Политические процессы локального уровня в условиях постмодерна (на примере фрг) Диссертация на соискание ученой степени кандидата политических наук по

Функционирование желания и процесс его реализации могут, как освободить дорогу Другому, так и создать на этом пути определенные препятствия, сопротивление. До некоторой степени сходную позицию занимал один из крупнейших теоретиков эпохи модерна Д. С. Милль: «В конкретных социальных условиях люди все равно остаются людьми; их действия и страсти подчиняются законам индивидуальной человеческой природы. Будучи сведены вместе, люди не начинают отличаться от себя прежних, как отличаются от воды водород и кислород… Находясь в обществе, человеческие существа не обладают никакими иными качествами, кроме тех, что имеют своим началом и концом законы жизнедеятельности отдельных индивидов. <…> Действия и чувства людей в обществе всецело управляются психологическими законами»²⁷. Несмотря на то, что Дж. С. Милль – один из основателей либеральной традиции политической мысли, нетрудно заметить в этом отрывке некое отступления от общих для либералов принципов антропологического оптимизма: философ сомневается в способности человека или обстоятельств изменить человеческую природу и создать нового, рационального и свободного субъекта.

Постмодерн, с одной стороны, идет дальше, подвергая субъекта значительно более жесткой критике, однако, некоторые из его течений не отрицают, что они способны таким образом перевернуть дискурс субъекта и сместить в нем акценты, что восприятие субъектом жизненного мира полностью изменится, и, следовательно, изменится его поведение в обществе. Важно отметить, что для такого нового субъекта вряд ли найдется место в глобальном мире потребления, скорее всего, система потребления будет принимать его очень медленно, несмотря на то, что именно она заинтересована в вовлечение максимального числа субъектов с тем, что у последних не появилась искушение разрушить эту систему. В связи с этим, у нового субъекта гораздо больше перспектив интегрироваться в локальные сообщества, для которых статусные потребительские практики не имеют базовой, первичной ценности, в которых существует собственная система статусов.

Недостаток сообщественности как динамики, способной вернуть политическому консервативность социальной структуры отмечают и современные либеральные политические мыслители. Так, Д. Дьюи замечает в статье «Либерализм и социальное действие»: «Сегодня энергия либерализма снижается, а его успехи парализуются той трактовкой, в соответствии с которой свобода и развитие индивидуальности – в качестве цели – исключают использование социально организованных усилий в качестве средства. Ранний либерализм рассматривал отдельное и взвешенное экономическое действие индивида как средство, а социальное благосостояние как цель. Мы должны перевернуть перспективу и увидеть в социализированной экономике средство, а в свободном индивидуальном развитии – цель»²⁸.

Социология постструктурализма очерчивает достаточную четкую перспективу того, как именно субъект продолжается в социальном, иначе говоря, какие инстанции в структуре субъекта отвечают за образование понятия о социальном, модели социального пространства. В основе теории социологического конструктивизма П. Бурдье, наиболее близко связанной с постструктуралистскими концепциями политической динамики Э. Лакло и Ш. Муфф, лежит мысль о том, что социальные практики, тождественные практикам означающим, дискурсивным, заключены в непрерывные процессы объективации и деобъективации социальной структуры в субъекте: «Нужно избегать реализма структуры, к которому неизбежно ведет объективизм.

Будучи необходимой стадией отрыва от первичного (чувственного) опыта и конструирования объективных отношений, объективизм приводит к тому, что эти отношения фетишизируются, рассматриваются как реальности, образовавшиеся за пределами истории группы»²⁹. Для П. Бурдье когнитивный комплекс субъекта и группы образует символическое единство, с формальной точки зрения представляющее собой особый вид структур – структурирующие структуры, в его терминологии – габитусы, которые явным или, чаще, неявным образом направляют действия субъекта в социальном пространстве.

Габитусы формируются в социальной связанности и ее же формируют, а впоследствии реформируют: «С помощью конструктивизма я хочу показать, что существует социальный генезис схем восприятия, мышления и действия, которые являются составными частями того, что я называю габитусом»³⁰. В работе «Практический смысл» историческая способность габитуса определяется следующим образом: «Являясь продуктом истории, габитус производит практики как индивидуальные, так и коллективные, а следовательно — саму историю в соответствии со схемами, порожденными историей. Он обеспечивает активное присутствие прошлого опыта, который, существуя в каждом организме в форме схем восприятия, мышления и действия, более верным способом, чем все формальные правила и все явным образом сформулированные нормы, дает гарантию тождества и постоянства практик во времени»³¹.

По отношению к политическому габитус является консервативной структурой, избегающей изменчивости и новизны, и тяготеющей к ней середине между законом (нормой) и вторжением нового – к тому, что П. Бурдье называет регулярностью, приводя пример из работ П. Циффа: «Рассмотрим, — говорит Цифф, — различие между "поезд регулярно опаздывает на две минуты" и "опоздание поезда на две минуты является правилом": <...> в последнем случае подразумевается, что факт опоздания на две минуты соответствует политике или плану. <...> Правила отсылают к планам или политике, а не к регулярности <...>. Считать, что в естественном языке должны быть правила, все равно что считать, что все дороги должны быть красными, потому что они соответствуют красным линиям на карте»³².

Может показаться, что регулярность как черта социального поддерживает его и возвращает сообщественность, то есть производит политическое, однако, на деле регулярность способствует омассовлению и отчуждению, никогда не производит новое, более того, контролируется желанием субъекта в его фрустрированной, вытесненной, подавленной форме, и, таким образом, формирует социальное, деформированное в той степени, в какой деформирован субъект. Бессилие институционального заключается в том, что изменение нормы (правила) вовсе не гарантирует изменение регулярности, скорее наоборот: произвольное изменение нормы фрустрирует субъекта, и регулярность вернется через некоторое время во все прежние практики, но, возможно, в значительно более утрированном виде.

В политической истории такие факты широко известны – от реинкарнации бюрократического аппарата Российской империи в советском чиновничестве, начиная с середины 20-х годов³³ до возвращения административного процесса в старое русло в постреволюционной Франции: в работе А. де Токвиля «Старый порядок и революция» находит свое выражение идея о том, что французский абсолютизм угас до революции и независимо от нее, и сквозь него пророс «объективно» административный порядок, который не соответствовал идеям революции, но который она не смогла поколебать³⁴. В такой ситуации остается открытым вопрос о том, в какой точке может начаться политическое, и каким образом оно будет создавать новое, высвобождаясь из-под давления социального.

Вне всяких сомнений, это происходит в области языка, в области дискурса, обладающего загадочным свойством размещать внутри себя и измерение обыденного дискурса, следующего за социальным, и измерение символическое, смыслообразующее, политическое, то, что в понимании Н. Лумана помещает в центр концентрических кругов или облаков означающего каждый раз новое означающее. Однако важно и то, что текст и дискурс отправляют в забвение и понятие субъекта о самом себе, его воображаемые идентификации, открывая дорогу метафоре и не обращая внимания на габитусы, нейтрализуя и переиначивая их в процессе преображения самого себя: «Это означает, что письмо есть игра знаков, упорядоченная не столько своим означаемым содержанием, сколько самой природой означающего; но это означает и то, что регулярность письма все время подвергается испытанию со стороны своих границ; письмо беспрестанно преступает и переворачивает регулярность, которую оно принимает и которой оно играет; письмо развертывается как игра, которая неминуемо идет по ту сторону своих правил и переходит таким образом вовне. В случае письма суть дела состоит не в обнаружении или в превознесении самого жеста писать; речь идет не о пришпиливании некоего субъекта в языке, – вопрос стоит об открытии некоторого пространства, в котором пишущий субъект не перестает исчезать»³⁵. Исчезновение субъекта, означающее смену типа дискурса, и открывает перспективу политического процесса в Реальном.

В этих условиях во все большей степени в политическую науку из области политической философии начинают проникать постпозитивистские подходы, отличающиеся последовательным недоверием в отношении метарассказов, ценностной ориентацией, разнообразием инструментов, используемых для анализа проблем. К наиболее ярко выраженным подходам де Леон и Мартель относят подходы, позволяющие вести более ценностноориентированный политический дискурс, глубже анализировать и лучше идентифицировать проблемы: теорию социальных сетей, политику участия и Q-методологию³⁶. Особенно важно, чтобы ценностные компоненты политических решений были понятны и более прозрачны для всех, кого они затрагивают. При этом сама политическая система в постмодернистской парадигме интерпретируется семиотически — как текст, не имеющий одного, единственно правильного толкования, что поддерживает политический плюрализм и позволяет максимально высвободить гражданскую активность – в пределах, заданных возможными противоречиями и конфликтами.

Во всех вышеназванных подходах к анализу политического процесса и принятию политического решения как общую детерминанту выделяют меньшую степень редукции реального контента, больший демократизм политического процесса. Введение такого рода изменений будет протекать непросто, т.к. потребует выработки навыков, отличающихся от наиболее широко распространенных в настоящее время. Например, партисипаторная политика (политика участия) требует определенного умения работы с групповыми процессами и согласованием интересов и ведением переговоров.

В целом ряд исследователей указывает на многочисленные негативные последствия развития в последние десятилетия³⁷: прекращение борьбы левых партий за «справедливость и равенство», «определение третьего пути» как ограничение возможности политической борьбы только согласованием интересов различных политических акторов³⁸, достижением консенсуса в «центре»³⁹. Как указывает Ш.Муфф: «Если у граждан создается впечатление, что при принятии основополагающих решений об общих для всех проблемах они лишаются права голоса, что только эксперты занимаются решением политических вопросов, т.к. эти вопросы определяются как комплексные технические проблемы, демократические институты утрачивают свою значимость и лишаются легитимности. Выборы сводятся к тому, чтобы освящать мероприятия, проводимые различными акторами, чьи интересы должны быть представлены публике. В этих условиях демократический политический процесс вообще не имеет права на существование»⁴⁰.

Даже в ФРГ, где программы политических партий сохраняют достаточную степень определенности, отчуждение граждан от политического процесса оценивается как значительное⁴¹, что проявляется также в принятии решений по крупным инфраструктурным проектам без широкого общественного обсуждения и приводит в дальнейшем к акциям гражданского неповиновения, предпринимаемым немецкими гражданами, для которых «правовое государство» является основой не только существования и политического участия, но и самого общественного сознания.

Особыми характеристиками обладает политический процесс на местном уровне, максимально приближенном к гражданам, с одной стороны, а с другой, во многих случаях лишенном собственной политической воли, т.к. все решения органов местного самоуправления являются подзаконными и не могут противоречить законодательству, как федерального, так и регионального уровня. Государственная политика оказывает сильнейшее влияние на определение стратегии местного развития и ее реализацию.

В соответствии с этим, концепт «локальная политика» приобретает эвристический потенциал лишь тогда, когда существуют «локальные политики» (во множественном числе), т.е. когда во всех рассматриваемых смыслах (local politics, local policies, policy on local communities) наблюдается та или иная степень разнообразия, диверсификации. Как подчеркивает В. П. Панов, «унификация локальных политик возможна лишь как тенденция, которая может быть выражена в большей или меньшей степени, но абсолютная унификация маловероятна даже в небольших и гомогенных государствах»⁴². Таким образом, именно на локальном уровне остается возможность сохранить «политическое» в политическом процессе, в том числе, и в том смысле, как это рассматривается исследователями эпохи постмодерна.

Постмодерн в области политической мысли (впрочем, как и во всякой другой) ищет первые свои формы в философии неслучайно: для того чтобы эффективно проанализировать актуальные политические феномены, постмодернистам необходимо было отказаться от позитивизма, то есть сделать то, чем непрерывно занята философия – признать очевидное неочевидным. Прежде всего, это заключалось в задаче обнаружить внутри огромного массива институциональных исследований, подозрительных с точки зрения их причастности к процессу воспроизводства дискурса государства как социальной структуры, фундаментальные функции политического и те вытесненные в непубличные области динамические политические явления, которые так или иначе сохранились в структуре современной субъективности, несмотря на систематическую деятельность государственных институтов.

Своеобразным девизом постструктуралистских, а затем постмодернистских исследований стала цитата из П. Бурдье: «Сомнение никогда не бывает чрезмерным, когда сомневаешься в государстве»⁴³. Сама возможность исследовать публичную сферу и происходящие в ней процессы постоянно находится в опасности попасть в область дискурса государства: «Пытаться осмыслить, что есть государство, значит пытаться со своей стороны думать за государство, применяя к нему мыслительные категории, произведенные и гарантированные государством, а следовательно, не признавая самую фундаментальную истину государства»⁴⁴.

Научные исследования зачастую глубоко травмированы государством – не только в связи с тем, что они финансируются из различных бюджетов, но и в связи с тем, что единственный язык, на котором они могут быть написаны – язык, санкционированный государством и постоянно им санируемый: «Особенно сильно влияние государства ощущается в области символического производства: государственные службы и их представители являются крупными производителями «социальных проблем», которые социальные науки часто только «ратифицируют», воспринимая их со своей стороны как проблемы социологические (чтобы доказать это, достаточно измерить долю исследований — конечно, меняющуюся в зависимости от страны и периода времени, — направленных на проблемы государства: бедность, эмиграция, неуспеваемость в школе и т.п., и приведенных к более или менее наукообразному виду).

Но самым лучшим подтверждением того, что сознание мыслителя-функционера (состоящего на службе государства) от начала до конца пронизано официальным представлением об официальном, является несомненно то искушение, в которое ввергают представления о государстве, по Гегелю, делающие из бюрократии «всеобщую группу», наделенную интуицией и волей универсального интереса или, как жестко писал об этом Дюркгейм, остающийся в остальном очень осторожным, — «мыслительный орган» и рациональный инструмент, ответственный за осуществление всеобщего интереса. Особая трудность вопроса о государстве состоит в том, что большая часть текстов, посвященных этому предмету, хотя и имеют внешние признаки анализа проблемы, на самом деле участвуют более или менее непосредственно и продуктивно в его строительстве, а следовательно, — в самом его опыте»⁴⁵.

В связи с этим возникает вопрос о том, каковы, в принципе, перспективы аналитики государства, подменившего собой политику, истребившего ее и создавшего масштабную систему символических надстроек, имеющих своей целью расстроить всякую попытку эффективно реализовать функционирование политического дискурса и выработку сообщения в этом дискурсе: практически все механизмы современного государства направлены на то, чтобы устранить политическое – суды, парламент и произведенное им законодательство, партии, электоральный процесс, реформы, а также войны и экономические кризисы – все это активно используется для того, чтобы политическое не функционировало. Несомненно, такой подход – вытеснение – способен привести только к последующему аффективному возвращению политического, накопленного в непубличных сферах и структурах.

Для того чтобы реализовать «радикальное сомнение», П. Бурдье предлагает фактически деконструировать позитивистскую картину мира семиологией: «Чтобы действительно понять власть государства во всей ее специфике, т.е. ту особую форму символической эффективности, в которой она осуществляется, нужно соединить в одной объяснительной модели интеллектуальные традиции обычно воспринимаемые как несовместимые. Прежде всего, нужно преодолеть противоположность физикалистского видения социального мира, понимающего социальные отношения как отношения физических сил, и «кибернетическое» или семиологическое видение, которое превращает все отношения в символические, коммуникативные, в отношения смыслов»⁴⁶.

Такой подход выявляет, с его точки зрения, участие государства на определенном историческом этапе в формировании всех социальных практик и моделей восприятия, однако, это дает только аналитический результат и не отвечает на вопрос о том, каким образом возможна практика деконструкции государства как дискурсивной модели через инициирование определенной политической динамики. В книге «Кризис либерализма» Г. Рормозер, анализируя с точки зрения консервативной политической теории фиаско либеральных моделей государства, обращается к Платону: «Понятие политического может быть познано, по Платону, конкретно лишь тогда, когда в политическом строе общества воспроизводится внутренний порядок влечений человека. Иначе политическое остается абстрактным. <…> По Платону, Справедливость нельзя установить силой политического господства, она предполагает самоосуществление человеком своих душевных стремлений»⁴⁷.

Трудно представить себе более точную формулу политического для эпохи постмодерна: преодолеть параллелизм теоретической, философской мысли, соединенной с искусством все более глубоким и разносторонним совместным пониманием природы человека, тех процессов, которые происходят происходят в человеке, и социальной структуры, можно только если глубоко интегрировать в новое понятие человека о самом себе, полученную из новой философии, литературы, искусства, психоанализа, мысль о политическом, как о способности через функционирование политического дискурса реализовать нечто общее для многих людей, что не может быть реализовано для одного и может быть открыто ему одному только в форме намека. С точки зрения Платона, «внутренний порядок влечений» представлял собой в некотором смысле достаточно стабильную структуру, для которой можно было бы через определенное воспитание под мудрым руководством философов проложить единообразные пути. В этом вопросе постмодерн в целом придерживается иной точки зрения: субъект рождается глубоко несовершенным и в первые годы жизни только фиксирует свое несовершенство, вынужденно включает его в свою структуру, приспосабливая образ своих мыслей и действий к тем исходным данным, которые он получает наименее сложным способом из возможных.

Такая логика, очевидно, вовсе не способствует становлению политического как чисто аналитической структуры – и в смысле постструктуралистской социологии П. Бурдье, и в смысле постструктуралистского психоанализа Ж. Лакана. Отношения, в которые встроен человек с момента рождения, являются отношениями власти и процессов, связанных с этими отношениями – знания, и наслаждения и т. д.; никакие предпосылки конституирования политического в эти отношения не заложены. Однако сама форма, в которой эти отношения существуют, и которая представляет для этих отношений определенные проблемы, предполагает вторжение в них нового – речь идет о дискурсе. Если субъект вынужден разобраться в политическом для себя, в своей основной манере обращения с Другим, перед тем, как он сумеет перенести это на тот круг воображемых объектов, который можно назвать интерсубъективным, он двигается именно в направлении смены типа дискурса, он ищет способ зацепить означающее в пределах тех инстанций, проходя которые оно циркулирует, создать новое сообщение – метафору, чем в конечном счете и является каждое политическое изменение: консервативная социальная структура помещается в новый контекст, и она сама вынуждена изменить через это свою природу – получить новый предикат, вовсе не согласующийся с той «генетикой», какую за длительное время подготовило для нее государство. Базовый политический процесс постмодерна – распутывание «внутреннего порядка влечений», которое потом «самоосуществляется» в форме «душевных стремлений», изменяя государственный строй.

Разворачивание политического дискурса со стороны субъекта, исследования инстанций политического в субъекте и образований политического как субъективных структур, обеспеченных только Другим как элементом структуры субъекта, позволяет полностью отказаться от позитивизма и рассматривать политический процесс вне его.

Фундаментальное и наиболее практическое на сегодняшний день осмысление политического процесса – это смещение акцента с уровня интерсубъективности на уровень субъекта, в структуре которого реализуется определенный тип дискурса – либо властный, либо дискурс знания, либо политический. Первый восстанавливает в своих правах единое и дает единому конкретное имя – фиксирует означающее на вершине субъекта и, соответственно, интерсубъективного, второй помещает на вершину, в зону идентификации субъекта, бесконечную серию означающих, каждое из которых вызывает к жизни бесконечный процесс переструктурирования всей реальности субъекта, всей картины жизненного мира, оставляя, однако, структуру без изменений – кружение означающих на этом уровне не инспирирует движение самого дискурса, наконец, тип дискурса, в котором возможно политическое, требует от субъекта отказаться от идентификаций и окончательно определиться со своим отношением к желанию и так или иначе согласовать его с желанием Другого.

М. Вебер в фундаментальной работе «О некоторых категориях понимающей социологии» заложил в основу своего понимания общества категорию «общностно ориентированного действия»: «Об «общностно ориентированных действиях» (Gemeinschaftshandeln) мы будем говорить в тех случаях, когда действия индивида субъективно осмысленно соотносятся с поведением других людей. Случайное столкновение двух велосипедистов мы не назовем общностно ориентированными действиями, но их предшествующие попытки избежать инцидента, а также возможную «потасовку» или попытку прийти к мирному «соглашению» мы уже относим к действиям упомянутого типа»⁴⁸. Общностно ориентированные действия лежат в основании общественно ориентированных действий, а последние, в том случае, если речь идет о наиболее фундаментальных вопросах общественной жизни, в основании политики. Эта цепочка окончательно указывает нам на то, что, в случае, если субъект не способен совершать общностно и общественно ориентированные действия, если в его структуре нет модели этих действий и отношений, о возможности функционирования политического процесса не может быть и речи.

Способность же субъекта к общностно ориентированным действиям определяется тем, каков избранный субъектом способ обращения с Другим в целом – этот способ, как модель в голове человека, переносится на его модель отношения с другими людьми, с сообществами и с различными инстанциями, идентификации с которыми он для себя тем или иным способом определяет. Абсолютное требование постмодерна: обеспечьте возможность политического процесса на микроуровне, высвободите его, и вы создадите политического субъекта, который не оставит от дряхлых институтов камня на камне.