Предисловие 8 Часть первая Поворот 16

ПЬЕР ВИЛАР. Туризм является источником валютных поступле­ний. Но можно ли его назвать «от­раслью индустрии»? Эта весьма спорно. Туризм способствует раз­витию сферы услуг, услуг непро­изводственного характера. Правда, он оказывает косвенное воздей­ствие на производственный сектор, например на строительную промы­шленность. Ведь надо было возве­сти все эти гигантские отели, ко­торыми теперь застроено все побе­режье Испании. Нельзя недооценивать этих факторов. Но ведь строи­тельство отелей не может продол­жаться до бесконечности. К тому же, чем больше в страну приезжает туристов, тем меньше они в ней за­держиваются и тратят денег. Нет прямой зависимости между дохо­дами от туризма, с одной стороны, и количеством въезжающих тури­стов и даже числом их «ночевок» в гостиницах — с другой. В целом же можно сказать, что валютные по­ступления от туризма являются по­ложительным фактором, предста­вляя собой статью чистого дохода в платежном балансе Испании.

Не будем забывать и о другом источнике иностранной валюты: ведь испанские рабочие-эмигранты часть своих заработков отпра­вляют на родину. Франкистскому режиму это было выгодно. Но для Испании, для ее будущего эмигра­ция в тех случаях, когда она приво­дит к невозвращению эмигрантов на родину, может обернуться поте­рей части ее человеческого потен­циала. Но если международная конъюнктура вынуждает рабочих-эмигрантов возвратиться домой, то у себя на родине они часто ри­скуют остаться безработными. И в любом случае после своего возвра­щения они перестают быть источ­ником валютных поступлений.

ЖОРЖ СОРИА. Как вы считае­те, является ли испанская экономи­ка в целом более или же, наоборот, менее уязвимой, чем экономика дру­гих европейских стран в 70-е годы?

ПЬЕР ВИЛАР. Возможно, что в начале мирового кризиса 70-х го­дов, который сам по себе отличал­ся колебаниями и неравномер­ностью, находившаяся на подъеме и в меньшей степени опиравшаяся на искусственные стимулы испан­ская экономика сумела лучше про­тивостоять кризисным тенден­циям, чем экономика других стран. Но и испанская экономика утрати­ла свои былые темпы роста, а уро­вень инфляции в Испании был од­ним из самых высоких среди запад­ноевропейских стран. По уровню инфляции Испания ближе к Вели­кобритании и Италии, чем к Фран­ции.

ЖОРЖ СОРИА. Стало быть, в этом смысле испанская экономика оказалась более уязвимой?

ПЬЕР ВИЛАР. С точки зрения социального равновесия нет ничего опаснее инфляции.

ЖОРЖ СОРИА. А каковы были итоги правления франкизма в со­циальном плане к 1975 году, то есть к моменту смерти каудильо?

Не привел ли экономический рост к разрыву между заработной пла­той и ценами и к расхождению в за­работках наемных работников в за­висимости от секторов экономики?

Был ли вызван отъезд миллионов испанцев за рубеж стремлением по­лучить более высокую оплату за свой труд?

Полностью ли исчезла безрабо­тица?

Действительно ли в самой Испа­нии произошла интеграция трудя­щихся в структуры режима, как это утверждают историки нео­франкистского толка?

ПЬЕР ВИЛАР. Вы поднимаете самый сложный и одновременно самый важный вопрос. Это вопрос взаимоотношений экономического и социального. Апологеты капита­лизма всегда утверждали, что раз­витие экономики уже само по себе способствует повышению общего уровня жизни. Действительно, это так, но не все отнюдь выигрывают от этого в равной мере. Наоборот, чем более «передовым», развитым является капитализм, тем большая часть произведенного продукта приходится на долю капитала и тем соответственно меньшая — на

315

долю труда. Именно это и про­изошло в Испании.

Но всякая экономика, основан­ная на быстром инфляционном ро­сте, производит на умы людей эф­фект миража. Она порождает мечты о небольшом собственном промышленном или торговом предприятии, в то время как про­должающаяся концентрация капи­талов в промышленности и торго­вле ведет к разорению всех этих мелких и средних предприятий. Проблема безработицы среди мо­лодежи, в том числе и среди мо­лодых людей с высшим образова­нием, ставшая с 1973-1974 годов во Франции и Италии воистину траги­ческой, в Испании проявилась не­сколько позднее.

ЖОРЖ СОРИА. В общем, итоги франкистского правления в социаль­ном плане при сравнении их с теми целями, которые демагогически вы­двигала Фаланга, выглядят доволь­но-таки скудными?

ПЬЕР ВИЛАР. Думаю, что ник­то (за исключением, может быть, нескольких наивных фалангистов или католиков — ведь наивные лю­ди есть везде) не строил себе иллю­зий относительно провозгла­шенных «крестоносцами» Фаланги обещаний равенства. Ведь они явно сражались за общество, основан­ное на неравенстве и иерархии, ко­торое считали законным.

Первой попыткой справиться с нищетой стала система благотво­рительности, «Социальной помо­щи» (Auxilio Social). Впоследствии франкизм ссылался на то, что «Ис­пания бедна». Но создание во вре­мена ужасающей нищеты и перена­селенных трущоб гигантских со­стояний в достаточной мере свиде­тельствовало о разрыве между провозглашаемыми намерениями и реально существующей систе­мой.

Что до так называемых «верти­кальных профсоюзов», то их цель состояла в том, чтобы зажать в жесткие рамки все рабочие органи­зации. Созданная франкизмом си­стема социального обеспечения, по общему мнению, являлась совер­шенно недостаточной. Кое-что бы­ло сделано для технического обра­зования — ведь этого требовало само развитие капитализма. Но не хватало даже начальных школ, а обучение в частных школах было весьма дорогим, так что и в этой области сохранялись мощные со­циальные барьеры.

После 1965-1970 годов тон про­паганды меняется. Теперь, наобо­рот, официально прославляется на­конец-то обретенное «богатство» и «общество потребления». Об этом писали в книгах, но были песни, развенчивающие этот миф, такие, например, как песня Раймона.

И действительно, внешний блеск распространяется повсюду. Очень часто иностранный турист усма­тривает в этом свидетельство вы­сокого уровня жизни.

Конечно, облик Испании круто изменился. Но того же нельзя ска­зать о структуре испанского обще­ства. Неравенство в нем является, возможно, более вопиющим, а труд вознаграждается хуже, чем когда бы то ни было.

ЖОРЖ СОРИА. Некоторые ан­глоязычные авторы, среди которых я особо упомяну Стэнли Пейна, чье влияние в университетских кругах США и Западной Европы достаточ­но велико, рассматривая природу и сущность франкизма, пришли к вы­воду, что это была скорее военная диктатура, чем особая форма фа­шизма.

316

Для меня фашизм — это насилие и авторитаризм на службе капита­лизма в его борьбе против любой (действительной или мнимой) угрозы революции. В этом смысле франкизм является фашизмом.

Хосе Антонио Примо де Ривера провозгласил его и подвел под него теоретическую базу. Стал бы он проводить ту же политику, что и Франко, если бы ему довелось воз­главить Испанию? Не будем увле­каться историческими вымыслами.

В действительности было время, когда, франкизм старательно под­ражал нацизму в его законодатель­стве, внешних формах, в самой его сущности. Скольким людям под угрозой наказания приходилось от­давать «римское» приветствие!

«Вертикальные профсоюзы» бы­ли в равной мере подражанием как корпоративизму Муссолини, так и системе регулирования трудовых отношений в фашистской Португа­лии. Фаланга, которая ввела осо­бую форму для своих членов и име­ла свои собственные военные фор­мирования, в начале войны играла роль репрессивного органа, срав­нимого с СС или отрядами штур­мовиков (СА). Впоследствии Фа­ланга играла немаловажную роль в муштровке молодежи. Правда, очень скоро функции осуществле­ния прямых репрессий из рук Фа­ланги перешли в ведение спе­циальных полицейских формирований, будь то полицейские в форме или в штатском. Но разве не то же самое произошло в Германии или в Италии?

Конечно, в Испании над всем этим стояла регулярная армия, являвшаяся гарантом и охраните­лем существующего порядка. Бла­годаря этому франкизм мог отка­заться тогда от некоторых из своих наиболее одиозных форм.

Поэтому Стэнли Пейн и может спутать между собой, и отнюдь не случайно, форму и суть. Фашизм определяется им по его политиче­ской форме, а не по социальной сущ­ности. Что до формы, то можно сказать, что франкизм был скорее «авторитарным», а не «тотали­тарным» режимом, поскольку вме­сто «единой партии» в Испании су­ществовало лишь достаточно рас­плывчатое «движение». Но разве и такого рода «движение» не сумело в момент своего апогея подчинить своему жесткому контролю все ис­панское общество от профсоюза до самой последней деревни!

Что до концепции «национал-католицизма», то с нею можно бы­ло бы согласиться, если бы полити­ческий режим определялся только господствующей идеологической доктриной. А такое определение допустимо лишь для относительно короткого этапа в истории фран­кизма.

Не следует забывать, что офи­циальная церковь сама оспаривала (в чем впоследствии будет раскаи­ваться) право на духовное руковод­ство, а также идеологическую от­ветственность за проведение «кре­стового похода». Для Франко и армии было очень удобно иметь бога на своей стороне (хотя при ближайшем рассмотрении они бы­ли отнюдь не столь ревностными носителями католических тради­ций). А после того, как разгром на­цизма в Европе повлек за собою крах нацистской идеологии с при­сущими ей антихристианскими нюансами, франкизм бесповорот­но склоняется в сторону католи­цизма.

Период между 1945 и 1955 года­ми стал, по выражению одного ка­толического священника и весьма проницательного социолога рели­гии, временем «религиозной ин­фляции».

Тот, кто не ходил на мессу, как бы оказывался вне закона. Один добрый сельский священник из Эстремадуры рассказывал мне о том, как в те годы он тяжело пере­живал, видя, что неверующие из его деревни считают обязательным для себя посещать церковные службы. Первые критически на­строенные студенты, с которыми мне довелось тогда познакомиться, не могли понять, как можно считать св. Фому Аквинского вели­ким мыслителем, настолько они пресытились им. Бывали случаи, когда в университетских читальнях 90 процентов присутствующих со­ставляли монахини. Может быть, сами те крайние формы, которые приняло это явление, и подорвали его, подготовив тот поворот, ко­торый наступил после II Ватикан­ского собора.

Этот поворот мне представляет­ся важным в том смысле, что отны­не не говорили больше — как это было в 1930 году — при каждом по­литическом событии: священники от этого выиграли или священники от этого проиграли. Подобное умонастроение объясняет многое, в том числе и «национал-католи­цизм» как составную часть фран­кизма — этой испанской разновид­ности европейского фашизма.

ЖОРЖ СОРИА. А не кажется ли вам, что, когда в последние годы своего правления франкизм стал ча­сто употреблять наименование «национал-католицизм» вместо фа­шизма, он тем самым пытался осу­ществить своего рода терминоло­гическое «переодевание»?

ПЬЕР ВИЛАР. Разумеется. Но такого рода желание еще более яв­но присутствует у Стэнли Пейна. Проблема состояла в том, чтобы не применять по отношению к франкизму термин, скомпромети­рованный уже в 1944 году...

ЖОРЖ СОРИА. И ставший уже тогда позорным.

ПЬЕР ВИЛАР. Но хватит о «переодеваниях». Мы ведь гово­рим о сущности франкистского ре­жима. Определять его как «воен­ную диктатуру» было бы недоста­точно. Диктатура Франко носила тоталитарный характер, весьма от­личаясь по своей природе от во­енных диктатур XIX века. Еще Примо де Ривера в 1923 году под­ражал Муссолини. Но это подра­жание было весьма поверх­ностным, о чем так сожалел его сын. Что до понятия «национал-католицизм», то оно точно отра­жает идеологическую двойствен­ность франкизма. Но и это опреде­ление лишь прикрывало, скрывало диктатуру класса.

ЖОРЖ СОРИА. И в этом вы ви­дите сущность франкизма?

ПЬЕР ВИЛАР. Да, именно в этом и состоит его суть.

ЖОРЖ СОРИА. Как известно, после разгрома Испанской республи­ки вся территория Испании оказа­лась во власти репрессивной си­стемы Франко, поэтому действо­вавшие внутри страны и в эмигра­ции оппозиционные франкизму силы долго топтались на месте, прежде чем они сумели выработать свои организационные формы и затем ус­пешно бороться против режима.

Процесс становления организо­ванной оппозиции затянулся на де­сятилетия и проявлялся в самых различных формах. Не могли бы вы охарактеризовать основные формы и этапы этой оппозиции, а также ее отличительные особенности?

ПЬЕР ВИЛАР. Ваш вопрос о проблемах оппозиции ставит меня в несколько затруднительное поло­жение. Действительно, созданная Франко репрессивная система была столь мощной, что делала всякую оппозицию делом крайне трудным, но в то же время славным и даже зачастую героическим. Поэтому всякая критика или недооценка оп­позиции могут быть неправиль­но поняты. Но можно ли действи­тельно говорить о том, что оп­позиция смогла «организоваться», «успешно бороться против режи­ма»?

Франко умер в своей постели, не просто как человек, но как каудильо и «генералиссимус». Его пре­емники, решившиеся допустить не­которую эволюцию, тщательно контролировали этот процесс. Что до вашей просьбы охарактеризо­вать формы, этапы и отличи­тельные черты оппозиции, то она вряд ли выполнима, настолько сложной, многоплановой и проти­воречивой оставалась оппозиция даже тогда, когда близость неиз­бежного конца франкизма побуждала оппозиционные силы созда­вать коалиции.

Давайте лучше выявим разницу между неодинаковыми по своей природе видами оппозиции.

Мы уже упоминали мимоходом о национальной оппозиции. В Ката­лонии эта оппозиция была умерен­ной по своим формам, но внуши­тельной по своему размаху (ведь она опиралась на почти единодуш­ную поддержку населения). В Стра­не Басков она была по своим фор­мам более резкой, но активно в ней участвовала лишь небольшая часть населения. Каталонское нацио­нальное движение постепенно ох­ватило все «каталонские земли», а к движению в Стране Басков присоединилась некогда франкистская по своим настроениям Наварра. Оппозиция ощущалась и в Гали­сии, зарождалась она и в других провинциях. Эта «национальная» оппозиция политике централиза­ции, унитаризма является одним из наиболее сильных проявлений кру­шения идеологии «движения» вну­три страны.

В не меньшей степени эту идео­логию развенчивала и непрекра­щавшаяся классовая борьба, хотя идеологи франкизма объявили о ее конце. Нелегко воссоздать кон­кретные формы этой борьбы, по­скольку часто выступления трудящихся и репрессии против них за­малчивались. Это была борьба крестьян, борьба рабочих. В наро­чито застывшей системе «верти­кальных профсоюзов», созданной якобы для примирения противоре­чивых интересов предпринимате­лей и наемных рабочих, а в дей­ствительности для того, чтобы за­душить борьбу рабочих за свои права, начала действовать сеть подпольных профсоюзных ячеек, которые в конце концов заставили власти считаться с ними. Это были «рабочие комиссии». Методы их работы и борьбы часто критикова­лись и оспаривались слева, со сто­роны групп активистов, что напоминало прежние споры и борь­бу между социалистами и комму­нистами, ВСТ и НКТ.

Но каким образом можно оце­нить с исторической точки зрения то значение, какое имели факторы, способствовавшие единству или, наоборот, расколу, для успеха или неудачи подпольной борьбы?

Возможно, что борьба, которую вела интеллигенция, интеллек­туальная оппозиция, производила большее впечатление на нацио­нальное и международное обще­ственное мнение: студенческая оп­позиция (захват студентами территории университетов, что приводи­ло к их закрытию на целые ме­сяцы), поэзия, проникнутая оппо­зиционным духом, песни протеста, кинофильмы, в которых открыто или иносказательно критиковалась испанская действительность. В кон­це концов этим произведениям уда­валось обойти цензуру, а зачастую и полицию. И закон, заменивший

318

предварительную цензуру санкциями, которые можно бы­ло применить уже после выхода произведения в свет, лишь сделал еще более зримым ограничение свободы печати.

выходцами из состоятельных кругов, сама логика их социальной принад­лежности вела к более или менее быстрому врастанию в структуры существующей системы. И наобо­рот, ряд деятелей, известных пер­воначально своим верным служением франкизму, его восхвалением или даже своим вкладом в разра­ботку идеологии «крестового похода», в разное время переходили в ряды открытой оппозиции (от Руиса Хименеса до Ридруэхо и, нако­нец, Кальво Серера).

Закономерно вследствие этого, что сама ограниченность информа­ции вносила некоторую путаницу в идейное формирование оппозицио­неров, особенно в последние годы существования режима, и особенно среди молодежи.

Другая проблема — это проблема оппозиции в изгнании. Я отношусь с большим сочувствием к прошло­му, к страданиям, которые дове­лось испытать испанским полит­эмигрантам; у меня есть друзья практически среди всех групп испанской эмиграции, и я остаюсь ве­рен дружбе с ними. Все это вызы­вает у меня определенную нелов­кость, когда мне приходится гово­рить о разочаровании и опасениях, которые вызывали у меня слишком частые расколы, полемика, бесконечные колебания, пассивность и в особенности изобилие публикаций и мемуаров, авторы которых были больше озабочены изобличением своих прежних коллег и сведением вчерашних счетов, нежели восста­новлением ясной картины прошло­го со всеми его ошибками и успеха­ми и разработкой программ на будущее.

Именно из-за этих раздоров столь хрупкими были коалиции, столь невероятным — дробление по­литических сил на мелкие группы. Сама многочисленность партий, легализованных и не легализо­ванных к весне 1977 года, около 200, возможно, и свидетельствует о примечательном расцвете полити­ческой мысли, о, возможно, закон­ном желании учесть разные поли­тические оттенки, но вместе с тем это говорит об определенном эгоизме политических деятелей, об их опасном стремлении отделиться и поносить друг друга (что было еще более губительно), не видя до­статочно ясно ни своего действительного противника, ни общих целей.

ЖОРЖ СОРИА. А не связано ли все это до некоторой степени с ис­панским национальным характе­ром?

ПЬЕР ВИЛАР. Чем же объяс­нить тогда тот факт, что франкизм так долго продержался?

ЖОРЖ СОРИА. Может быть, тем, что классовые интересы одер­жали верх?

ПЬЕР ВИЛАР. Но почему же тогда этого не случилось в против­ном лагере?

ЖОРЖ СОРИА. В противном лагере? Это, очевидно, объясняется тем, что там у каждого было свое, отличное от других представление о классовых интересах.

ПЬЕР ВИЛАР. В Испании суще­ствует две концепции ее дальней­шего капиталистического разви­тия. Одна из них предполагает, что капитализм удастся сохранить, применяя гибкие методы управле­ния, как это делается, например, во Франции или в ФРГ. В соответ­ствии с другой концепцией капита­лизм должен быть сохранен при помощи силы на манер Чили. И действительно, прежний лагерь франкистских сил теперь разделил­ся на сторонников первой и второй концепции. Но в равной мере речь идет и о распределении ролей.

Что касается лагеря оппозиции, то там сохраняются былое взаим­ное недоверие и былые раздоры, хотя бы из-за того, какой смысл следует вкладывать в понятие «де­мократия».

ЖОРЖ СОРИА. Думаю, что теперь, когда мы охарактеризовали вкратце основные черты экономиче­ской, социальной и политической си­туации в Испании в период правле­ния франкизма, настало время про­анализировать состав коалиции, ко­торая поддерживала генерала Франко и которая была одним из факторов, позволявших ему вплоть до самой своей смерти лавировать среди всевозможных рифов, не вы­пуская при этом из рук рычагов управления.

Не могли бы вы объяснить, с одной стороны, почему ослабление этой коалиции происходило доволь­но медленно?

И с другой стороны, почему эта коалиция так и не смогла разре­шить ни одной из коренных проблем, стоявших перед Испанией, о ко­торых вы неоднократно упоминали в своих трудах, говоря вашими сло­вами, кризиса Нации, Общества и Духа?

ПЬЕР ВИЛАР. Нами было уже много сказано о коалиции сил, объединившихся вокруг Франко. То была целая социальная система, сильная, ибо она располагала бо­гатыми средствами и ресурсами, и слабая, ибо эти средства находи­лись в руках у очень небольшого числа людей. Рамон Тамамес счи­тает, что их численность не превы­шала тысячи человек. Количество по-настоящему могущественных семейств было еще меньшим. Быть может, именно в Испании понятие «олигархия» в полной мере обрело свой смысл. Но подлинный анализ отнюдь не сводится к перечисле­нию имен, включенных в списки административных советов круп­ных компаний.

Отметим здесь, что испанский капитализм (как это имеет место во многих странах, «ставших на путь развития») отличается особо высокой степенью концентрации. Правда, в этом плане Страна Басков и Каталония, где сущест­вуют многочисленные предприятия средних размеров, представляют исключение. Вопрос состоит в том, стала ли испанская «олигархия» более или, наоборот, менее могу­щественной в наши дни, чем это было во время военного мятежа, поднятого против республики в 1936 году.