ПРАВИТЕЛЬСТВО ДОЛЖНО ОСТАВИТЬ ПАРИЖ!

ПРАВИТЕЛЬСТВО ДОЛЖНО ОСТАВИТЬ ПАРИЖ!

Нам невозможно оставить генерала Ланрезака, который, несмотря на разногласия с Жоффром, добился первой кратковременной победы над немцами. Засев в своей штаб-квартире в Лаоне, он решил лучше погибнуть, чем двинуться куда-либо ранее, чем из Витри ле Франсуа придет новый приказ. Его армия вцепилась в отвоеванную от немцев землю, имея возможность продвинуться еще дальше, но слева, слева! — Боже мой, опасность возрастает. Там ежеминутно может появиться неприятель, и Ланрезак с тревогой ждет телефонного вызова с роковой фразой: «авангарды Клука в виду наших застав».

Генерал накален. Еще вчера просил он у ставки приказов, но сегодня, в это прекрасное, солнечное утро, он не имеет никаких распоряжений из Витри.

— Дайте мне Витри! — приказываете он телефонисту.

— Витри невозможно добиться, мон женераль, — неизменно отвечает телефонист, многие часы потративший на безуспешные соединения.

Наконец, около десяти часов утра радостный возглас:

— Витри нас слушает, г-н генерал!

Ланрезак с лихорадочной поспешностью берет трубку и узнает невероятную вещь: приказ об отступлении был отдан в субботу вечером.

Где же он? Ланрезак ничего не имеет!

Он требует к аппарату самого Жоффра. Гневное и раздраженное объяснение. Жоффр сам взволнован. Упрекает Ланрезака. Главнокомандующий озабочен исходом неожиданного события.

С треском падает трубка на ящик. Быстро застегивая воротник мундира, Ланрезак почти бегом отправляется в оперативную комнату.

— Всех господ офицеров немедленно ко мне. Всех ординарцев для устного приказа!

Распоряжения сыпятся буквально на ходу. Сложный и тонкий механизм оповещения войсковых частей приходит в лихорадочное движение. По фронту армии, через связи, начинают перекликаться медные горны. Сигнальщики трубят отступление. Из меловой земли вырастают измазанные, покрытые пылью с ног до головы, обросшие бородами солдаты, — армия Ланрезака в последний момент отрывается от врага, в последнюю минуту выскальзывает из цепких клещей Бюлова и фон Клука.

А в это время в Париже хаос, не меньший, чем на фронте. В этот воскресный день не было ничего праздничного на улицах города.

Кучки людей. Возбужденные голоса. Слухи, слухи, слухи, — один страшнее другого. Кажется, что люди ждут явного проявления перста судьбы, огненных слов «мене текел фарес», которые должны появиться на небе в последний час столицы.

В Елисейском дворце, в кабинете президента республики, заседает совет министров. Внезапно, посреди пылких и возбужденных речей, Мильеран требует слова.

Звонок. Шум кое-как замолкаете.

Мильеран говорит громко, уверенно и спокойно, но говорит вещи, которые приводят к новому взрыву разгоряченных чувств. Он сообщает, что только что говорил с Жоффром, что положение на фронте неожиданно изменилось к худшему.

Это никого не удивляет. К этому привыкли. Но вот Мильеран делает прыжок в сторону и без обиняков заявляет:

— Правительство должно оставить Париж!

Что такое?

Некоторые министры от неожиданности привстают. Пуанкарэ откидывается в кресле.

— Нет, — говорит он и трясет головой. — Нет, господин Мильеран. Правительство никогда не оставит Парижа! Если кто-либо из членов правительства захочет выехать, то разве что на фронт. Это может поднять дух войск, и так далее, но бежать из Парижа? Нет, господин Мильеран, еще раз нет!

Пуанкарэ смотрит на Вивиани, будучи в полной уверенности, что со стороны премьера ему будет оказана поддержка. Однако, Вивиани упорно разглядывает лежащий перед ним чистый лист бумаги и ритмично постукивает карандашом по сукну стола.

— Ваше мнение, господин министр-президент?

— Мое мнение... Видите ли, мне кажется, что генерал Жоффр лучше знает о действительном положении вещей.

Пуанкарэ:

— О!

— Должен добавить: по мнению генерала Жоффра, присутствие в Париже правительства особенно настойчиво побуждает немцев стремиться занять этот город. Правительство в столице это — магнит для немецких генералов. Пленением правительства они надеются нанести столь сильный моральный удар, что капитуляция Франции будет неизбежна. Подумайте только, месье, что будет, если немцы обойдут Париж с запада, перережут все железнодорожные и шоссейные пути! Мы будем, как в мышеловке!

Мильеран повышает голос:

— Господа, когда вы не желаете принять во внимание предложения главнокомандующего, ваши мнение и образ действий нелогичны и необоснованы. Вы, требующие от солдат дисциплины, должны сами эту дисциплину хранить и ей подчиняться. Правительство должно эвакуироваться на юг.

Пуанкарэ, этот постоянно уравновешенный и благовоспитанный человек, не в состоянии удержаться. С покрасневшим лицом он вскакивает и кричит:

— A французский народ в это время будет с полным правом обвинять нас, что правительство составлено из трусов, которые при появлении первого немецкого улана бежали из города! Подумайте, что случится, когда народ узнает, что мы бросили Париж! Причины-то нашей эвакуации будут, ведь, народу неизвестны!

Один из министров, Думерг, встает также, обводит присутствующих серьезным взором и произносит:

— Господин президент! Иногда долг члена правительства заставляет сносить кличку труса. Иногда более мужественным оказывается выставить свое имя на позор толпы, чем пожертвовать своей жизнью.

Молчание.

Слова Думерга производят сильное впечатление. Даже Пуанкарэ чувствует в этих фразах правду.

Но предложение Мильерана сложно, деликатно, трудно исполнимо, и в кабинете разгораются прения. Мнения делятся пополам. Нужен Соломон. Им будет Гальени. Защитник Парижа, генерал, которому доверяют, может быть, даже больше, чем Жоффру. Вызванный по прямому проводу, он немедленно является на заседание кабинета.

— Да, я знаю, что Жоффр просит правительство выехать из Парижа, — говорит Гальени. — Больше того. Я только что говорил с ним, и не скажу, что Париж защищен так, как мы этого хотели бы.

Об этом выступлении Гальени сам Пуанкарэ впоследствии в своих воспоминаниях передает следующим образом.

«Он говорил с ясностью, силой и экспрессией. Выступление произвело на собравшихся глубокое впечатление. Высокий, стройный, гибкий, с пронизывающим взором, прячущимся за тщательно протертыми стеклами пенснэ, он импонировал своей мужественностью, силою, ясным и определенным отношением к действительности. Он говорил, что укрепления Парижа недостаточны, что упущения генерала Мишеля можно наверстать не раньше как через 8–10 дней, но даже и в этом случае, тяжелая артиллерия, которой располагают немцы, сотрет крепость с лица земли. Правительство должно покинуть Париж».

В этом месте речь Гальени обрывается. Присутствующие прислушиваются к редкому в те времена звуку, — жужжанию аэроплана.