Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем

у Джонсона в сознании, он ее записывал и засовывал в конверт. Он писал
мне,  чтобы  сообщить,  сколько  «Тайгеров»  он  продал  на  прошлой  неделе.
Писал,  сообщая,  сколько  кроссовок  он  продал  в  тот  день.  Писал,  чтобы
поделиться  со  мной,  кто  носит  «Тайгеры»,  на  каких  школьных
соревнованиях  и  какие  места  они  заняли.  Писал,  чтобы  сообщить,  что  он
хочет  расширить  территорию  своих  продаж  за  пределы  Калифорнии,
охватив  Аризону  и,  возможно,  Мехико.  Писал,  предлагая  открыть  наш
магазин для торговли в розницу в Лос-Анджелесе. Писал, чтобы сообщить
мне,  что  он  намерен  поместить  объявления  в  спортивных  журналах  и
спрашивал, что я думаю по этому поводу. Писал, информируя меня о том,
что  он  поместил  рекламу  в  спортивных  журналах,  и  что  результат  был
хороший.  Писал,  спрашивая,  почему  я  не  ответил  на  его  предыдущие
письма.  Писал,  прося  от  меня  слов  одобрения.  Писал,  сетуя,  что  я  не
ответил на его предыдущую просьбу об одобрении его действий.
Я  всегда  считал  себя  добросовестным  корреспондентом  (я  посылал
бесчисленное  количество  писем  и  открыток  домой,  находясь  в
кругосветном  путешествии.  И  я  аккуратно  отвечал  Саре  на  ее  письма).  Я
всегда  намеревался  отвечать  и  на  письма  Джонсона.  Но  когда  я  садился,
чтобы  ему  отписать,  на  столе  уже  лежало  новое  письмо,  ждущее  моего
ответа.  Что-то  таящееся  в  огромности  его  переписки  останавливало  меня.
Что-то  в  его  потребности  обмениваться  письмами  заставляло  меня
притормозить с поощрением его энтузиазма. Много ночей провел я, сидя за
черной  пишущей  машинкой  Royal  в  своей  подвальной  мастерской,
заправляя  листок  бумаги  в  барабан  каретки  и  печатая:  «Дорогой  Джефф».
После  чего  у  меня  возникал  пробел  в  голове.  Я  не  знал,  с  чего  начать,  на
какое  из  пятидесяти  писем,  полученных  от  него,  отвечать  в  первую
очередь, поэтому я вставал, приступал к другим занятиям, а на следующий
день  приходило  новое  письмо  от  Джонсона.  Или  два.  Вскоре  их
становилось  уже  три  —  три  безответных  письма,  заставляющих  меня
страдать от непосильного эпистолярного творческого тупика.
Я  попросил  Джин  заняться  папкой  с  бумагами  Джонсона.  Хорошо,
сказала она. Спустя месяц она с раздражением сунула мне эту папку. «Ты
мне платишь недостаточно», — сказала она.
В  какой-то  момент  я  перестал  читать  письма  от  Джонсона  полностью,
от  корки  до  корки.  Но  из  беглого  их  просмотра  я  узнал,  что  он  продает
«Тайгерсы»  в  свободное  от  работы  время  и  по  выходным,  что  он  решил
продолжить  свою  основную  работу  в  качестве  соцработника  округа  Лос-
Анджелес.  Я  все  еще  не  мог  постигнуть  этого.  Джонсон  просто  не
выглядел в моих глазах как человек, живущий ради того, чтобы оказывать

помощь  другим.  Напротив,  он  всегда  казался  неким  мизантропом,
чуравшимся  людей.  Это  было  одно  из  качеств,  которые  нравились  мне  в
нем.
В апреле 1965 года он написал мне, что оставил свою основную работу.
Сказал,  что  всегда  ненавидел  ее,  но  последней  каплей  стала  одна
отчаявшаяся  женщина,  жившая  в  долине  Сан-Фернандо.  Ему  было
поручено  съездить  и  проверить,  все  ли  у  нее  в  порядке,  поскольку  она
угрожала  убить  себя,  но  он  прежде  позвонил  ей,  чтобы  узнать,
«действительно ли она собирается покончить с собой в тот день». Если это
так,  то  он  не  хотел  бы  тратить  впустую  время  и  бензин  на  дорогу  в  Сан-
Фернандо.  Женщина  и  начальство  Джонсона  критически  отнеслись  к  его
подходу  к  делу.  Они  посчитали  это  признаком  того,  что  Джонсону  было
наплевать. Сам Джонсон считал, что так оно и есть. Ему было наплевать, и
в  тот  момент,  написал  он  мне,  он  понял  себя  и  свое  предназначение.
Социальная  работа  была  не  для  него.  Он  появился  на  свет  не  для  того,
чтобы улаживать проблемы других людей. Он предпочел сосредоточиться
на их ногах.
В глубине души Джонсон верил, что бегуны — избранники Божии, что
спортивный бег, если он выполняется правильно, с правильным настроем и
в  должной  форме,  —  это  мистическое  упражнение,  значимое  не  меньше,
чем  медитация  или  молитва,  а  потому  он  полагал,  что  призван  помогать
бегунам  достигать  своей  нирваны.  Бо́льшую  часть  своей  жизни  я  сам
провел рядом с бегунами, но подобного освежающе-бодрящего романтизма
я  еще  никогда  не  встречал.  Даже  сам  Бауэрман  —  Яхве  беговых  видов
легкой  атлетики  и  тот  не  был  настолько  набожно  настроен  в  отношении
этого  вида  спорта,  насколько  трепетен  был  в  своих  чувствах  занятый
неполный рабочий день служащий номер два компании «Блю Риббон».
На  самом  деле  в  1965  году  бег  даже  не  считался  спортом.  Он  не  был
популярен, не был он и непопулярным — просто был. На пробежки на три
мили  смотрели  как  на  выходки  чудаков,  занимавшихся  бегом,
предположительно для того, чтобы сжечь маниакальную энергию. О таких
вещах,  как  бег  ради  удовольствия,  бег  как  разновидность  физических
упражнений, бег для того, чтобы вырабатывать гормоны радости, бег ради
того, чтобы жить лучше и дольше, никто не слышал.
Люди  часто  из  кожи  вон  лезли,  чтобы  поиздеваться  над  бегунами.
Водители притормаживали и сигналили. «Найди себе лошадь!» — кричали
они  вслед  бегущему,  выливая  ему  на  голову  банку  пива  или  газировки.
Джонсон  много  раз  оказывался  весь  в  пепси,  мокрым  до  нитки.  Он  хотел
изменить  все  это.  Хотел  помочь  всем  угнетенным  бегунам  мира,  хотел

предать  их  гласности,  хотел,  чтобы  общество  приняло  их  в  свои  объятия.
Так  что,  возможно,  он  все-таки  был  социальным  работником.  Он  просто
хотел общаться исключительно с бегающими людьми.
И  самое  главное  —  Джонсон  хотел,  занимаясь  этим  делом,
зарабатывать  на  жизнь,  что  в  1965-м  было  почти  невозможно.  Во  мне,
в «Блю Риббон», как ему показалось, он нашел способ.
Я  сделал  все  возможное,  чтобы  отвадить  Джонсона  от  подобных
мыслей.  На  каждом  шагу  я  пытался  приглушить  его  энтузиазм  в
отношении меня лично и моей компании. Помимо того что я не отвечал на
его  письма,  я  никогда  не  звонил,  никогда  не  ездил  к  нему  и  ни  разу  не
пригласил  его  в  Орегон.  Я  также  ни  разу  не  упустил  возможности,  чтобы
сказать  ему  правду-матку.  В  одном  из  моих  редких  ответных  писем  я  без
обиняков  заявил:  «Несмотря  на  то  что  рост  продаж  был  хорошим,  я
задолжал  «Первому  национальному  банку  Орегона»  11  тысяч  долларов…
Движение денежной наличности отрицательное».
Он  немедленно  написал  ответ,  спрашивая,  мог  бы  он  перейти  на
полную  ставку.  «Я  хотел  бы  попробовать  прожить  на  доход  от  продаж
«Тайгеров»,  а  возможность  заниматься  еще  чем-то  —  бегом,  учебой,  не
говоря  уже  о  том,  чтобы  быть  хозяином  самому  себе,  осталась  бы  при
мне».
Я  покачал  головой.  Я  сообщил  ему,  что  «Блю  Риббон»  тонет  как
«Титаник»,  а  он  просит  предоставить  ему  каюту  в  первом  классе.  Ну  да
ладно,  думал  я,  если  мы  действительно  пойдем  ко  дну,  на  людях  и  горе
вполгоря.
Так что в конце лета 1965 года я написал, что принимаю предложение
Джонсона  стать  первым  сотрудником  «Блю  Риббон»,  нанятым  на  полную
ставку. Мы провели переговоры по почте относительно его зарплаты. Как
социальный работник он  получал 460 долларов  в месяц, но  он сказал, что
проживет  и  на  400.  Я  согласился.  С  неохотой.  Сумма  казалась
запредельной, но Джонсон так разбрасывался, был таким ветреным, а «Блю
Риббон»  выглядела  такой  слабой,  что,  так  или  иначе,  я  предполагал,  что
это решение носит временный характер.
Как  всегда,  сидящий  во  мне  бухгалтер  усматривал  риск,  а
предприниматель  видел  возможность.  Так  что  я  пошел  на  компромисс  и
продолжил движение вперед.
А  потом  я  вообще  перестал  думать  о  Джонсоне.  Передо  мной  стояли
проблемы  покруче.  Мой  банкир  был  расстроен  из-за  меня.  После
поступления на счет восьми тысяч долларов от реализации в первый год я
прогнозировал  на  второй  год  сумму  в  шестнадцать  тысяч,  и,  по  мнению

моего  банкира,  в  этом  просматривалась  очень  тревожная  тенденция.
«Стопроцентный рост объема продаж вызывает тревогу?» — спросил я.
«Ваши  темпы  роста  слишком  высокие  для  объема  ваших  собственных
средств,  —  сказал  он.  —  Как  может  такая  маленькая  компания  расти  так
быстро?  Если  маленькая  компания  быстро  растет,  она  наращивает
собственный капитал».
«Везде  тот  же  принцип,  независимо  от  размера,  —  добавил  он.  —
Забалансовый рост опасен».
«Жизнь  —  это  рост,  —  ответил  я.  —  Бизнес  —  это  рост.  Вы  либо
растете, либо умираете».
«Мы на это не так смотрим».
«Вы  бы  еще  бегуну  во  время  спортивного  состязания  сказали,  что  он
бежит слишком быстро».
«Это разные вещи, как небо и земля. Как яблоки и апельсины».
Твоя голова забита яблоками и апельсинами, хотел я сказать.
Для  меня  это  было  как  учебник.  Рост  продаж,  плюс  рентабельность,
плюс  неограниченный  потенциал  роста  в  сумме  давали  качественную
компанию.  В  те  времена,  однако,  коммерческие  банки  отличались  от
инвестиционных.  Их  близорукий  акцент  делался  на  кассовых  остатках.
Они  хотели,  чтобы  вы  никогда-никогда  не  превышали  остаток  денежных
средств.
Снова  и  снова  я  аккуратно  пытаюсь  объяснить  своему  банкиру,  что
такое  обувной  бизнес.  Если  я  перестану  расти,  говорил  я,  то  не  смогу
убедить  «Оницуку»  в  том,  что  я  лучший  распространитель  их  обуви  на
Западе  США.  Если  я  не  смогу  убедить  «Оницуку»,  что  я  лучший,  они
найдут  какого-нибудь  другого  «ковбоя  Мальборо»,  чтобы  он  занял  мое
место.  И  это  еще  даже  не  принимая  во  внимание  битвы  с  крупнейшим
монстром на рынке — компанией «Адидас».
Мой банкир был непреклонен. В отличие от богини Афины, мои глаза,
горящие  убеждением,  восхищения  у  него  не  вызывали.  «Мистер  Найт,  —
повторял  он  снова  и  снова,  —  вам  надо  притормозить.  У  вас  нет
достаточного собственного капитала для подобного роста».
Капитал. Я начинал ненавидеть это слово. Мой банкир употреблял его
снова  и  снова,  до  тех  пор,  пока  оно  не  превратилось  в  навязчивую
мелодию,  которую  я  не  мог  выбросить  из  головы.  Капитал  —  слышал  я,
когда  утром  чистил  зубы.  Капитал  —  слышал  я,  взбивая  подушку  перед
сном. Капитал —  я дошел до  того, что отказывался  даже произносить это
слово  вслух,  потому  что  это  оно  не  было  настоящим,  это  был
бюрократический  жаргон,  эвфимизм  для  наличности,  живых  денег,

которых  у  меня  не  было.  Преднамеренно.  Каждый  свободный  доллар  я
немедленно запихивал в бизнес. Что, это было так безрассудно?
Для  меня  не  имело  никакого  смысла  иметь  наличные  средства,  сидя
рядом  с  ними  и  ничего  не  делая.  Конечно,  это  было  бы  осторожное,
консервативное,  благоразумное  решение,  но  все  обочины  вдоль  дороги
завалены
осторожными,
консервативными,
благоразумными
предпринимателями. Я хотел, чтобы моя нога выжимала газ до отказа.
Так  или  иначе,  встреча  за  встречей  я  держал  язык  за  зубами.  Все,  что
говорил  мой  банкир,  я  в  конце  концов  принимал.  После  чего  я  поступал
так,  как  хотел.  Я  разместил  очередной  заказ  на  продукцию  «Оницуки»,
удвоив  его  стоимость  по  сравнению  с  предыдущим,  и,  моргая  широко
раскрытыми  глазами  самой  невинности,  явился  в  банк,  чтобы  просить
аккредитив  для  оплаты  сделки.  Банкир  всегда  был  в  шоке.  Вы  хотите

жүктеу/скачать 1.74 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: