Глава II СВЕТОВОЙ ЧЕЛОВЕК И ЕГО ВОЖАТЫЙ

Псалом 22:4,6.

Присутствие идеи «светового человека» прослеживается и в суфизме Наджма Кобра, о чём говорят такие арабские выражения, как шаха мин нур и шахс нурани, являющиеся эквивалентами греческого термина . Термин этот фигурирует в герметических документах, дошедших до нас благодаря Зосиме Панополийскому (III в.), знаменитому алхимику, в учении которого реальные химические операции рассматриваются как архетипы или символы незримых процессов, духовных трансмутаций⁴ . Это учение опирается в равной мере как на христианский гностицизм, представленный «Книгами иудеев», так и герметизирующий платонизм с его «Священными книгами Гермеса». Эти сочинения роднит между собой некая антропология, нижеследующим образом проистекающая из идеи светового человека: есть земной Адам, человек внешний и плотский ( ), находящийся в подчинении у Элементов, зависящий от планетарных влияний и от Судьбы; в четырёх буквах, составляющих его имя, «зашифрованы» четыре стороны земного горизонта⁵ . И есть человек световой ( ), человек сокровенный и духовный; это полюс, противоположный человеку телесному, phos. Здесь налицо омонимия, утверждающая в самом языке существование светового человека: — свет и — человек, индивид как таковой (духовный герой, соответствующий в этом смысле персидскому джаван марду. Адам — прообраз плотских людей; Phos (чьё личное собственное имя было известно лишь загадочному Никотею) — архетип не человеческого рода вообще, а людей света: .

Что же касается уточнений, касающихся светового вожатого, то их можно отыскать как у самого Зосимы, так и у ссылавшихся на него гностиков. Устами этого светового человека говорит, например Мария Магдалина, когда во время инициатических бесед Воскресшего с учениками она берёт на себя роль, отводимую ей в книге Пистис София, этом Новом Завете религии светового человека: «Сила, изошедшая от Спасителя и ставшая теперь световым человеком, внутри нас... Господь мой! Не только у светового человека во мне есть уши, но и душа моя услышала и уразумела слова, Тобою реченные... Световой человек во мне вёл меня; он возликовал и возбурлил во мне, как бы желая выйти из меня и перейти в Тебя»⁶. Cходным образом Зосима противопоставляет Прометея-Фоса и его светового вожатого, «сына Божия», земному Адаму и его проводнику, Антимиму, «поддельщику», о чём говорится в той же Пистис Софии: «Это я, — возглашает Воскресший, — даровал вам сокрытую в вас силу, изошедшую от двенадцати спасителей Сокровища Света».

В силу той же перемены ролей и двойственности, которые в суфизме делают «небесного Свидетеля» то Созерцаемым, то Созерцателем, световой человек может представать одновременно вожатым и ведомым; эта communicatio idiomatum доказывает нам, что дву-единство, единство диалогическое, не может быть союзом Фоса и плотского Адама, идущего во след иному вожатому. Свет не сопрягается с диавольской Тьмой; она есть узилище для Фоса, который старается разъединиться с нею, чтобы она вернулась в свою изначальную негативность. Сизигия света — это Прометей-Фос, чьим вожатым является «сын Божий». С помощью данного определения можно также уточнить и ту структуру, которая служила поводом для различных недоразумений. Под «силой внутри нас», внутри каждого из нас, нельзя понимать коллективного вожатого, коллективных проявлений и соотношений для каждой из душ света. И уж тем более этой силой не может быть ни макрокосм, ни Вселенский человек (инсан колли), исполняющий роль небесного дубликата каждого микрокосма. Безмерная ценность духовной личности делает немыслимым её спасение посредством растворения в какой бы то ни было общности, даже мистической. Необходимо также отметить, что речь здесь идёт об аналогии соотношений, предполагающих четыре термина, что было замечательно выражено ангелологией валентинианского гнозиса: Ангелы Христовы суть сам Христос, поскольку каждый Ангел есть Христос по отношению к личностному существованию. Тем, чем Христос является для всей совокупности душ Света, каждый Ангел является для каждой души. И сколько бы раз ни возникали такие диады, столько же раз воспроизводится и соотношение, составляющее световую Плерому ⁷. Это основополагающее соотношение встречается и в манихействе, и в «восточной теософии» Сохраварди, позволяя нам осмыслить связь между Совершенной Природой мистика и ангелом-архетипом человечества (отождествляемым со святым Духом, Ангелом Джебраилом коранического Откровения, и действенным Разумом философов, близких к Авиценне). То, чем Этот Лик является для совокупности световых душ, изошедших от него самого. Каждая Совершенная Природа является для каждой души. Именно к такому пониманию этого соотношения подводят нас герметические тексты на арабском языке, касающиеся Совершенной Природы.

Самым значительным из этих текстов, известным в наши дни является приписываемый Маджрити текст под названием Гайат аль-Хаким («Цель мудреца»), написанный скорее всего, в XI веке. Хотя в основу его легли материалы куда более древние, поскольку в них детально описываются верования и обряды сабеев Харрана⁸, Совершенная Природа рассматривается там как «Ангел философа», его посвятительница и наставница, а в конечном счёте — как сокровенная цель всей философии, наивысшая фигура личной философии мудреца. Всё описание проникнуто основной мыслью: Совершенная Природа может «персонально» явиться лишь тому, чья природа тоже совершенна, то-есть световому человеку; их соотношение — это unus-ambo, где каждая из обеих составляющих исполняет одновременно роли «я» и «ты», — отражения и зеркала: моё отражение смотрит на меня моими собственными глазами; я вижу его глазами отражения.

«Пусть первейшим твоим делом по отношению к самому себе ⁹ будет вдумчивая медитация над твоей духовной сутью (руханийато-ка, «твоим ангелом»), которая тобою руководит и сообразуется с твоей звездой, то-есть с твоей Совершенной Природой, той самой, которую мудрейший Гермес поминает в своей книге, говоря: когда микрокосм, сиречь человек, становится совершенным по природе своей, душа его уподобляется тогда утверждённому в Небесах солнцу, чьи лучи озаряют все горизонты. Подобно ему, Совершенная природа восходит в душе; её лучи пробуждают и просветляют способности тонких органов мудрости; они притягивают их к себе и возвышают, точно так же, как лучи солнца влекут к себе энергии земного мира, заставляя их воспарить в атмосферу». Между Совершенной Природой и её душой устанавливается тогда связь, которую Сохраварди в одном из своих гимнов, обращённых к собственной Совершенной Природе определяет как соотношение между Порождающим и порождённым, когда Порождённый является Порождающим. «Мудрец Сократ изрёк: Природу Совершенную именуют солнцем философа, изначальным корнем его существа и в то же время ветвью, из него исшедшей. Гермеса вопрошали: Как постичь мудрость? Как низвести её в наш дольний мир? — С помощью Совершенной Природы, — отвечал он. Спросили у него: Каков корень мудрости? — Совершенная природа. — Каков ключ мудрости? — Совершенная природа. — Что же такое сама эта Совершенная Природа? — Это небесная сущность, Ангел философа, неразделимая с его звездой, которая им правит, сущность, отпирающая ему засовы мудрости, изъясняющая неизъяснимое, открывающая праведное как во сне, так и наяву¹⁰. «Солнцем философа» называет её Гермес, а у Наджма Кобра гомологом Совершенной Природы является «Небесный Свидетель», личный сверхчувственный наставник, описываемый как Солнце таинства, Солнце сердца и т.д.; Экстатическое повествование Сохраварди показывает нам когда и как восходит это солнце, несоприродное земному востоку и западу. Совершенная Природа — тайна столь сокровенная, что, согласно нашему тексту, она была единственным понятием мистической теософии, которое Мудрецы — устно или письменно — раскрывали только своим ученикам.

Поэтому каждый рассказ, описывающий постижение Совершенной Природы, обретал форму инициатического действа, разыгрываемого во сне или наяву. Она постигается в неком центре, то-есть в пространстве, исполненном Тьмы, которое только что озарилось чистым внутренним светом. Именно так в том же произведении звучит рассказ Гермеса: «Задумав предать свету знание тайны и степеней Творения, я очутился в сводчатом подземелье, где царил мрак и гуляли сквозняки. Я ничего не видел по причине темноты и был не в силах поддерживать пламя светильника по причине буйных сквозняков. И тогда во сне моём мне явилась некая персона невиданной красоты¹¹. И сказала мне она: Возьми свой светильник и заключи его в скляницу, дабы уберечь от сквозняков, и тогда он воссияет, как бы они ни лютовали. Спустись затем в подземную камору, вырой в её центре яму и извлеки оттуда некий теургический Образ, исполненный по всем правилам Искусства. И когда ты извлечёшь этот Образ, сквозняки перестанут бушевать в этой подземной каморе. И выкопай тогда ещё четыре ямы по четырём её углам и предай свету знание тайны творения, первопричин Природы, первоначал и степеней всего сущего. — И тогда я спросил: Кто же ты такая? — И она мне ответила: Я твоя Совершенная Природа. И когда ты захочешь меня увидеть, позови меня по имени»¹².

Тот же самый рассказ слово в слово приводится Аполлонием Тианским (Балинас по=арабски) в приписываемом ему сочинении. Личное инициатическое испытание описывается там как встреча Фоса, светового человека, с Тьмой, которая из первоизданной тайны преображается в светоносную Ночь. Его мучительный порыв к центру, Полюсу и «Тьме на подступах к полюсу» увенчивается появлением светового Вожатого, Совершенной Природы. Она подсказывает ему шаг, благодоря которому в этой Ночи должен воссиять свет: для этого нужно извлечь Образ, скрывающий в себе изначальное откровение Абскондитума. Заключив светильник в скляницу¹³, как велит ему Совершенная Природа, посвящённый проникает в подземную камору и встречает там некоего шейха, в котором узнаёт Гермеса и самого себя. Шейх восседает на престоле, держа в руках изумрудную скрижаль с арабской надписью, которая в латинском варианте звучала бы так: «Hoc est secretum mundi et scientia Artis naturae»¹⁴. Сизигия человека света и его светового Вожатого устанавливается тогда, когда фос превращается в светоносца ( ), ибо именно ему и посредством него Совершенная Природа, его Вожатый, раскрывает тайну, которой является она сама: тайну света божественной и непостижимой Ночи.

Отныне их сизигический союз становится столь тесным, что одна и та же роль исполняется в нём — последовательно или даже одновременно — и Гермесом, и его Совершенной Природой. Эта мысль проводится в текстах Сохраварди, где фигурирует Совершенная Природа, особенно в упомянутом выше гимне, исполненном страстного лиризма, а также в близким им по духу «сабеянских» литургиях. Гермес — это пророк Совершенной Природы; приобщая его к мудрости, она посвящает его в свой культ, объясняя ему, каким образом следует к ней взывать, чтобы она ему явилась (это своего рода герметический зикр); Гермес преподал этот личный культ Мудрецам, предписав им отправлять между собой по меньшей мере дважды в год эту персональную литургию их Совершенной Природы. Что же касается обращённой к Гермесу сабеянской литургии, то она, в свою очередь, взывает к нему в тех же выражениях, в каких Совершенная Природа повелела ему обращаться к ней самой¹⁵. И всё это — вовсе не теория, а добытое опытным путём свидетельство, подкрепляемое актом молитвы, соприродной тому гимну Сохраварди, в котором Совершенная Природа уподобляется одновременно Порождающему и Порождённому. Подобное соотношение, как мы увидим ниже, включено в собственно суфийское понятие шахид, «свидетель созерцания»: созерцая теофанического свидетеля, суфий созерцает самого себя; Созерцающий становится Созерцаемым, и обратно; эта мистическая ситуация великолепно выражена в формуле Майстера Экхарта: «Взгляд, в котором я узнаю его, и взгляд, в котором он узнаёт меня».

Особенно широкое и оригинальное развитие темы Совершенной Природы встречается у одного философа, жившего чуть раньше Сохраварди. Речь идёт об Абу’ль Баракате Багдади, утончённом мыслителе весьма своеобразного склада, еврее по происхождению, позже перешедшем в Ислам и скончавшемся в 560/1165 г. в возрасте примерно девяноста лет. Поскольку я подробно говорил о нём в другой своей работе¹⁶, здесь мне хотелось бы лишь напомнить, как тема Совершенной Природы возникает в его сочинениях в связи с проблемой действенного Разума, унаследованной от Авиценны и его учеников. Когда действенный Разум философов этой школы отождествляется со Святым Духом, который в кораническом Откровении тождествен ангелу Джебраилу, или, иначе говоря, когда ангел Познания уподобляется ангелу Откровения, происходит отнюдь не рационализация Духа; напротив, вся проблема ноэтики излагается здесь в терминах ангелологии. Вследствие чего возникает вопрос: почему существует всего один действенный Разум? Ответить на него — значит согласиться с тем, что либо все человеческие души тождественны между собой в силу своей одноприродности и единосущности, либо каждая из них отличается по видовому признаку, либо, наконец, они сгруппированы в духовные семейства, равнозначные отдельным видам. «Вот почему древние Мудрецы [...], посвящённые в такие вещи, что не воспринимаются органами чувств, учили, что для каждой индивидуальной души или, быть может, для целой совокупности таких душ, имеющих общую природу и между собою схожих, определена одна-единственная сущность духовного мира, которая в течение всего существования этой души или совокупности душ проявляет к ним особое внимание и заботу; она приобщает их к знанию, охраняет, ведёт, защищает, утешает и помогает победить, и сущность эту они называли Совершенной Природой. И этот их друг, защитник и покровитель на языке верующих называется Ангелом». Хотя сизигическое соотношение проступает здесь не особенно отчётливо, основную мысль данного отрывка можно считать явным отзвуком герметизма; ею определяется позиция Сохраварди, занятого установлением связи между Святым Духом, Ангелом человечества, и Совершенной Природой каждого светового человека. Идёт ли речь о божественной Сущности или об Ангеле-архетипе, начиная с того момента, когда их явленность раскрывает трансцендентное измерение духовной личности как таковой, они должны обладать индивидуальными чертами и стремиться к установлению личностных отношений. Тем самым завязываются и непосредственные отношения между миром божественного и духовной личностью, независящей от медитативных усилий какого бы то ни было земного сообщества. «Есть души, научающиеся всему у человеческих наставников, но есть и такие, что восприняли всё от незримых вожатых, известных только им одним».

В обширном наследии Сохраварди можно выделить три отрывка, в которых выводится Совершенная Природа, выводится не теоретически, а как образ, навеянный визионёрским опытом, как собеседница в молитве. Самый показательный из них находится в «Книге бесед»¹⁷, где Сохраварди явно намекает на приведённый нами выше герметический текст: Гермесу является некая световая форма, которая приобщает его к гностическим знаниям. На вопрос Гермеса: «Кто же ты такая?», она отвечает «Я — твоя Совершенная Природа». В другом месте¹⁸ призыв, обращённый Гермесом к его Совершенной Природе среди экстатических треволнений и переживаний, свидетельствует об инициатическом испытании, пережитым как личная тайна (Гермеса в данном случае можно считать вторым «я» Сохраварди). Немаловажно, что в намёках на время и место этого визионёрского эпизода сквозят символы Севера, указывающие на переход к миру, лежащему за пределом чувственных восприятий. Этот эпизод — самая яркая иллюстрация анализируемой здесь темы: Совершенная Природа как световой вожатый духовной личности, которой она «открывает» его трансцендентное измерение, побуждая её переступить порог... (см. также ниже, гл. III). «Персона», к которой в миг инициатического экстаза обращается с призывом посвящаемый, — это всё та же Совершенная Природа — гимне Сохраварди, быть может, самая проникновенной молитве, когда либо вознесённой к Ангелу. В этом смысле её можно считать формой личной литургии, сообразной с теми предписаниями, которые Гермес, согласно «сабеянам», оставил Мудрецам¹⁹: «Ты — мой владыка и господин, мой святой ангел, моё драгоценнейшее духовное существо, ты — породивший меня Дух и Дитя, порождённое моим духом... Ты, облачённый в ослепительнейшее из божественных Сияний... предстань передо мной в прекраснейшей и высочайшей из твоих эпифаний, яви мне свет твоего лучезарного лика, будь для меня посредником... выпростай моё сердце из покровов тьмы...» Подобные сизигические отношения характерны для духовидца, достигшего центра, полюса; они встречаются как в мистике Джелалэддина Руми, так и во всей сохравардийской традиции Ирана, это подтверждается свидетельством Мир Дамада, крупного теолога, жившего в XVII веке в Исфагани; это отношения, благодаря которым душа мистика становится, подобно Мариам и Фатиме, «матерью своего отца», омм аби-ха. Об этом же говорит и такой стих Ибн’ Араби: «Я наделил тебя способностью восприятия лишь затем, чтобы мог воспринимать сам себя»²⁰.

Эти отношения, которые можно выразить лишь посредством парадокса, являются целью единого мистического опыта, какие бы многообразные формы он ни обретал. Их поиску и достижению посвящено целое сочинение Сохраварди, озаглавленное «Рассказ о чужбине Запада». Этот рассказ обнаруживает родство не только с текстами герметической традиции, но и с текстом, чрезвычайно представительным как для гностики, так и? для манихейского богословия; речь идёт о знаменитой «Песне Жемчужины», включённой в «Книгу Деяний Фомы». Признавая, что официальное христианство не могло не отнести эту книгу к числу апокрифов, в её оправдание можно сказать, что она заключает в себе лейтмотив всей иранской духовности, в том числе и суфизма²¹. В «Песне Жемчужины» можно усмотреть прообраз «поисков» Парцифаля; Монсальват позволительно уподобить «Горе Господней» (Кух-э Хваджех), поднявшейся из вод озера Хамун (на теперешней границе Ирана и Афганистана), где Фравасти поклоняются семени грядущего Спасителя, Саошйанта; как и Mons victorialis, она была отправной точкой странствия Магов-Волхвов, сближающего иранскую профетологию и христианским Откровением; она, наконец, сопрягает воедино памятование о царе Гундафаре с проповедью апостола Фомы. Можно сказать наверняка, что, с одной стороны, «Рассказ о чужбине Запада» берёт своё начало в последней части рассказа Авиценны о Хайи ибн Йакзане, а с другой, что между «Песнью Жемчужины» и «Рассказом о чужбине» существует множество параллелей, вроде бы свидетельствующих о том, что ещё до написания «Рассказа» Сохраварди вычитал в «Песне» историю юного иранского принца, отправленного родителями в Египет, чтобы отыскать там бесценную Жемчужину.

Принц совлекает с себя «ризу света», любовно сотканную для него родителями, и прибывает в «землю изгнания», где чувствует себя Чужаком; он старается остаться неузнанным, но его узнают и заставляют вкусить «яства забвения». Затем он получает принесённое орлом послание, подписанное его отцом и матерью, госпожой Востока, а также всеми представителями парфянской знати. Тут-то он и вспоминает о своём происхождении и о жемчужине, ради которой его послали в Египет. И тогда начинается его «исход из Египта», великое Возвращение на Восток. Родители посылают ему навстречу двух гонцов, приносящих оставленную им на родине «ризу света». Он не помнил, как она выглядела, оставив её ещё ребёнком: «И вот я вижу её целиком в существе моём, а себя вижу в ней, ибо и в разделении нашем мы пребывали в одном обличьи... И ещё я узрел в ней движение гнозиса и увидел, что она собирается говорить... И заметил, что расту сообразно её усилиям, и царственные её устремления излились на меня²² . Представляется бесспорным, что автор нагляднейшим образом и с благородной простотой отразил здесь дву-единство Совершенной Природы (представленной в виде «ризы света») и светового человека, ведомого ею с «Чужбины Запада», — дву-единство, фактически невыразимое в категориях человеческого языка.

Все эти темы вновь оживают в «Рассказе о чужбине Запада»²³. Здесь также дитя Востока отправляется в изгнание на Запад, символизируемый городом Кайраваном, в котором можно усмотреть упоминаемый в Коране «город притеснителей». Узнанный этими «притеснителями», он закован ими в цепи и брошен в колодец, откуда может украдкой выбираться лишь по ночам. Его гнетёт всё возрастающее чувство бессилия, беспамятства и отвращения. И, наконец, он получает принесённое удодом послание от родителей, из дальнего далёка, в котором ему предлагается без промедления пуститься в обратный путь. Эта весть, подобно вспышке молнии, пробуждает его от беспамятства и он начинает странствие в поисках того Востока, что не значится на наших картах, в поисках космического норда, чтобы уподобиться иранским Мудрецам, хранителям «восточной теософии», которые получили свою мудрость от «жителей» иного, не-географического Востока. Возвращение на Восток равнозначно восхождению на гору Каф, космическую (или психокосмическую) вершину, гору с изумрудными городами, небесный полюс, мистический Синай, смарагдовую скалу. В основных произведдениях Сохраварди уточняется местоположение этой горы (см. ниже, гл. III): это Восток, мистическая Земля Хиркалайи, Terra lucida, расположенная на небесном севере. Там и происходит встреча странника с тем, кто его породил (и к кому обращён приведённый выше гимн), с Совершенной Природой, с личным Ангелом, знакомящим его с мистической иерархией тех, кто предшествует ему на пути к сверхчувственным высотам; указывая на ближайшего из них, Ангел восклицает: «Он заключает в себе меня, подобно тому, как я заключаю в себе тебя».

В том и другом рассказе налицо схожая ситуация: чужеземец сталкивается с силами притеснителей, стремящихся принудить его к беспамятству, заставить подчиниться их коллективным духовным влияниям. Сначала на изгнанника смотрят как на еретика; затем, когда религиозные уставы вырождаются в социальные нормы, он обретает в глазах притеснителей черты помешанного, с которым невозможно договориться. Его безумие не поддаётся лечению, а в какие бы то ни было тонкости врачеватели не вдаются. И однако его мистическое сознание само по себе является критерием, делающим его неуязвимым для всех этих попыток насильственной ассимиляции: принц Востока, описываемый в «Песне Жемчужины» и в «Рассказе о чужбине», знает, кто он такой, и что с ним приключилось; но его ловят с поличным и заставляют вкусить «яства забвения»; его сковывают и бросают в колодец; несмотря на всё это, ему удаётся разобрать смысл Послания и он осознаёт, что его путеводный свет (светильник из подземной каморы Гермеса) не имеет ничего общего с экзотерическим днём «города притеснителей».

В том, что здесь звучит лейтмотив всей иранской духовности (образ колодца настойчиво повторяется у Наджма Кобра) можно убедиться всего на одном примере. Мы только указали на параллелизм между одним из эпизодов «Деяний Фомы» и «Рассказом» Сохраварди. Этот параллелизм сквозит и в других местах. В одной литературной компиляции, представляющей из себя арабскую обработку санскритского текста «Амритакунда» и относящейся, самое раннее, к VII-VIII векам, находится вставка — нечто вроде небольшого мистического романа, являющегося ничем иным, как текстом, бездоказательно приписываемом Авиценне и известном под заглавием «Рисалат аль-Мабра ва’ль-Маад», «Послание о первоистоке и возвращении»²⁴, — такое название носят многие философские или мистические сочинения на арабском и персидском языках, которое, исходя из гностической перспективы, можно перевести как «Бытие и Исход», то-есть сошествие в земной мир, в чужбину Запада, и исход из Египта, возвращение на родину.

Здесь чужестранец является посланником правителя своей страны (Востока), получающим перед отбытием наставления мудрого царедворца. Место его изгнания — город, жители которого, суматошливые и суетливые, олицетворяют собой направленные вовне и вовнутрь страсти и физиологические энергии. В конце концов он встречает в этом городе восседающего на престоле шейха, властелина страны. Он подходит к нему и завязывает с ним беседу, на каждый его жест, на каждое его слово шейх отвечает теми же словами и жестами. Тут пришелец понимает, что шейх — это он сам (см. выше упоминание о посвящённом, узнающем в образе Гермеса свой собственный образ). И тогда ему внезапно приходит на память наставление царедворца, полученное перед отъездом. Он снова видит этого мудреца, который берёт его за руку и велит «погрузиться в эту воду, ибо она есть Вода Жизни». Омывшись в этом мистическом Водоёме, уразумев значение всех символов, разгадав смысл любого шифра, он вновь оказывается перед шейхом, который говорит ему: «Добро пожаловать! Отныне ты принадлежишь к нашему братству.» И расщепив надвое нить паутинки, он снова скручивает её воедино, восклицая: «Единое умножается на единое.»

Тема Христа=Ангела равнозначна теме Христа-Пастыря, о чём свидетельствуют памятники раннехристианского искусства, где Христос принимает обличье Гермеса креофора (с агнцем на плечах и в ореоле из семи планет, по сторонам которого сияют Солнце и Луна), или изображается в виде погружённого в раздумья (Пс. 23 и Иоанн, 10:11-16) Аттиса, подлинного daimon paredros, личного покровителя, всюду сопровождающего того, кому он попечительствует, согласно речению Поймандра: «Я буду подле тебя во все дни жизни твоей»²⁸. В восклицании Гермы, узнавшего «того, кому он был вверен», сквозит намёк на духовный союз, заключённый во время посвящения. В нём можно уловить также чисто манихейскую огласовку двойной темы — темы Христа как «Небесного Близнеца» Мани и «световой формы», в которую облекается каждый Избранник, отрекаясь от властей мира сего. Данная огласовка этих двух тем вводит нас в самую сердцевину иранских представлений доисламской эпохи; их повторение в последующий период свидетельствует о неотъемлемом присутствии архетипа в позднейших разработках того же сюжета: отождествление светового Вожатого с человеком света, совершающееся в целях ориентации на Восток-первоисток, не имеющий ничего общего с востоком географическим.

Второй нелёгкой задачей является определение взаимоотношений между двумя образами, имеющими равную архетипическую ценность, — образами Фраварти и Даэны. Здесь невозможно углублённое исследование данной темы; ограничимся лишь указаниями на то, как возникает эта проблема и какое её решение можно отыскать в некоторых текстах согласно схеме, уже опробованной прежде.

В маздейской космогонии Фраварти²⁹ являются женскими сущностями, небесными архетипами всей совокупности существ, составляющей световое Творение. Каждое существо, перешедшее из небесного или тонкого состояния (менок) в состояние материальное и зримое (гетик, материальное начало, само по себе непричастное ни к злу, ни к мраку, которые соприродны ариманическим силам, относящимся к духовному порядку), — каждое существо обладает в горнем мире своей Фраварти, исполняющей по отношению к нему роль ангела-хранителя. Более того: все небесные сущности, ангелы и архангелы, не исключая самого Ормазда, тоже имеют своих Фраварти. Они — световые Сизигии, то, что названо в Коране «светом поверх света». Ормазд открывает своему пророку Заратуштре, что без поддержки и подмоги со стороны Фраварти, ему не удалось бы защитить своё световое Творение от натиска противо-творения Аримана. Сама идея этой битвы обрастает драматическими подробностями, когда речь идёт о вочеловеченных Фраварти. В самом начале тысячелетней эпохи смешения Ормазд поставил их перед выбором, определяющим всю их последующую судьбу: либо остоваться в горних пределах, где им не грозят силы Аримана, либо сойти на землю и облечься в материальные тела, чтобы сражаться с аримановым воинством в материальном мире³⁰. Они отозвались на второе предложение решительным «да», откуда, согласно некоторым предположениям, и происходит их название, которое можно перевести как «сделавшие выбор». Практически же, в религиозных изображениях Фраварти, воплощённая в земном мире, просто-напросто отождествляется с человеческой душой.

Но тогда не может не возникнуть и такой вопрос: как следует понимать двумерную структуру, характерную для световых существ, если Фраварти «собственной персоной», то-есть небесные архетипы, сойдя на землю, отождествляются с земным «измерением»? Иначе говоря, если архетип или ангел, покидая горние пределы, обращается в земное существо, не следует ли предположить, что в таком случае ему самому понадобится некий ангел-хранитель, небесный двойник? Судя по всему, маздейская философия относилась к этому вопросу весьма серьёзно. Его решение могло состоять в идее земного союза Фраварти и человеческой души, причём первая из них остаётся неподвластной никаким ариманическим посягательствам³¹. Однако, если рассматривать эту фундаментальную проблему, от решения которой зависит весь смысл человеческой жизни, практически принимая тождественность Фраварти и души, данный вопрос оказывается чересчур сложным, чтобы ответ на него мог заключаться в простом филологическом перечне материальных данных.

Философский же подход к проблеме предполагает обращение к эсхатологическому образу Даэны (это авестийское имя в среднеперсидском языке или пехлеви приобретает форму Дэн). Этимологически — это ясновидящая душа или ясновидящий орган души; онтологически же — свет, наделяющий способностью зрения, и свет зримый. Даэна — это и неземные видения горнего мира, и религия или вера, «избранная» Фраварти; она является также сущностной индивидуальностью, трансцендентным и «неботечным» Я, Ликом, который в сиянии своей вечности даёт верующему возможность лицом к лицу встретиться с душой своей души, ибо вера неминуемо ведёт к осуществлению и свершению. Все другие интерпретации образа Даэны сводятся именно к этому, лишённому противоречий толкованию. Его подтверждает эпизод посмертных мытарств души, когда при вступлении на мост Чинват ей предстаёт «небесная дева», первозданный Лик, одновременно свидетель, судия и воздаяние: «Кто же ты, чья красота затмевает все красоты земного мира? — вопрошает её душа. — Я твоя собственная Даэна. Я была любимой, ты возлюбил меня ещё сильнее. Я была красивой, ты сделал меня ещё прекрасней», — отвечает она и, заключив душу верующего в объятия, вводит её в Обитель Песнопений (Гаротман). Этот диалог, происходящий post mortem, снова возвращает нас к уже проанализированной выше двойственности отношений между Порождающим и Порождаемым. И, напротив, тот, кто разорвал союз, заключённый прежде сотворения мира, встречается с ужасной сущностью, со своим собственным отрицательным образом, карикатурой на ту небесную вочеловеченность, которую он сам в себе искалечил и истребил; изгой, выкидыш, разлучённый со своей Фраварти, — вот, что такое человек без Даэны. Даэна остаётся той же, какой она была в мире Ормазда, отпавший же от неё человек перестаёт видеть даже самого себя: вместо небесного светового зерцала ему предстаёт его собственная тень, его собственная ариманическая темень. Таков драматический смысл маздейской антропологии.

Наилучшим образом разрешая сложную ситуацию, касающуюся физиологии светового человека, один из маздейских текстов говорит нам о троичности души, то-есть тонкого или духовного организма человека (меноких), не зависящего от организма физического и материального³². Есть души, «находящиеся в пути» (рубан и рас), то-есть такие, которым кто-то сопутствует на пути через мост Чинват, в эсхатологическом и экстатическом смысле являющийся рубежом инобытия, связывающим центр мира с космической или психо-космической горой. Нет, следовательно, сомнений, что этим душам сопутствует Даэна, руководящая их вознесением к высотам крайнего севера, к «Обители Песнопений», в область неистощимого Света³³. А есть и такие души, которые в нашем тексте называются «душами вне тела» (руван и берон тан). Два последних разряда соответствуют двум аспектам одной и той же души, то-есть Фраварти, воплощённой в земном организме; она руководит им, как полководец (hegemonikon стоиков) руководит армией, но иногда вырывается из него — либо во время сна, либо в моменты экстаза, — чтобы встретиться с душой, «находящейся в пути», то-есть с Даэной, которая ведёт её, вдохновляет и укрепляет.

Целокупность их двуединства является, стало быть, «светом поверх света», который ни в коем случае не может быть сплавом ормаздианского света и ариманического мрака или, если пользоваться терминами психологии, сознания и его тени. Позволительно сказать, что Фраварти, тождественная земной душе, связана с ангелом Даэной такими же соотношениями, которые существуют между Гермесом и Совершенной Природой, Фосом и его световым Вожатым, Гермой и его «пастырем», принцем-изгнанником и его «Ризой света». К ним следовало бы добавить ещё одну пару — Товию и Ангела, тем более, что этот мотив насыщен иранскими реминисценциями. Данная тема неистощима, поскольку в ней отражена одна из важнейших сторон человеческого духовного опыта; повсюду, где этот опыт осуществляется, он служит признаком осознания индивидуальной трансцендентности, превозмогающей любые попытки принуждения и «обобществления» личности. Таким образом, этой теме соответствуют гомологи как в религиозных вселенных, роднящих её с представлениями древней иранской веры, так и в последующих духовных мирах, воскресивших её основные положения и придавших им новую ценность.

Прибегая к маздейской терминологии, можно сказать, что Даэна-Фраварти, будучи предвечной судьбой человека, олицетворяет и содержит в себе её хварно; чтобы вкратце дать наиболее полное представление об этом специфически маздейском понятии, лучше всего обратиться к двум его греческим эквивалентам: свет славы ( ) и судьба ( ). Важно и то, что в этом понятии как бы сочетаются образы иранской и нордической космогонии. И той, и другой присущ одинаковый взгляд на небесные женские сущности, предержащие в себе силу и судьбу человека: речь идёт о Фраварти и Валькириях. Вполне понятно, что такая трактовка этих фигур может встретить решительный отпор со стороны не в меру суровых критиков, для которых наделение Ангела женственными чертами служит доказательством его «женоподобия». Подобная критика свидетельствует о полной неспособности постичь смысл этих сущностей; утратив понимание того, что такое Ангел, человек, лишённый Фраварти (им может быть представитель какой угодно эпохи) представляет её себе лишь в виде карикатуры. Во всяком случае, тема компаративистских исследований, сравнивающих между собой Фраварти и Валькирий, может быть плодотворной лишь при подлинном вживании в эти образы. Здесь нелишне напомнить о моей беседе с покойным Герхардом ван дер Леевом, в которой он сумел воздать должное Рихарду Вагнеру касательно данного вопроса. Он отметил, что Вагнер, при всей его крайне личной трактовке образов старинных саг, проявил глубокое и тонкое понимание древних германских верований. Созданный им образ Брюнхильды — это, по сути дела, прекрасная и волнующая фигура Ангела, «мысли Вотана», души, порождённой Богом; по отношению к герою оперы она предстаёт хранительницей его силы и вершительницей судьбы; её появление всякий раз напоминает о неотвратимой близости Инобытия: «Да простится с жизнью тот, кто меня увидел. Ты узрел горящий взгляд Валькирии, тебя она теперь и унесёт»³⁴. Точно так же иранский мистик встречается с Даэной на мосту Чинват, на пороге Инобытия, а Гермес сталкивается со своей Совершенной Природой лишь в предвосхищении наивысшего экстаза.

Любое рационалистическое толкование завело бы нас здесь в тупик — ведь оно низводит эту фигуру до уровня аллегории под тем предлогом, что она «персонифицирует» деяния и поступки человека. На самом же деле это вовсе не аллегорическая конструкция, а первозданный Образ, благодаря которому постигается мир реальностей, не являющийся ни миром чувств, ни сферой ментальных абстракций. Отсюда проистекает его глубинная убедительность, вдохновившая, как мы это видели, не только «восточную теософию» Сохраварди, но и некоторых толкователей Корана (в «Великом Тафсире» Табари, в комментариях к суре 10/9, слово в слово перелагается авестийский эпизод встречи с Даэной post mortem), не говоря уже о представителях шиитского исмаилитского гнозиса. Исмаилитская антропология представляет условия земного человеческого бытия как некое «пограничное» состояние, как некую двойственность: потенциально человек является и ангелом, и демоном. Описывая развязку этой сиюминутной ситуации исмаилитская антропология волей-неволей прибегает к зороастрийским образам. Именно так эта развязка трактуется в классической маздейской трилогии и воспроизводится у Насироддина Туси, когда он говорит о посмертной участи посвящённого: «Мысль его становится Ангелом, порождением мира архетипов; слово его становится духом, порождением этого Ангела; деяние его становится телом, порождением этого духа». Остаётся добавить, что образ Даэны на мосту Чинват точка в точку повторяется в образе «Ангела приветливого и прекрасного, на веки вечные становящегося спутником души»³⁵. Из всего этого следует, что мусульманский гнозис Ирана³⁶ лишь воссоздавал черты того Лика, который был главенствующим в маздеизме и манихействе.

4. Небесный Близнец
Согласно маздейской гностике, у каждого существа физической вселенной есть свой двойник на небесной Земле Мшуния Кушта, населённой потомками мистического Адама и мистической Евы (Адам касия, Ева касия). В миг смертного exitus’a земная личность покидает своё плотское тело и облекается духовным телом своего небесного Alter Ego, а он, возносясь в высшие сферы, в свою очередь облекается телом чистого света. Когда человеческая душа завершает свой очистительный цикл и весы Абатура Музании удостоверяют её совершенную чистоту, она возносится в мир Света, где соединяется со своим предвечным Двойником: «Я иду к моему Образу, и мой Образ идёт ко мне, и обнимает меня, и не выпускает из объятий, словно я только что вышел из темницы»³⁷.

Фигура небесного Двойника (карин) или Близнеца (тав’ам) является одной из главенствующих в манихейской профетологии и сотериологии. Когда Мани исполнилось двадцать четыре года, ему явился ангел, возвестивший, что настала пора заявить о себе и начать обращение людей в свою доктрину: «Приветствую тебя, Мани, от своего лица и от лица господина, пославшего меня к тебе»³⁸. На то же самое намекают и предсмертные слова самого Мани: «Световыми очами созерцаю я моего Двойника». О том же пела в своих псалмах его община: «Буди благосвен Христос, твой световой двойник, зиждатель всех наших благ»³⁹. Мани, как и Фома из тех самых «Деяний», куда включена «Песнь Жемчужины», почитал своим небесным Двойником Христа-Ангела, от которого получил откровение, подобно тому, как пророк Мухаммад получил его от Ангела Джебраила (напомним, что отождествление Христа с Гавриилом засвидетельствовано и у гностиков). Тем, чем для самого Мани являлся Христос-Ангел (в восточном манихействе его заменяла Богоматерь света), для каждого Избранника является тав’ам, личный «небесный Двойник». Это та световая Форма, которую принимают Избранники, вступая в манихейскую общину и торжественно отрекаясь от служения властям мира сего. После кончины Избранника исполнялся псалом, славящий «его небесного Двойника, коему не грозит смерть». У катаров он был известен как spiritus sanctus или angelicus, соответствующий каждой отдельно взятой душе; при этом его чётко отличали от Святого Духа (Spiritus principalis), который поминался в числе двух других лиц Троицы.

Вот почему Манвахмед (архангел Воху Mана зороастризма великому, Нус), будучи, согласно восточным текстам, световым элементом, пребывающим как внутри души, так и вовне её, может быть чётко определён только при наличии всех четырёх составляющих ту аналогию соотношений, о которой мы уже говорили выше. Великий Манвахмед так же относится к совокупности всех световых душ (columna Gloriae), как каждый частный (не коллективный) Манвахмед относится к своему земному «я». Можно ещё сказать, что отношение Манвахмеда частного (spiritus sanctus) к Манвахмеду великому (Spiritus principalis) аналогично, у Сохраварди, отношению Совершенной Природы к Джебраилу как Святому Духу и Ангелу всего человечества. Таким образом, эта световая Форма исполняет ту же функцию, что и Совершенная Природа. Манвахмед — это высшая теофания, Вожатый Избранника в течение всей его жизни, сопровождающий его до самой грани Инобытия. «Он руководит посвящением Избранника, обращая его сердце к раскаянию ( ); он — Нус-свет, нисходящий с небес, он — пресвятой луч ( ), озаряющий и очищающий душу, ведущий её в ту Землю света (Terra lucida), откуда она изошла в начале времён и куда вернётся, дабы обрести своё изначальное обличье»⁴⁰. Этот мудрый Вожатый предстаёт Избраннику in extremis как «световой образ, схожий с его душой», как Ангел, «носящий венец и диадему»; эта световая Форма — ничто иное, как небесная София и Дева света (образ, занимающий центральное положение в книге «Пистис София»). Этот образ неспроста нарицается в манихействе его зороастрийским именем, подтверждая тем самым видение Даэны, предстающей световому существу после его смерти в виде «девы-наставницы»⁴¹.

Всё то, что мы попытались обозреть здесь поверхностно, могло бы быть дополнено другими текстами, куда более доступными, чем те, которые были только что рассмотрены. Достаточно напомнить отрывки из «Федона» и «Тимея» Платона, комментируемые в четвёртой главе третьей «Эннеады», где Плотин рассуждает о daimon paredros, которому вверены наши судьбы и который руководит нашей душой и при жизни, и после смерти. Можно также упомянуть о великолепной разработке этой темы у Апулея (De deo Socratis, 16), говорящего о высшем чине даймонов, каждому из которых доверено водительство отдельной человеческой личности в качестве её свидетеля (testis) и надзирателя (custos). Не менее интересны для нашего исследования тексты Филона Александрийского, где Нус рассматривается как истинный человек, как «человек в человеке». Этот homo verus обитает в душе каждого из нас, и мы видим в нём то архонта и царя, то судию, увенчивающего нас за победы в жизненных битвах; при случае он может исполнять роль свидетеля ( ) и даже обвинителя⁴². Упомянем, наконец, и понятие сакшин, встречающееся в двух Упанишадах⁴³. Этот «человек в человеке» тоже предстаёт свидетелем-очевидцем, присутствующем при всех наших деяниях и внутренних переживаниях, происходят ли они наяву, во сне или в состоянии экстаза: «Две птицы, соединённые вместе друзья, льнут к одному и тому же дереву — одна из них поедает сладкую ягоду; другая смотрит на это, не поедая». Сакшин — это Вожатый; человек смотрит на него и сливается с ним по мере того, как сходят на нет все его изъяны и пороки, и он становится гомологом Совершенной Природы, шахидом в форме света.

Нам уже не раз встречалось слово «свидетель» ( , testis, шахид), позволяющее осознать, что общего можно усмотреть в последовательных явлениях одного и того же Лика — от зороастрийской Даэны до суфийского шахида. Там, где этот свидетель становится, как у Наджма Кобра, очевидцем теофании, его звание повышается или понижается в зависимости от того, каким это явление предстаёт душе визионёра, — видит ли она в нём свет или, напротив, одну сплошную тьму, и таким образом способствует или мешает своей собственной духовной реализации. Поэтому «Свидетель небесный» может именоваться «мерилом сверхчувственного» (мизан аль-гайб); следовательно, «деву красоты» тоже позволительно считать этим «мерилом», поскольку она удостоверяет способность или, напротив, неумение души увидеть в красоте прежде всего теофанию.

Все указания приведённых здесь текстов сходятся на эпифании этого Лика, чьи многоразличные имена скорее раскрывают, чем утаивают его подлинную сущность: Ангел или Солнце философов, Даэна, Совершенная Природа, личный наставник или сверхчувственный Вожатый, и т.д. Именно эти совпадающие свидетельства определяют контекст феноменологии визионёрского опыта в иранском суфизме, где цвето-световые феномены неразрывно связаны с явлением личного духовного Вожатого (шейх аль-гайб у Наджма Кобра, остад гайби у Семнани). Важно отметить, что все примеры этого опыта сводятся к одному и тому же типу духовного посвящения, глубоко индивидуальному и личному. Кроме того, подобно слиянию светового человека со своим Вожатым, своей небесной ипостасью и трансцендентным «измерением» его сущности, этот опыт как ориентирован и ориентирует в определённом направлении, которое можно обозначить лишь посредством символов, символов Севера.

Мы пытались показать, от каких духовных структур и предпосылок зависит освобождение светового человека, Прометея-Фоса. Сам ход этого освобождения поможет нам теперь уточнить ориентацию, от которой оно зависит. Важно уяснить, какой именно области принадлежит и откуда нисходит личный сверхчувственный Вожатый, образующий чету со своим земным двойником, — области, откуда происходит и Фос и куда он должен вернуться вместе со своим Вожатым. У Наджма Кобра появляется образ колодца, куда был брошен изгнанник из рассказа Сохраварди. Подлинное освобождение из глубины колодца начинается в тот миг, когда над его устьем вспыхивает сверхъестественный зелёный свет. Сохраварди указывает нам и на время этого явления, и на то направление, в котором движется его участник в ходе радикальной индивидуализации, переживаемой как слияние с личной световой Формой. Полуночное солнце и небесный полюс — эти символы сопрягаются воедино, указуя нам направление на мистический Восток, то есть Пра-восток, который надо искать не на востоке наших земных планисфер, а на вершине Космической горы.