  связь  друг  с  другом  и
воспрянуть  духом.  Экономисты,  социологи,  не  говоря  уже  о  наших
собственных
сердцах,
свидетельствуют,
что
молодые
девушки
экономически  самые  уязвимые,  хотя  относятся  к  такой  категории
населения,  которая  жизненно  важна  и  демографически  незаменима.
Поэтому  оказание  помощи  им  помогает  всем.  Стремится  ли  программа
«Девичий  эффект»  к  тому,  чтобы  положить  конец  детским  бракам
в  Эфиопии,  создать  безопасную  среду  для  девочек-подростков  в  Нигерии
или  выпускать  журнал  или  радиопередачи  с  мощным,  вдохновляющим
призывом  к  молодым  руандийкам,  она  вносит  изменения  в  миллионы
жизней,  и  моими  наилучшими  днями  недели,  месяца  или  года  становятся
те, когда я получаю яркие отчеты с линии фронта, где ведется такая борьба.
Я  готов  был  бы  сделать  все,  что  угодно,  лишь  бы  вернуться  назад,
чтобы  принять  много  иных  решений,  которые  позволили  бы  или  не
позволили  избежать  кризиса  с  «потогонным  производством».  Но  не  могу
отрицать  и  того,  что  этот  кризис  привел  к  чудесным  изменениям  как
внутри, так и за пределами «Найка». За это я должен быть благодарен ему.
Разумеется,  вопрос  о  заработной  плате  всегда  будет  стоять.  Зарплата
рабочего на фабрике в третьем мире для американцев выглядит невероятно
низкой,  и  я  это  понимаю.  И  все  же  мы  должны  действовать  в  рамках
ограничений и структур каждой страны, каждой экономики; мы просто не
можем  платить  столько,  сколько  пожелаем.  В  одной  стране,  которую  я  не
стану  называть,  когда  мы  попытались  поднять  уровень  зарплаты,  нас
вызвали  на  ковер,  в  кабинет  высшего  правительственного  чиновника,
который  приказал  нам  не  делать  этого.  Мы  разрушаем  экономическую
систему  всей  страны,  сказал  он.  Это  неправильно,  настаивал  он,  и
недопустимо,  когда  рабочий  на  обувной  фабрике  получает  больше,  чем
врач.
Перемены никогда не происходят так быстро, как мы хотели бы.
Я  постоянно  думаю  о  нищете,  которую  видел,  путешествуя  по  миру
в 1960-е годы. Тогда я знал, что единственным ответом такой нищете могут
быть рабочие места начального уровня. Большое число таких мест. Это не
я вывел такую формулу. Я слышал ее от всех профессоров экономических
наук,  которые  мне  преподавали  и  в  Орегонском  университете,  и  в
Стэнфорде,  и  все,  что  я  потом  видел  и  о  чем  читал,  подтверждало  ее.

Международная  торговля  всегда,  всегда  выгодна  для  обеих  торгующих
стран.
Еще  я  часто  слышал  от  тех  же  профессоров  старое  изречение:  «Если
товары  не  пересекают  международные  границы,  их  пересекут  солдаты».
(Мудрое  замечание  великого  французского  экономиста  Фредерика  Бастиа
полностью звучит так: «Если границы не пересекают товары, их рано или
поздно  пересекут  солдаты».  —  Прим.  пер.)  Хотя  я  прославился  тем,  что
называл бизнес войной без пуль, он на самом деле является замечательным
оплотом против войны.
Торговля  —  это  путь  к  сосуществованию,  сотрудничеству.  Мирная
жизнь  подпитывается  процветанием.  Вот  почему,  как  бы  меня  ни
преследовали  призраки  вьетнамской  войны,  я  всегда  клялся,  что  однажды
у  «Найка»  будет  фабрика  в  Сайгоне  или  рядом  с  ним.  (После  бегства
американского  посольства  и  капитуляции  Южного  Вьетнама  30  апреля
1975  г.  Сайгон  был  переименован  и  уже  40  лет  носит  название  в  честь
первого президента страны — Хошимин. — Прим. пер.)
К 1997 году их у нас было четыре.
Я был горд. И когда я узнал, что нас будут чествовать и поздравлять от
имени  вьетнамского  правительства,  как  один  из  пяти  ведущих  рычагов,
способствующих  притоку  иностранной  валюты,  я  подумал,  что  просто
обязан посетить эту страну. Какая мучительная поездка. Не знаю, был ли я
способен оценить всю глубину своей ненависти к войне во Вьетнаме до тех
пор, пока я не вернулся спустя двадцать пять лет после того, как воцарился
мир,  до  тех  пор,  пока  я  не  взялся  за  руки  с  нашими  бывшими
противниками. В какой-то момент мои хозяева любезно поинтересовались,
что бы они могли сделать для меня, что сделало бы мою поездку особенной
или  запоминающейся.  Я  ощутил  комок  в  горле.  Я  не  хотел  бы  утруждать
их, сказал я. Но они настаивали.
ПЕРЕМЕНЫ  НИКОГДА  НЕ  ПРОИСХОДЯТ  ТАК  БЫСТРО,  КАК
МЫ ХОТЕЛИ БЫ.
«О’кей,  —  сказал  я,  —  о’кей,  я  хотел  бы  встретиться  с
восьмидесятишестилетним  генералом  Во  Нгуен  Зяп,  вьетнамским
Макартуром,  человеком,  который  без  посторонней  помощи  разгромил
японцев, французов, американцев и китайцев».
Мои  хозяева  молча  уставились  на  меня,  не  скрывая  удивления.  Они
медленно  поднялись  со  своих  мест,  извинились  и  отошли  в  сторонку,  где
стали  совещаться  на  безумно  быстром  вьетнамском  языке.  Спустя  пять
минут они подошли. Завтра, сказали они. Часовая встреча.

Я  низко  поклонился.  А  затем  стал  считать  минуты,  оставшиеся  до
знаменательной встречи. Первое, что бросилось мне в глаза, когда генерал
Зяп  вошел  в  комнату,  был  его  рост.  Этот  блестящий  воин,  гениальный
тактик, организовавший наступление Тет («Новогоднее» наступление 1968
года  против  полумиллионной  американской  армии.  —  Прим.  пер.),
спланировавший  многокилометровые  туннели  под  землей,  этот  гигант
истории  не  доходил  мне  до  плеч.  В  нем,  возможно,  было  пять  футов  и
четыре дюйма (1 м 62 см. — Прим. пер.).
И  скромный.  У  Зап  не  было  курительной  трубки,  сделанной  из
кочерыжки кукурузного початка (фамилия генерала — Во, а Нгуен Зяп —
имя,  поэтому  Фил  Найт  ошибается,  называя  его  «генералом  Зяп».  Это  все
равно  что  называть  его  любимого  генерала  Макартура  «генералом
Дугласом». — Прим. пер.).
Помню, на нем был темный деловой костюм, как у меня. Помню, что он
улыбался  так  же,  как  и  я,  —  застенчиво,  неуверенно.  Но  в  нем
чувствовалось  пристальное  напряжение.  Я  уже  замечал  этот  сверкающий
отблеск  уверенности  в  глазах  великих  тренеров  и  великих  деловых
лидеров, элиты из элит. Никогда не видел его в зеркале.
Он знал, что у меня есть вопросы. И ждал, когда я начну их задавать.
Я просто спросил: «Как вам удалось это сделать?»
Мне  показалось,  что  уголки  его  рта  дрогнули.  Улыбка?  Возможно.  Он
задумался. Надолго. «Я был, — сказал он, — профессором джунглей».
Мысли об Азии всегда приводят меня к «Ниссо». Где бы мы оказались,
не  будь  «Ниссо»  и  без  бывшего  главного  исполнительного  директора  и
председателя правления «Ниссо» Масуро Хаями. Я довольно хорошо узнал
его  после  того,  как  «Найк»  стала  публичной  компанией.  Между  нами  не
могла  не  установиться  прочная  связь:  я  был  его  самым  прибыльным
клиентом  и  самым  усердным  учеником.  А  он,  возможно,  был  самым
мудрым человеком из всех, кого я знал. В отличие от других мудрецов, он
получал
глубочайшее
умиротворение
от
своей
мудрости.
Это
умиротворение подпитывало меня.
В 1980-е годы, когда бы я ни приезжал в Токио, Хаями приглашал меня
на выходные в свой дом на пляже, около Атами, на японской Ривьере. Мы
всегда выезжали из Токио поздно вечером по пятницам, поездом, и пили в
дороге коньяк. Через час мы уже были на полуострове Идзу, где ужинали в
каком-нибудь шикарном ресторане. На следующее утро мы играли в гольф,
а  в  субботний  вечер  устраивали  барбекю  в  японском  стиле  на  лужайке  за
домом. Нам удавалось разрешить все мировые проблемы, или же я делился
с ним своими проблемами, и он решал их.

Во  время  одной  из  таких  поездок  мы  закончили  вечер,  погрузившись
у  Хаями  в  бочку-купель  с  горячей  водой.  Помню,  как  до  пенящейся  воды
издалека  докатывался  звук  набегавших  на  берег  океанских  волн.  Помню
запах  прохладного  ветерка,  пробиравшегося  сквозь  листву  деревьев,  —
сквозь  тысячи  тысяч  деревьев,  окаймлявших  берег,  сквозь  десятки  их
видов,  которых  не  найти  ни  в  одном  орегонском  лесу.  Вспоминаю,  как
вдали каркали большеклювые вороны, в то время как мы философствовали
о бесконечности. Затем перешли к тому, что имеет конец. Я жаловался на
свой  бизнес.  Даже  после  того,  как  мы  стали  публичной  компанией,
оставалось  так  много  проблем.  «У  нас  так  много  возможностей,  но  мы  с
огромным  трудом  находим  менеджеров,  которые  могли  бы  правильно
воспользоваться  ими.  Мы  пробуем  людей  со  стороны,  но  они  терпят
неудачу, потому что наша культура настолько отличается».
Г-н Хаями кивнул. «Видите бамбуковые деревья вон там, наверху?» —
спросил он.
«Да».
«На следующий год… когда вы приедете… они будут на фут выше».
Я широко раскрыл глаза. Я понял.
Вернувшись в Орегон, я приложил много сил для того, чтобы воспитать
и  взрастить  нашу  команду  управленцев,  медленно,  проявляя  больше
терпения, нацеливаясь на то, чтобы продолжать и дальше их подготовку и
заниматься долгосрочным планированием. Я стал смотреть на вещи шире и
на  более  дальнюю  перспективу.  Это  сработало.  В  следующий  раз,  когда
увиделся с Хаями, я рассказал ему об этом. Он лишь один раз кивнул, хай,
и отвел взгляд.
Почти  три  десятилетия  тому  назад  Гарвард  и  Стэнфорд  приступили  к
изучению  «Найка»,  делясь  результатами  своих  исследований  с  другими
университетами,  что  подарило  мне  множество  возможностей  для  того,
чтобы
посещать
различные
колледжи,
принимать
участие
в
стимулирующих  научных  дискуссиях,  продолжать  свое  собственное
обучение. Всегда приятно прогуляться по кампусу, но это также помогает
глубже  понять  многое,  потому  что  в  то  время,  как  я  нахожу  современных
студентов  смышленее  и  компетентнее  студентов  моего  времени,  я
одновременно  вижу,  что  их  настрой  куда  более  пессимистичен.  Время  от
времени они в тревоге вопрошают: «Куда идут Соединенные Штаты? Куда
идет  мир?»  Или:  «Где  новые  предприниматели?»  Или  еще:  «Неужели  мы
обречены как общество на худшее будущее для наших детей?»
Я рассказываю им о разоренной Японии, увиденной мною в 1962 году.
Говорю им о руинах и развалинах, из которых каким-то образом появились

мудрецы  вроде  Хаями  и  Сумераги.  Говорю  им  о  еще  неразведанных
ресурсах,  природных  и  человеческих,  которые  имеются  в  мире,  об
изобилии путей и средств для разрешения многих мировых кризисов. Все,
что  нам  надо  сделать,  говорю  я  студентам,  —  это  работать  и  учиться,
учиться и работать, и как можно упорнее.
Другими словами: все мы должны стать профессорами джунглей.
Я гашу свет, поднимаюсь наверх в спальню. Свернувшись калачиком с
книгой, оставшейся рядом с ней, погрузилась в сон Пенни. Вся эта химия,
это  чувство  внутренней  синхронизации,  начиная  со  Дня  Первого,  с
бухучета  по  форме  101,  осталось,  никуда  не  делось.  Наши  конфликты,
какими  бы  они  ни  были,  в  основном  сводятся  к  противостоянию  работы
против  семьи.  К  поиску  баланса.  Поиску  определения  слова  «баланс».  В
наши  труднейшие  моменты  нам  удалось  сымитировать  тех  спортсменов,
которыми  я  больше  всего  восхищаюсь.  Мы  проявили  выдержку,  прошли
сквозь все невзгоды. Выстояли.
Я  проскальзываю  под  одеяло,  осторожно,  чтобы  не  разбудить  ее,  и,
замерев,  думаю  о  других,  кто  тоже  выстоял.  Хэйес  живет  на  ферме  в
долине  Туалатин,  имеет  в  общей  сложности  108  акров  земли,  нелепую
коллекцию  бульдозеров  и  других  тяжелых  машин  и  механизмов  (его
гордостью  и  радостью  является  гусеничный  трактор  John  Deere  JD-45  °C.
Он  выкрашен  в  канареечный  цвет,  как  школьный  автобус,  и  такой  же
огромный, как кондоминиум, но с одной спальней). У Хэйеса проблемы со
здоровьем, но он прет вперед, как бульдозер.
Вуделл живет с женой в центральной части штата Орегон. Многие годы
он  водил  собственный  частный  самолет,  показывая  средний  палец  всем,
кто  говорил,  что  он  беспомощен  (помимо  всего  прочего,  пилотируя
частный самолет, ему не приходилось волноваться из-за того, что какая-то
авиакомпания потеряет его кресло-коляску).
Он  один  из  лучших  рассказчиков  в  истории  «Найка».  Моим  любимым
рассказом,  естественно,  является  его  рассказ  о  том  дне,  когда  мы  стали
публичной  компанией.  Вуделл  усадил  своих  родителей  и  выложил  им
новость.  «Что  это  значит?»  —  прошептали  они.  «Это  значит,  что  ваш
первоначальный заем Филу в размере восьми тысяч долларов теперь стоит
1  миллион  шестьсот  тысяч  долларов».  Они  взглянули  друг  на  друга,
посмотрели на Вуделля. «Не понимаю», — сказала его мать.

жүктеу/скачать 1.74 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: