Перевод с французского Юрия Стефанова



бет6/11
Дата25.06.2016
өлшемі0.8 Mb.
#157507
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11

ГЛАВА V




ЧЁРНЫЙ СВЕТ



1. Нематериальный свет
По сути своей то, что мы обозначим термином ”сверхсознание” (сирр, хафи в терминологии суфийской) не может быть феноменом коллективным. Это неизменно нечто такое, что раскрывается в исходе битвы, протагонистом которой является духовная индивидуальность. Коллективным путём невозможно перейти от чувственного к сверхчувственному, ибо этот переход равнозначен раскрытию и расцвету световой личности. Результатом этого процесса безусловно может стать сознание мистической братской общности, но оно никогда не предшествует ему (Гермес проникает в подземную коморку в одиночку, следуя указаниям Совершенной Природы, см. выше, II, 1). Это последовательное раскрытие, сопровождается, как мы видели, ”теофаническими световыми явлениями”, изменяющимися от случая к случаю. Вживание в эти явления, определение степени их присутствия с помощью и ради их ”свидетеля” - вот к чему сводится в данном случае мотив шахида (107). Этой сизической общностью обусловлена ”сверхъиндивидуальность” мистика, то-есть трансцендентное измерение его личности. Как только порог этого измерения перейдён, открывается перспектива некой тайной истории вместе со всеми опасностями и свершениями, уготованными световому человеку, исчезновениями и появлениями его шахида. Проследить их во всех деталях и до конца значило бы привлечь всё наследие иранского суфизма; мы ограничимся лишь несколькими основными чертами, заимствованными у трёх-четырёх великих суфийских учителей. Измерение сверхсознания символически возвещается ”чёрным светом”, соответствующим у Наджма Кобра Мохаммада Лахижи высшему этапу духовного становления; у Семнани он знаменует самый опасный отрезок инициатического пути, непосредственно предшествующий последней теофании, возвещаемой зелёным светом. Так или иначе, связь между visio smaragdina и ”черным Светом” приводит к их взаимодействиям решающего значения.

Именно идея ”черного Света” (нур-э сийах по-персидски) позволяет нам провести различие между двумя измерениями, о которых не может дать понятие одномерное и не дифференцированное бессознательное. В той мере, в какой мистическому языку случается ”символизироваться” с физическим опытом, этот опыт наилучшим образом идею полярности — не столько между сознанием и бессознательным, сколько между сверхсознанием и подсознанием. Существует темнота материи и темнота отсутствия материи. Физики различают черноту материи и черноту стратосферы (108). С одной стороны, может существовать чёрное тело, тело, поглощающее все световые лучи любого цвета; такое можно ”увидеть” в тёмной печи. Когда её разжигают, её чернота раскаляется сначала докрасна, потом добела и, наконец, до красноватой белизны. Весь этот свет поглощается материей, а затем излучается ею. Такова, согласно Наджму Кобра и Сохраварди, ”световая частица” (световой человек, # #), поглощённая тёмным колодцем (нафс аммара, см. выше III, 3), которую должно освободить пламя зикра, заставить её ”излучаться”. Всё это — чёрное тело, тёмный колодец или печь, ”Негр”; это — нижняя тьма, инфрасознание и подсознание. С другой стороны, есть свет без материи, то-есть не тот, что становится зримым, потому что его поглотила данная материя, а затем восстановила в той мере, в какой поглотила. Вышняя тьма — это чернота стратосферы, межзвёздного пространства, чёрное Небо. В мистических терминах она соответствует свету божественной Самости (нур-э дхат), чёрному свету Deus absconditus, потаённому Сокровищу, стремящемуся сделаться явным, ”обрести восприятие, чтобы самому стать его объектом”, проявиться, облачившись в состояние объекта. Эта божественная темнота, таким образом никак не соотносится с темнотой низшей, темнотой чёрного тела, инфрасознанием (нафс аммара). Она есть чёрное Небо, чёрный Свет, в котором открывается сверхсознанию самость Deus absconditus.

Здесь не обойтись без метафизики Света, чьи пути предначертаны духовным цветовым опытом мистиков, в данном случае иранских суфиев. Их зрительное восприятие цвето-световых явлений основывается на идее чистого цвета, облекающегося своей собственной материей, то-есть последовательностью материализующего потенцию ”потаенного Сокровища”, стремящегося стать явным. Здесь уместна ссылка на установленное в одном из мистических сочинений Авиценны различие между ”тьмой на подступах к полюсу” и тьмой, царящей на ”крайнем западе” материи, то-есть силами мрака, задерживающими свет, мешающими его распространению, силами поглощающего свет черного объекта, который в ”восточной теософии” Сохраварди обозначается древним иранским термином барзак (заслонка, перемычка). В противоположность этому Тьма ”на подступах к полюсу” является областью ”черного Света”, предсуществующего всякой материи, которую он пресуществляет, чтобы благодаря ей стать зримым светом. Таким образом, антитеза устанавливается между чёрным светом полюса и темнотой чёрного материального тела, а не просто между светом и темнотой материи. Между чёрным материальным телом (типизированным, например, в нафс аммара), от которого жаждет освободиться свет, и доматериальным чёрным светом (светом божественной Самости) простирается снизу вверх целая вселенная светочей, которые, будучи частицами света, сотворены как различные цвета, способные к самостоятельной жизни и субстанциальности.

Поскольку все их усилия направлены на то, чтобы вырваться из под власти чуждой им материи (см. ниже, VI, 1, о смысле манихейской живописи и её влиянии на персидскую миниатюру), им нет надобности стабилизироваться на поверхности объекта, ставшего их тюрьмой, чтобы пребывать цветовыми тональностями. Эти светочи, сделавшиеся цветовой гаммой в самом их световом акте, следует представлять себе как сущности, творящие для самих себя свою форму и своё пространство, исходя из потребностей собственной жизни и природы (той, как выражается Генри Мор, spissitudo spiritualis, которая является пространством сверхчувственных восприятий, описанных Наджмом Кобра и его учениками). Чистые цвета (подчиняющиеся у Сохраварди двойственному порядку — вертикальному и горизонтальному, иерархии ”Матерей” и архетипов) являются в созидающем их световом акте слагаемыми собственной теофанической формы (мазхар). ”Световые акты” (фотизмы, ишракат) реализуют вместилища, благодаря которым свет становится зримым. ”Нематериальный свет” уживается здесь со светом, актуализирующим свою собственную материю (согласно тому же Сохраварди под ними нельзя понимать материальные тела, служащие достаточным основанием проявляемых ими свойств). По отношению же к материи чёрного тела, наделённого силами тьмы, ариманического мрака, всё это, без сомнения, равнозначно имматериальности. Точнее говоря, это материя в тонком, ”эфирном” состоянии (латиф); это световой акт, не антагонистичный по отношению к самому свету; это свечение mundus imaginabilis (алам аль-митхал), мира самобытных образов и форм, небесной Земли Хуркалья, ”источающей свой собственный свет”. ”Видеть вещи в свете Хуркальи”, как выражаются некоторые суфийские шейхи, - значит видеть их в том единственном состоянии, которое способствует восприятию посредством ”сверхчувственных чувств” (см. выше, IV, 7). Это восприятие является не мимолётным впечатлением, пассивно получаемым от того или иного материального объекта, но активным процессом, обусловленным физиологией светового человека. Здесь наблюдается невольное совпадение всех этих идей с учением Гёте, касающимся ”физиологической гаммы цветов” (см. ниже, VI, 2).

Мы ещё узнаем (ниже, V, 3), что ”чёрный свет” — это свет божественной Самости, поскольку он проявляет, раскрывает, позволяет увидеть. А то, что он позволяет увидеть, то-есть свет как абсолютный субъект, ни в коем случае не может стать зримым объектом. В этом смысле черный свет является Светом светов (нур аль-анвар), благодаря которому все видимые светы стали тем, что они есть; он предстает одновременно светом и тьмой, то-есть видимым посредством того, что он позволяет видеть и незримым в самом себе. Из этого следует, что когда речь заходит о цвете как о смешении света с тьмой, вовсе не имеется ввиду смесь с ариманической тенью, будь она даже просто-напросто тенью чёрного объекта. Семь цветов проявляются лишь на самом прозрачном уровне тел. Эта смесь совместима с соотношением между световым актом и бесконечной потенциальностью, стремящейся к самораскрытию (”Я был сокровищем сокровенным и пожелал быть узнанным”), то-есть между эпифаническим актом и ночью Absconditum. Но эта божественная ночь есть антитеза ариманической тьмы; она есть источник световых эпифаний, которые старается поглотить эта тьма. Мир цвета в чистом состоянии световых орбит — это совокупность актов этого Света, творящего другие светы, но не могущего проявиться посредством этих актов, стать зримым. И все эти вместилища, эти теофанические формы, которые он создаёт посредством актов проявления, всегда пребывают в связи с состоянием мистика, то-есть с активностью ”световой частицы” в человеке, стремящегося обрести свое подобие (108-а), чтобы с его помощью научиться отличать сверхсознание от подсознания с одной стороны и чёрный свет от черноты чёрного объекта — с другой. Ведь смысл данного труда — установление ориентации, сколь бы несовершенные

термины в нём ни использовались.


2. Доктрина световых явлений у Наджма Рази (1256).
Наджм Рази (109) — прямой ученик Наджма Кобра, автор написанного на персидском мистического тракта — та, и по сей день используемого в иранском суфизме; в главах, непосредственно касающихся нашего изложения, рассматриваются зрительные восприятия (мошахадат) и способы раскрытия сверхчувственного (мокашафат) (110). Их лейтмотив — в различии между теофаниями или божественными световыми явлениями, каковые суть ”Светочи Величия”, и теофаниями, предстающими как ”Светочи Красоты”. Величие (то-есть строгость, недосягаемая возвышенность) и Красота (очарование, влечение, обаяние) — вот две главные категории атрибутов, относящихся соответственно к божественному Существу как к Deus absconditus и Deus revelatus, причем Красота является прежде всего теофанией, божественным самооткровением (111). Фактически, они нерасторжимы и взаимодействуют одна с другой: есть недосягаемое Величие Красоты, и есть чарующая Красота недосягаемого Величия. Их взаимодействие доходит до такой степени, что Наджм Кобра, сравнивая эти отношения со связью мужского и женского начал, видит в них взаимообмен мужскими и женскими атрибутами (<185> 4). И в доказательство того, что их сизигия необходима для рождения духовной индивидуальности, он цитирует суфия Абу-Бакра Васити: ”Атрибут Величия и атрибут Красоты взаимопроникают; от их союза рождается Дух. Дитя есть намёк на частичную реальность; отец и мать — намёк на реальность полную (<185> 65). По мнению Наджма Рази, фотизмы, то-есть цвето-световые явления, соответствуют атрибутам Красоты; а ”чёрный свет” — атрибутам Величия. ”Физиология” светового человека, таким образом, описывается заодно с теорией ”раскрытия сверхчувственного”.

Прежде всего, как правило, способность восприятия сверхчувственных световых явлений зависит от шлифовки, превращающей сердце в совершенное зеркало, а такая шлифовка достигается, главным образом, с помощью зикра. Вначале эти световые явления проявляются в виде молниеносных вспышек, беглых зарниц. И чем совершеннее становится прозрачность (”зеркальность”) зеркала, тем более они возрастают в протяжённости, длительности и разнообразии, проявляясь, наконец, в форме небесных сущностей. Как правило также, источником, откуда истекают эти Светочи, являются духовная сущность самого мистика, его руханьят, та самая, как мы видели раньше (см. II, 1), которую Сохраварди вслед за герметистами называет Совершенной Природой, ”Ангелом” философа. Но здесь необходимо учитывать ещё и вот что: каждому духовному состоянию, каждой функции, каждому чувству, каждому поступку соответствует своя духовная сущность, свой ”Ангел”, проявляющийся в свойственном ему свете. Пророчество (нобовват), Посвящение (валайат), духи Посвящённых (Авлийя), великие суфийские шейхи, Коран, исповедание ислама, преданность вере (иман) (112), даже каждая форма зикра, каждая форма богослужения и поклонения - все эти реальности выражаются присущей им разновидностью света.

Описания, которые наш автор даёт сверхчувственным феноменам чистого света, вкратце сводятся к следующему: вспышки и беглые зарницы чаще всего порождаются литургическими актами (Молитва, ритуальное омовение и т.д.). Продлённый свет истекает из Корана или зикра. В таком случае может идти речь о визуализации знаменитого стиха о Свете (24 : 35): ”Образ Его света — образ Ниши со светильником под стеклом...” Здесь ”Ниша со светильниками” символизирует свет пророчества или инициатической степени шейха. Свечи, светильники и горящие уголья отражают различные формы зикра или же являются следствием гностического света. Все виды светил, сияющих на Небесах сердца (асман-э дэль) суть, как и Наджма Кобра, светочи, манифестирующие Ангела, то-есть эзотерику астрономического Неба, которое ему гомологично (батин-э фалак). В соответствии со степенью сердечной чистоты, светило может быть зримым вне своего Неба или на своём Небе; в последнем случае Небо есть ”тончайшая астральная масса” сердца, а само светило — свет Духа. Фигуры созвездий манифестируют совокупность Animae ca# #lestes. Солнце и Луна могут являться в различных позициях, у каждой из которых свой смысл. Полная Луна на Небесах сердца манифестирует следствия посвящения лунного (валайат-э камарийя); Солнце же — манифестация следствий посвящения солнечного или полного (валайат-э коллийя). Являющиеся вместе Солнце и Луна суть совокупная манифестация образа шейха и образа абсолютного посвятителя (113). Солнце, Луна и прочие светила могут представать как бы погружёнными либо в море, либо в проточную или, напротив, стоячую воду, а иногда и в колодец. Все мистики видят в них светочи своей ”духовной сущности”. Эти погружения в прозрачность вод свидетельствуют о совершенной чистоте сердца, состоянии ”умиротворённой души”, которая в конечном счёте позволяет лучам Божественных светочей воссиять сквозь все скрывающие их покровы. Именно таков смысл стиха из суры ”Звезда”: ”Сердце не лжёт ему в том, что он видел” (53:11), мистический смысл, определяющий видения Пророка (”Сердце моё видело Аллаха в прекраснейшем из Его обличий”) и теофании Авраама и Моисея.

Кто-нибудь мог бы спросить Наджма Рази: свершаются ли все эти теофании во внутреннем, эзотерическом мире или в мире внешнем, экзотерическом? Он ответил бы, что человек, задающий такого рода вопросы, пребывает вне реальной ситуации, где оба эти мира соприкасаются и совпадают. С одной стороны, случается, что сверхчувственное восприятие пробуждается и вызывается восприятием чувственным; между чувственным (хисси) и сверхчувственным (гайби), между экзотерическим (захир) и эзотерическим (батин) существует синхронность и символическая взаимосвязь; именно таковы основания и критерии визионёрского восприятия. С другой же стороны, бывает прямое сверхчувственное восприятие осуществляется при помощи сердца, без участия какого-либо физического органа и физической поддержки (см. выше, IV, 1, аура и аурическая перцепция). В том и другом случае сердце (вместе с духовной энергией воображения) осуществляет трансмутацию чувственного, чтобы воспринять его в ”мире Хуркалья”, в плане mundus imaginabilis, воображаемом мире, где ”телесное становится духовным, а духовное обретает телесность” (”наш метод сродни алхимии”, говорил Наджм Кобра) (114).

Таков же смысл, истекающий из духовной герменевтики стиха о Свете: ”Бог есть свет Небес и Земли” (24 : 35), ибо, в реальности и в истинном смысле то, что проявляет (то есть свет) есть то, что проявляется (теофаническая форма, мазхар), тот, кто видит, и тот, кто видим,- это и есть само божественное Существо. ”Когда мы уразумеем мистический смысл восклицания Авраама: ”Это Господь мой”, — тогда чувственное и сверхчувственное, экзотерическое и эзотерическое, явное и сокрытое станут одним и тем же”.

Семнани усмотрел в другом кораническом стихе (41:53) принцип интериоризации любой внешней данности, делающей её душевным событием, интериоризации, сводящей историческое, физическое время (заман афаки) к внутреннему, психическому времени (заман анфоси). Таков конечный пункт, где сходятся все мистические пути; это духовная обитель, где взгляд, созерцающий красоту Свидетеля созерцания (шахид) в зеркале внутреннего ока, ока сердца, является ничем иным, как взглядом самого Свидетеля: ”Я зеркало твоего лица; твоими глазами я созерцаю твоё же лицо”.

Созерцаемый это Созерцающий, и обратно (115); мы уже пытались здесь проникнуть в тайну этого мистического взаимодействия, парадоксальность которого лучше всего может быть выражена в световых терминах. Наджм Рази доводит эту попытку до предела: ”Когда свет восходит в Небесах сердца, принимая форму луны или множества сияющих лун, глаза перестают видеть и этот мир, и мир иной. Когда этот свет восходит, и во внутреннем, совершенно чистом человеке достигает уровня солнца или множества молнц, мистик перестаёт постигать и этот мир, и мир иной, он видит лишь Господа своего сквозь покровы Духа; тогда сердце его становится светом, тонкое тело его становится светом, бренная оболочка становится светом, его слух, его зрение, всё внешнее и внутреннее в нём становятся светом, его уста и язык тоже становятся светом”. Возможно ли лучшее описание ”светового человека”?

Описанные таким образом фотизмы чистого света соответствуют тому состоянию сердца, которое присуще ”душе умиротворённой”. Цветовые фотизмы, изображаемые Наджмом Рази, начинаются в тот момент, когда духовная индивидуальность отделяется от низшего ”я” (аммараги) и, достигнув ступени сознания (лаввамаги), устремляется к ступени души умиротворённой, к порогу Инобытия (см. выше, IV, 3). Вслед затем мистик вступает в первую юдоль, следуя по пути, который, от перехода к переходу, отмеченных визуализацией цветовых источников света, приводит его в седьмую юдоль, юдоль ”чёрного света”. Здесь необходимо выявить некоторые черты, где сквозит самобытность учителей иранского суфизма, — самобытность, и знать не знающая о несгибаемой окоченелости некой ”традиции”, само понятие о которой было ”сконструировано” на Западе в наши дни. В то время, как у Семнани цвето-световые явления соотносятся с семью центрами или органами тонкой физиологии (латифа), у Наджма Рази они согласуются лишь с духовными состояниями. Исходя из способов ”раскрытия сверхчувствительного”, Надж Рази набрасывает некую ”физиологию” тонких органов, число которых сводится у него к пяти. Более того, градация и последовательность цвето-световых явлений у обоих учителей предстают в совершенно различном порядке.

У Наджма Рази цветовая гамма, визиализированная с помощью сверхчувственных чувств, располагаются в следующей последовательности. Первая ступень визиализированного света — это белый свет, знак ислама. Второй ступени соответствует жёлтый свет, знак преданности вере (иман). Третья ступень — синий свет (кабуд), знак благоволения, доброй воли (ихсан). Четвёртая ступень — зелёный свет, знак душевного покоя, души умиротворённой (мотма’янна). Подобное восприятие зелёного света согласуется если не по порядку, то по значению с толкованием Наджма Кобра (о толковании Семнани см. выше, IV, 1). Пятая ступень — лазурно-голубой свет, знак твёрдой уверенности (икан). Шестая ступень — красный свет, знак мистического гнозиса, ”теософического” знания (у Наджма Кобра это цвет Нуса, активного Разума). Седьмая ступень - чёрный свет (нур-э снах), знак страстной, экстатической любви.

Таким образом, шесть первых ступеней соответствуют светочам, которые Наджм Кобра определяет как атрибуты Красоты, озаряющие теофанические светочи. А ”Черный свет” является атрибутом Величия, воспламеняющим всё существо мистика; он недоступен созерцанию; он подобен всеохватывающему и всеуничтожающему натиску, который в конце концов уничтожает само уничтожение. Он разрушает ”высшую теургию”, то есть состав человеческого организма; данный термин характерен для лексики Сохраварди. Совмещение атрибутов ”Красоты и Величия многозначительно (ср. текст Васити, приведённый выше): недосягаемое Величие проявляется во влекущей Красоте, а Красота предстоит проявленным Величием. Но это проявление предполагает некую форму, вместилище (мазхар), то, что способно его воспринять. Наджм Рази заявляет, что повсюду, где ты всматриваешься в оба мира, тебе предстают свет и мрак, и вот почему, упоминая о свете и мраке, Коран (6:1) говорит не о сотворении или состоянии сотворённого (халкийат), но о неком изначальном установлении (джа’лиат), обуславливающем само существование сущего. Свет и мрак суть не вещи, внеположные вещам, но категории вещей. Эта изначальная ориентация не позволяет нам смешивать божественную Ночь, не обусловленную Сущностью, выявляющей свет, и дальний мрак, демоническую тьму, которая этот свет захватывает и порабощает. Тьма не выявляет свет, она лишь освобождает его по принуждению. Но если каждый освобождённый свет становится видимым в качестве света, если ему требуется некая ”материя”, некое вместилище, определяющее его видимость, то возможно это потому, что такая материя не принадлежит дольнему мраку. Здесь в который раз ощущается значительность мира тонкой материи, mundus imaginalis (алам аль-митхаль), в космологии всех наших духовных учителей. ”Тонкая материя” — это эзотерические Небеса сердца, ”астральная масса” сердца и т.д. Посредством этой материи производятся сверхчувственные цвето-световые феномены, поскольку сама она есть световой акт, а не антогонист света. Божественная Ночь (Deus absconditus) как источник и первоначало всякого света (Deus revelatus) это вовсе не мешанина демонического и божественного. Но и этому божественному свету, когда он уже проявлен, случается попасть в плен ариманической тьмы. Это проникновенно описанная в манихейской космологии драма, драма вечно животрепещущая, разыгрываемая на множество ладов, включая смешение социального и божественного.

Что же касается теории тонких органов у Наджма Рази, то она, при всём своём отличии от теории Семнани, является её предвосхищением. Теория эта по сути своей основывается на традиции (хадис), которая утверждает: ”Бог сокрыт семьюдесятью тысячами покровов, и если бы Он поднял их, сияние его Лика испепелило бы всё, что встретит его взгляд”. Покровы эти суть совокупность всех доступных чувствам и сверхчувственных миров (молк и малакут, шахадат и гайбат). Согласно той же традиции, качественное исчисление этих миров определяется цифрой семьдесят тысяч. Но здесь могут быть и варианты: некоторые источники говорят о восемнадцати тысячах миров, другие — о трёхстах шестидесяти тысячах (116). Так вот: все эти миры существуют внутри человека, в его тонком или эзотерическом существе (нахан-батин), которое имеет столько же ”глаз”, сколько существует миров; этими глазами, соответствующими мирам, он последовательно обозревает каждую из этих вселенных, переживая всякий раз то духовное состояние, в котором этот мир ему богоявляется. Таким образом, у него есть семьдесят тысяч ”глаз”, среди которых — пять внешних чувств, связанных с телесными реальностями чувственного мира, пять внутренних чувств и пять энергий органической физиологии; но это, разумеется, всего лишь ничтожная часть энергий совершенного человека, располагающего ”сверхчувственными чувствами”. Поэтому Наджм Рази напоминает, что термин ”раскрытие” (мокашафат) никогда не употребляется суфиями для обозначения объектов восприятия, относящихся к трём только что перечисленным категориям; он служит лишь для познания сверхчувственных реальностей и, стало быть, lo ipso включает в себя идею о раскрытии сверхчувственного которое совершает сахиб-э кашф, термин, лучше всего переводимый словом ”ясновидящий”.

Когда ”ясновидящий” пускается в мистический путь (тарика), следуя правилам духовной брани под руководством посвятителя (вали) или шейха, он последовательно минует все эти покровы; на каждой стоянке (макам) в нём открывается внутреннее око, этой стоянке соответствующее, и он постигает все относящиеся к ней виды существования или духовные состояния. Это постижение осуществляется с посредством сверхчувственных способностей или органов тонкой физиологии, которые в каждом поколении даруются лишь небольшому числу людей. В отличие от Семнани, насчитывавшего семь тонких органов (латифа), Наджм Рази ограничивает их количество пятью: разум, сердце, дух, сверхсознание (сирр) и ачсапит или сознание запредельное (хафи). Каждое из этих сверхчувственных свойств постигает свой собственный мир; вот почему говорят о раскрытии разума (кашф-э акли), дальше чего многие философы не пошли; раскрытии сердца (мокашафат-э дэль), сопровождаемом цвето-световыми явлениями; раскрытии духа (мокашафат рухи), которому соответствуют вознесения на небеса, видения ангелов, постижение прошлого и будущего в их перианентном состоянии; наконец, раскрытии сверхсознания и arcanum. В последнем случае ”ясновидящему” открываются ”время и пространство Инобытия”: то, что он видел по сю сторону вещей, становится зримым и по ту их сторону.

И все эти органы можно представить в виде некой цепочки, каждое звено которой передаёт следующему то, чем обладает оно само, что ему открылось, а следующее усваивает это в наиболее преемлемой для него форме; чем выше восходит мистик по семи ступеням сердца, сообразуя своё существо с moribus divinis (тахаллок би-ахлак Аллах), тем более умножаются для него эти раскрытия.
3. Чёрный свет в ”Розарии Тайн”
Пространная поэма под названием ”Гольшан-э Раз” (”Розарий Тайн”), включающая в себя около полутора тысяч двустиший, является произведением Махмуда Шабестари (117). Оно до сих пор популярно в Иране, однако его крайняя лаконичность (автор отвечает в нём на серию вопросов одного из своих друзей, касающихся высших доктрин суфизма) потребовала составления многочисленных комментариев. Одним из самых полных толкований, также до сих пор используемых в Иране, можно считать труд Шамсоддина Лахиджи; содержание и глубина этого труда превращают его в подлинную энциклопедию суфизма (118).

Один штрих из биографии Лахиджи показывает, до какой степени доктрина цветовых фотизмов, указывающая мистику на степень его продвижения по духовному пути, может отражаться в его повседневной жизни. Лахиджи носил одежду, цвет которой соответствовал цвету достигнутого им духовного состояния; доктрина эта практически определяла и символику его личного молитвословия, соотносимого с течением самой жизни. Кази Нуроллах Шостари (119) сообщает, что когда шах Эсмайл (Исмаил) (120) овладел провинциями Фарс (Персида) и Шираз, он пожелал навестить шейха Лахиджи. ”Почему ты постоянно носишь чёрные одежды? — спросил у него владыка. — ”В знак скорби по Имаму Хусейну”, — ответил шейх. — ”Но памятованию святого Имама посвящено всего десять дней в году”, — заметил владыка. — ”Нет, — возразил шейх, — это лишь человеческое заблуждение. На самом деле скорбь по святому Имаму есть скорбь вечная, и закончится она только на заре Воскресения”.

Этот ответ, разумеется, можно считать свидетельством шиитского рвения, для которого драма в Карбале остаётся сердцевиной благочестивых помыслов, точно так же, как Страсти Христовы остаются сердцевиной христианского благочестия. Однако ношение чёрной одежды можно равным образом считать и свидетельством иного рода, свидетельством, подтверждающим обычай некоторых суфийских орденов носить одежды того цвета, который соответствует свету мистической стоянки, достигнутой их членами. Таким образом устанавливается ”хроматическая гармония” между эзотерическим и эзотерическим, сокровенным и явным. На первых этапах духовного пути суфии носили одежды синего цвета (кабуд). (121) А носимые на последнем этапе чёрные одежды соответствовали ”чёрному свету”. Не этим ли значением определялись личные привычки Лахиджи, вызвавшие недоумение шаха Эсмайла? Поэма, написанная одним из собственных учеников шейха во славу своего учителя, вроде бы подтверждает это предположение (122).

Как бы там ни было, страницы Лахиджи, на которых он развивает тему ”чёрного света”, основываясь на поэме Махмуда Шабестари, представляют капитальный интерес в вопросе разграничения божественной Ночи и ариманического мрака (123). Чёрный свет — это свет чистой Сущности в её Самобытии, в её сокровенности; восприятие этого света зависит от духовного состояния, описываемого как ”растворение в Боге” (Фана фи’ллах), состояния, в коем Семнани, со своей стороны, усматривал опасность высшего испытания, которое мистик должен преодолеть на рубеже visio smaragdina, зелёного света, являющегося наивысшей световой ступенью Тайны. Предостережение это заслуживает особого внимания, но оно потребовало бы пространных рассуждений и здесь может быть только упомянуто.

Сообразно с комментируемым поэтическим текстом, толкование Лахиджи позволяет проследить основные черты его развития. В нём можно различить три момента: усилие, необходимое сначала для уяснения самого понятия чёрного света, а затем для описания определяемого им сверхсознания, вне-сознания, являющегося, тем не менее, сознанием; и, наконец, постижение ”светоносной Ночи”, равнозначной состоянию мистической бедности в её истинном смысле, той самой бедности, которой суфий обязан своим званием ”духовного бедняка” (дарвиш, дервиш, см. выше, III, 3).

Уяснить понятие чёрного света тем более трудно, что оно вторгается в текст двойственным образом. Вторгается в присутствии самих вещей: это некий способ увидеть их, подсказывающий автору тему Чёрного лика существ (сийах-ру’и). Вторгается в отсутствие вещей, когда рассудок, отвратившись от Проявленного, пытается понять, Кто же проявляется и обнаруживается. Это тема чистой Сущности, божественной Самости как абсолютного Субъекта, недосягаемость которого подчёркивает автор, говоря о его крайней и ослепляющей близости. Именно здесь тема мистической бедности способствует разрешению диалектически неразрешимой ситуации сосуществования абсолютно Субъекта и субъектов индивидуальных, Единого и Множественного.

Что же касается первой темы, то её наилучшим образом освещает свидетельство самого шейха Лахиджи, который то и дело подкрепляет свой комментарий фактами, почерпнутыми из личного опыта. Вот рассказ об одном из его видений: ”Я видел себя,- пишет шейх, — затерявшимся в мире света. Горы и пустыни переливались вокруг всеми световыми цветами: красным, жёлтым, белым, голубым. Меня томило всепожирающее влечение к ним; я чувствовал себя словно бы обезумевшим и исторгнутым из собственного существа вследствие овладевшего мной внутреннего неистовства и по причине их явственного присутствия. Внезапно я увидел, что всю вселенную целиком начал заливать чёрный свет. Небо и земля, и всё, что там было, всё стало чёрным светом, и в этом чёрном свете я растворился без остатка, потеряв сознание. А потом пришёл в себя”. Рассказ об этом видении тут же напрашивается на сравнение с одной из экстатических исповедей Мир Дамада: есть нечто общее между картиной чёрного света, заливающего вселенную, и услышанным Мир Дамадом ”великим и немым воплем существ”, ”вопиющим молчанием” их метафизической тоски (124). В чёрном свете раскрывается тайна самого бытия, которое способно быть только будучи бытием-фактом; у всех существ — двойной лик: лик света и лик тьмы. Светлый, дневной лик, единственно доступный восприятию большинства людей, хотя они этого и не понимают, — это внешняя видимость акта их существования. Их чёрный лик, доступный восприятию мистика, — это их бедность: им не на что быть, они неспособны довольствоваться самими собой, чтобы быть тем, чем они должны быть, такова не-сущность их сущности. Целокупность их существа — это их лик дневной и лик ночной; их световой лик — это пресуществление их не-сущности абсолютным Субъектом. Таков мистический смысл коранического стиха: ”Всякая вещь гибнет, кроме Его Лика” (28:88), то есть кроме светового лика этой вещи.

В этих двух ликах визионёру открывается двойственное измерение бытия, то самое, что было проанализировано в онтологии Авиценны: измерение бытия необходимого и бытия ”случайного”. Фактически ”случайности” как таковой не существует. Существует осуществлённая возможность, а всё возможное, осуществившись благодаря сопричастия к совершенной причине, к самодостаточному основанию, существует неизбежно, не может не существовать. Но это измерение возможного остаётся, однако, ламентным даже в лоне осуществлённой возможности в том случае, что её необходимое измерение, её способность бытийствовать, поддерживает связь с Первоисточником, из коего эта возможность истекает, тогда как измерение возможное, равнозначное метафизической скудости, постигается ею, как только она, пусть лишь фиктивно и гипотетически, начинает считать себя отделённой от Принципа, придающего ей необходимость. Созерцательные акты, направленные на эти умозрительные ”измерения”, служат, как известно, основой всей теории Авиценны относительно иерархии херувимских Разумов, исходящих от Небес и от Земли. Визионёрское вторжение в это двойственное измерение, позитивное и негативное, и есть видение чёрного света.

Начиная с первобытия плеромы, с вечно длящегося мгновения, когда был порождён первый из Разумов, первый из Херувимов, Анге-Логос, существует двойное измерение любого бытийствующего существа: его световой и его ”чёрный” лик. Это побудило некоторых иранских последователей Авиценны (125) сравнивать космологию своего учителя с зерванизмом древнего Ирана. Здесь, бесспорно, налицо известное формальное сходство, гомология двух диаграмм, однако, как мы уже отмечали, здесь следует говорить о зерванизме ”очищенном”, ”десатанизированном”. Ибо ”чёрный лик”, появляющийся вместе с первым актом бытия, это вовсе не ариманический мрак, а тайна тварной обусловленности, коренящаяся ”во тьме на подступах к полюсу”, то есть в самой Мистерии творческого мироустройства. Ариманический же мрак находится на ”крайнем западе”, в климате материализированной материи. Вот почему Лахиджи и мистик, которого он комментирует, неустанно повторяют вслед за Авиценной из рассказа Хайи ибн Якзана, что в краю ”тьмы на подступах к полюсу” находится источник Живой Воды. Чтобы найти этот источник, нужно постичь смысл двойного лика вещей, а постичь его — значит одновременно понять метафизические импликации философии Авиценны, засвидетельствованные в перспективах, открываемых ею для иранской духовности. Вот где — увы! — жалкий рационализм современных западных толкователей Авиценны нередко расписывается в своём бессилии и своей неисцелимой слепоте! Как говорит Лахиджи, Живую Воду не найдёшь, полагаясь на слухи да почитывая книги.

Авиценновский анализ двойного измерения сотворённого существа приносил свои плоды вплоть до философского возрождения в Иране XVI-XVII вв. Он отчетливо сквозит и в метафизике света, разработанной Сохраварди в терминах сущностной метафизики, и в учении его великого продолжателя, Моллы Садра Ширази (ум. в 1640 г.), который оставил свою сущностную интерпретацию ”восточной метафизики”. Согласно традиции, идущей от Моллы Садра до Шейха Ахмада Ахсди, основателя Шейхистской школы шиизма, считается, что акт существования есть световое измерение существ, тогда как их сущность — это измерение мрака. И всё это можно понять, только возвращаясь к авиценновским первоисточникам. Метафизическую скудость существ, рассматриваемых авиценновской онтологией, Лахиджи трактует и испытывает как чувство подлинной мистической бедности. Испытывая её, мистик созерцает таинственный Чёрный свет, пронизывающий целиком всю вселенную; его повергает в экстаз отнюдь не ариманическое извращение и обольщение, а Высшее Присутствие, сверх-бытие которого состоит в бытии-факте и которое поэтому не может ни исходить из бытия-факта, ни обнаруживаться как бытие, — вечно незримое, оно одаривает зрением других в ходе своей непрестанной активации каждого акта бытия.

Вот почему существует глубокая связь между сутью Чёрного света, сквозящего в присутствии вещей, когда они раскрывают визионёру свой двойной лик, и той сутью, которая раскрывается ему в их отсутствие, когда он обращается к Принципу. Эта связь столь глубока, что вторая тема появляется здесь в качестве основания для первой. Обращаясь к этому второму смыслу, Лахиджи заявляет, что чёрный цвет есть цвет чистой божественной Самости в своей Самосущности, точно так же, как Наджм Рази причислял этот цвет к атрибутам недосягаемого Величия, к Deus absconditus. Вот Лахиджи комментирует такое двустишие из ”Розария Тайн”: ”Чёрный цвет, если ты способен понять, — это свет чистой Самости. Из сердцевины этой тьмы струится Живая Вода”. Но что он хочет сказать на этот раз, говоря о помрачении и ослеплении, вызванных, разумеется, не отдалённостью от источника света, а чрезмерной близостью к нему? Око внутреннего зрения, ”сверхчувственные чувства” — всё это погружается тогда во мрак.

Чтобы понять цель и терминологию шейха, подумаем сначала об одной из главных тем онтологии Авиценны: о метафизической скудости существ, об их не-сущности, а она такова, что им не на что было бы бытийствовать, если бы необходимое Бытие не восполняло их ущербность. Чуть выше мы привели почерпнутую из бытийственности версию авиценновского-сохравардийской метафизики Моллы Садра: он признаёт определяющее метафизическое первенство за актом существования, а не за сущностью или сутью. Можно сказать, что в данном пункте Молла Садра выдает, между прочим, свой собственный характер — характер последователя Авиценны, глубоко проникшегося теософией Сохраварди и Ибн’Араби. Но и задолго до него в Иране были философы, читавшие одновременно Авиценну и Ибн’Араби. Лахиджи принадлежал к их числу, тем самым заранее опровергая домыслы западных учёных, которые приписывают всевозможные бессмыслицы обоим авторитетам, и впрямь не похожим друг на друга. Знаменитое выражение вахдат аль-воджуд значит не ”экзистенциальный монизм” (ни Гегель, ни Геккель здесь ни при чём), а ”трансцендентное единство бытия”. Акт бытия не варьирует относительно смысла, он остаётся единым, умножаясь только в активности существ, которых он вызывает к бытию: это ничем не обусловленный Субъект, который никогда не наделяет бытием себя самого. Исходя из этого, ”чрезмерная близость” и ”ослепление Чёрным светом”, о которых говорит Лахиджи, становятся понятными, когда любой акт бытия или любой акт света соотносится со своим Принципом.

Иначе говоря: свет не может быть видимым именно потому, что он даёт возможность видеть. Вот почему световые явления, видимые в сферах сверхчувственного, непостижимы вне понятия о чистых цветах, каким мы обрисовали его выше, — цветах, световой акт которых превращает их eo ipso во вместилища, в ”материю” чистого света, без чего им пришлось бы ниспасть в материю, чуждую их световому акту. Из чего следует, что невозможно отступить настолько, чтобы увидеть свет, дающий возможность видеть, поскольку он и без того присутствует во всяком зрительном акте.

Именно эту близость выражает мистик, восторженно восклицая: ”Ты так близок ко мне, что мне показалось, будто ты есть я” (см. выше, IV, 9). Невозможно увидеть свет ни там, где он ничего не освещает, ни там, где он целиком поглощается. Стремясь оказаться перед тем, что даёт возможность видеть, а само остаётся невидимым, мы оказываемся перед лицом Мрака (и это есть ”Мрак на подступах к полюсу”), ибо невозможно считать объектом познания то, что позволяет нам познать любой объект и позволяет ему существовать в качестве объекта как такового. Вот почему Лахиджи говорит об ослепляющей близости. В противоположность этому, демоническая тень, не является светом, невидимым, но дающим возможность видеть; она есть Тьма, мешающая видеть потёмки собственного под-сознания. А чёрный свет невидим, поскольку он есть то, что позволяет видеть; он не может быть объектом, поскольку является абсолютным Субъектом. Он ослепляет подобно тому, как ослепляет свет сверхсознания. Потому в ”Розарии Тайн” говорится: ”Отрекись от зрения, ибо здесь дело не в нем”. Познание божественного Существа возможно лишь посредством теофанического опыта. Однако по отношению к божественной Самости это познание можно считать незнанием, поскольку познание предполагает наличие субъекта и объекта, того, кто видит, и того, кто видим, тогда как божественная Самость, чёрный свет, исключает такое соотношение. Претворить это незнание в знание значит признать, кто является истинным субъектом познания, — признать в наивысшем акте метафизического самоотречения, подобном тому, в котором Лахиджи свидетельствует о своём понимании дервишеской бедности и о плодах своих размышлений над учением Ибн’Араби.

Вспомним здесь снова некоторые из визионёрских видений Наджма Кобра: вот красный солнечный диск на фоне чёрных небес, вот красноватые созвездия на фоне изумрудного неба, ослепляющего человеческий глаз. Он поведал нам, что это багровое светило и эти красноватые орбиты возвещают о присутствии Аиге-Логоча или какого-то другого ангелического Разума. Как и в видении Гермеса, ангелофания связана с символом ”полуночного солнца”, светоносной Ночи, поскольку первый из Разумов, Анге-Логос, есть изначальная и первозданная теофания Deus absconditus. Её глубокий смысл раскрыт в одном из эпизодов рассказа о мирадже Пророка. Ангел Джибраил, в качестве ангела Откровения, в котором все ишракиты видят ангела Познания, сопровождает Пророка вплоть до ”Лотоса крайнего предела”. Сам он не может следовать дальше, поскольку в таком случае он будет испепелён. Но возможно ли помыслить, чтобы его теофаническое существо было сожжено и уничтожено? Это было бы равнозначно самоуничтожению божественного откровения. Лахиджи объясняет, что Ангелу незачем проходить испытание фана фи’ллах, ”растворение в Боге”. Его теофаническая форма должна сохраниться, и по окончании этого наивысшего испытания он превратился бы в багровое солнце на чёрном небе, как в видении Наджма Кобра. Подобное испытание, включающее в себя опыт смерти и уничтожения, уготовано для человека и является для него часом величайшей опасности. Он или навсегда канет в бездну безумия, или выплывет из неё посвящённым в смысл теофаний и откровений. Это опасение трактуется у Семнани как преодоление чёрным светом света зелёного. Этим переходом, равнозначным уничтожению уничтожения, переходом к ”Джибраилу твоего существа”, подтверждается признательность Вожатому, ”свидетелю в Небе”, Солнцу, алеющему на фоне божественного Мрака. Ибо она включает в себя признание Непознаваемого, то есть метафизическое отречение и мистическую бедность.

Автор ”Розария Тайн” вопрошает: ”Может ли быть общая мера между миром земным и миром божественным, если неспособность обрести познание сама по себе равноценна познанию?” И Лахиджи комментирует: ”Совершенство случайного бытия состоит в том, чтобы изжить свою врожденную негативность и стать знающим посредством собственного незнания. Очевидный опыт доказывает нам, что summum знания есть незнание, ибо здесь налицо бесконечная несоразмерность. Эта мистическая стоянка зовётся стоянкой озарения, растворения объекта в субъекте. Это откровение небытия того кто никогда не был и вечности того, кто никогда не знал, что такое ”не быть”... В действительности невозможно познание Бога кем-то другим, кроме Бога, ибо другого кроме Бога не существует. Конечная цель, к которой стремятся странники Божественного пути, это мистическая стоянка, где им открывается, что все деяния, атрибуты и сущности вещей уничтожаются и растворяются в лучах теофании, а сами они осуществляются вследствие своего отречения от сущности, которое есть ступень растворения в Боге (фана фи’ллах), где бытие возвращается к бытию, а небытие — к небытию сообразно со стихом Книги: ”Бог повелевает вам вернуть взятое на подержание имущество владельцу его” (4:61)”.

Но отыскать владельца может лишь тот, кто достиг седьмой юдоли. ”Седьмая юдоль — это мистическая бедность и фана. После чего ты можешь следовать дальше. Говорят, что мистическая бедность — это чёрные врата (126), ведущие в обе вселенные. Это присловье отражает тот факт, что мистик Полностью растворён в Боге, растворён до такой степени, что у него не остаётся собственного существования, ни внутреннего, ни внешнего, ни в сем мире, ни в мире ином; он вернулся к своей сущностной изначальной бедности, а это есть бедность в подлинном её смысле. В этом смысле можно сказать, что когда его состояние бедности становится всецелым, сам он становится Богом, ибо на этой мистической стоянке божественная Самость обретает абсолютный смысл, очищенный от всякой относительности... А пока мистик не достигнет собственной негативности, то-есть полного растворения, он не может рассчитывать и на позитивность своего осуществления с помощью абсолютного существа, — осуществления, равнозначного сверхсуществованию в Боге. Бытие само по себе есть небытие, и оно-то есть бытие в Боге. Абсолютное небытие проявляется в абсолютном бытии и посредством его. Для всех других, кроме Человека Совершенного, эта ступень труднодостижима, ибо Совершенный Человек является не только самым совершенным изо всех существ, но и причиной существования мира”. Именно таким образом метафизическая скудость бытия обращается в мистическую бедность, то-есть абсолютное освобождение от этой скудости.

”Как мне поведать о столь тонких вещах? Святоносная Ночь, тьма в Полдень!” — восклицает автор ”Розария Тайн”. Его комментатор знает, как это сделать: для того, кто сам пережил подобное мистическое состояние, достаточно одного намёка. Любой другой может понять эту тонкость лишь в той мере, в которой сумеет к ней приобщиться. И Лахиджи восторгается этой светоносной Ночью (шаб-э рошан), которая в то же время является тьмой Полудня, мистическим полярным сиянием, одним из ”символов севера”, с самого начала этого исследования направлявшим нас на Восток, не обозначенный ни на одной из географических карт. Это и в самом деле Ночь, поскольку чёрный свет равнозначен непознаваемой Сущности, — ночь незнания и незнаемого; и, однако, ночь светоносная, поскольку она в то же время есть теофания absconditum в бесконечном множестве своих теофанических форм (мазахир). А Полдень — это, разумеется, средоточие Дня, день в его разгаре, излучающий световое многоцветье, которое мистики воспринимают с помощью своего светового органа, внутреннего ока, как теофанию божественных Имён, атрибутов и актов; и, однако, это тёмный Полдень, поскольку всё множество этих теофанических форм суть семьдесят тысяч покровов света и тьмы, затемняющих чистую Сущность (см. выше это число у Наджма Рази). Ночь чистой Сущности, бесцветная и неопределимая, недоступная для познающего субъекта, ибо она настолько опережает все акты познания, что этот субъект становится скорее органом, посредством которого она познаёт самоё себя как абсолютный Субъект. И, однако, это светоносная Ночь, поскольку она наделяет этот субъект существованием, становясь ему видимой, дарует ему зрение, даруя бытие. Тёмный Полдень теофанических форм: так оно и есть, поскольку, предоставленные самим себе, они обратились бы во мрак и небытие и даже в самом своём проявлении оставались непроявленными.

Но как опасно разглашать тайны теофаний и божественных явлений, то-есть тайны шахида! Кто осмеливается на это, навлекает на себя яростные укоры и упрёки. ”Я, разумеется, мог бы немало сказать о формах, в которых явлен (127) след теофаний. Но лучше об этом умолчать”, — таково на этот счёт заключение ”Розария Тайн”. Все суфии — визионёры в данном пункте единодушны: эту тайну не следует раскрывать, ибо она содержит в себе намёк на божественные Светочи, которые, вкупе со своими цветами, превращаются в формы и фигуры, соответствующие тому или иному духовному состоянию или мистическому призванию. Стало быть, это и есть тайна шахида, Свидетеля созерцания, ”свидетеля в Небе”, без которого божество пребывало бы в состоянии absconditum или сокрытости, оставалось бы неспособным к тому единому и безраздельному влечению, что связует любящего с любимым и является целью любой мистической души. У Бога, — утверждает Лахиджи, — нет подобия (митхл), но есть Образ, обличье (митхал). И в этом — тайна видения Пророка, над которой неустанно размышляло столько мистиков: ”Я видел Бога моего в прекраснейшем из обличий” (128). Тайна, свидетельствующая о том, что божественное Существо, не имеющее ни формы, ни модальности, является, однако, оку сердца как некая определённая форма, модальность, индивидуальность. Изведав опыт растворения всех теофанических форм в ”чёрном свете” той Сущности, мистик избавляется от гибельной опасности безумия, от метафизического и морального нигилизма, как от коллективного давления навязанных извне форм, и постигает то, чем определяется незыблемость форм, являющихся нам в видениях, — незыблемость каждой из этих эпифанических форм. Осуществить всё это — значит по-настоящему вглядеться в лик небесного Свидетеля, шахида, являющегося нам под столькими именами (см. выше, II и IV, 9). Вот почему у Семнани за областью чёрного света, пересечение которой он считает крайне опасным, располагается сфера, где расцветает visio smaragdina.




Достарыңызбен бөлісу:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет