Рассказы орусскихнемца х Светлой памяти родителей моих Ивана Фридриховича и Марии Генриховны посвящаю

Потом был разгром японцев на Халхин-Голе, упоение успехами, опять Герои, ордена и милости.

И вдруг в августе – подписание германо-советского торгового соглашения, а через несколько дней – Пакта о ненападении. Сколько лет талдычили, что фашизм – это самое зловещее проявление капиталистической сущности, что это главная угроза советскому строю, а теперь что – всё наоборот? Никому ничего не было понятно, в том числе и военным, и даже военным в немалых чинах.

Оглянуться не успели – Гитлер напал на Польшу. И Советский Союз, чуточку выждав, сделал то же самое, что и Гитлер. Такое хоть какой красочной-прекрасочной фразеологией подкрепляй, а в человеческой душе всё равно понимание остаётся – подлость.

А в конце ноября – ещё одна война, с Финляндией. Народ о ней почти ничего не знал, но генералы и полковники понимали: война бесчестная, несправедливая, хоть и утверждалось о финнах, что сами они начали. Война оказалась тяжёлой и позорной, было ни за что ни про что загублено 300 тысяч жизней отборных молодых мужиков. А что в результате? Презрение всего мира и к самой стране, и к её людям. Но зато стало ясно и самым дубинноголовым на всех уровнях: а к настоящей-то войне мы, оказывается, совершенно не готовы.

Но самым главным в этой ситуации и самым опасным оказалось то, что это понял и он, Сталин; а так как товарищ Сталин никогда ни в чём не ошибается и никогда ни в чём не виноват, то он сам начал искать виновных. На этот раз поиски обошлись без массовых арестов. Нет, арестовывали, но немного и нешумно: некого было арестовывать, некого было назначать на место арестованных. Исчезли в подвалах Лубянки несколько крупных чинов из Ленинградского военного округа, в том числе комбриг Варфоломеев, профессор Академии имени Фрунзе, по капризу Сталина назначенный начальником штаба округа. Слетел с поста наркома обороны непотопляемый Ворошилов, пришлось освободить кресло начальника Генштаба и маршалу Шапошникову. Вместо этих двух назначены были Тимошенко и Мерецков. Мало того, немного освоившись в новых кабинетах, они набрались мужества и поставили перед Сталиным вопрос об освобождении из заключения тех военных, что были ещё живы: «В армии положение критическое, с такими кадрами войну не выиграть!» Сталин видел, что они правы, в НКВД пошла команда начать освобождение, но (по-другому он не мог и не хотел) индивидуально и под письменное ручательство Наркома обороны и его заместителей.

Есть сведения, что в 1940-ом и 1941-ом годах из лагерей и тюрем в армию было возвращено 14261 бывший военный из числа арестованных в 1937-38-ом годах. Однако выпускали тихо, с железным условием: обо всём, что было с вами и что видели, молчать, иначе окажетесь там же или ещё дальше. А если некоторых освободили с оглаской, то ещё громче этой огласки заявлялось: вот что натворил негодяй Ежов, а мы, как можем, это исправляем.

Но, несмотря на кажущуюся оттепель, умный Берия был твёрдо уверен: Сталину рано или поздно нужен будет новый крупный процесс; от собственных промахов во внутренней и внешней политике в душе его всё более и более накапливается раздражение и озлобление, которое при его маниакальной натуре обязательно проявится поиском новых врагов, новых виноватых. И Берия к этому процессу готовился, он уже подбирал тех, на кого обрушится гнев вождя и мощь его, Берии, костоломной команды.

Берию уже давно раздражали эти сталинские любимчики, авиационные выскочки, дерзкие, самоуверенные, не желающие признавать ни главенства в стране его, бериевского, ведомства, ни авторитета самого Берии. Он уже знал, что именно среди них найдёт он тех, кого в первую очередь объявит врагами народа, шпионами, диверсантами, предателями Родины. Но пока следовало ждать и накапливать «компрометирующие материалы». Он даже знал, какова будет главная вина тех, кого он арестует, и был уверен, что ничто их не спасёт: он свяжет их с Троцким, имя которого всегда действовало на Сталина, как красная тряпка на быка.

Вскоре такой случай представился. В начале апреля 1941-го года у Сталина шло обсуждение авиационных вопросов, и Генштаб при этом доложил о высокой аварийности в ВВС, из-за которой каждый день гибли 2-3 самолёта. Только за неполный 1-ый квартал 1941-го года произошли 71 катастрофа и 156 аварий, при которых погиб 141 человек и разбито 138 самолётов. При таких темпах аварийности за год потери составят 600-700 самолётов и лётчиков. Сталин, еле сдерживая гнев, обратился к Рычагову с вопросом:

- Товарищ Рычагов, что вы думаете предпринять, и когда это кончится?

- Товарищ Сталин, - ответил он, - аварийность была, есть и скоро будет ещё больше, потому что летать нам приходится на гробах.

Стало тихо-тихо, все боялись пошевелиться. Сталин довольно долго молчал, потом сказал, уже гнева не сдерживая:

- А вот вам, товарищ Рычагов, не надо было говорить этих слов…Нет, не надо было.

На другой день Генштаб принёс на согласование проект приказа по Красной армии, согласно которому Рычагов снимался с поста командующего ВВС, несколько других генералов – со своих постов. Сталин своей рукой добавил фамилию Проскурова и распорядился, чтобы всех названных в приказе отдали под суд. Что в те времена означали эти слова, было понятно многим.

В тот же день все были арестованы. Берия понял, что пришло время пускать вход свой сценарий.

Как уже говорилось, первой жертвой среди «испанцев» был комбриг Горев. Среди обвинений, ему предъявленных, были и такие: читал и распространял среди советских военнослужащих клеветнические писания Троцкого, имел отношения с троцкистами, проникшими в среду интернционалистов-добровольцев.

Троцкий, который во время испанских событий жил в Мексике и занят был созданием своего коммунистического интернационала (четвёртого), публиковал в сочувствовавших его идеям изданиях одну за другой статьи, разоблачающие Сталина. Среди добровольцев в Испании на самом деле было много его сторонников; и специально для распространения среди советских «добровольцев» была отпечатана на русском языке его брошюра «Преступления Сталина». Кто её или что другое читал, кому ещё давал читать, вряд ли можно было установить. Но интрига была.

Было также установлено, что по приезде в Москву из Испании Горев встречался со своим давним приятелем комкором А.Д.Локтионовым, который в ту пору был командующим ВВС СССР. Когда арестовали Рычагова и других генералов-лётчиков, Локтионов в звании генерал-полковника командовал Прибалтийским военным округом.

Через несколько дней Берия доложил Сталину, что в ходе следствия по делу Рычагова его сотрудники установили связь с Троцким некоторых «испанцев», а также, через Горева, генерал-полковника Локтионова.

Троцкого уже не было в живых, агент НКВД Рамон Меркадер убил его в августе 1940-го года. Незадолго до этого в троцкистских изданиях были напечатаны его статьи «Сталин – интендант Гитлера», «Звёзды-близнецы: Сталин и Гитлер», «Письмо к советским рабочим», взбесившие Сталина. Троцкий со свойственной ему проницательностью препарировал политику Сталина в отношениях с Гитлером, докапывался до самых тайных углов в его мыслях и действиях.

И вот теперь, когда он услышал от Берии то, что услышал, долгожданная команда «фас» прозвучала.

Тут же был арестован Локтионов. О нём удалось найти совсем мало сведений. Родился он в 1893-ем году, в гражданской войне участвовал как политработник, потом остался в армии на той же политработе. В мясорубку 1937-го года не попал, как многие его ровесники, а наоборот – высоко взлетел: сначала на должность командующего ВВС, потом – замнаркома обороны. После финской войны был отправлен командующим округом в Ригу.

Локтионов оказался слабым духом человеком. Он всё отрицал лишь до первого «физического воздействия», после этого он признал все предъявленные ему обвинения и стал одного за другим называть своих «сообщников». Всего он назвал около 70-ти фамилий, среди которых были В.Чкалов, В.Хользунов, А,Серов, С.Грицевец – этих уже не было в живых, а также генерал-полковник Г.Штерн, генерал-лейтенанты авиации П.Рычагов, Н.Арженухин, Я.Смушкевич, И.Проскуров, генрал-майоры авиации Э.Шахт, П.Пумпур, Е.Птухин, Ф.Полынин и другие. Все они были арестованы и подвержены бесчеловечным издевательствам.

Рой Медведев свидетельствует, что среди арестованных было 22 Героя Советского Союза и что все они воевали в Испании.

В июне 1941-го года, за неделю до войны, возникло «дело о вредительстве в Наркомате вооружения». По нему было арестовано около 20-ти человек, среди которых оказались Б.Ванников – нарком вооружения, К.Мерецков – генерал армии, замнаркома обороны, генрал-майоры артиллерии Г.Савченко, С.Склизков, И.Сакриер, директора военных заводов А.Елян, Б.Фрадкин, артиллерийский конструктор Я.Таубин. Всем им были предъявлены сфальсифицированные обвинения.

Слитые воедино после начала войны, дела «испанцев» и «вооруженцев» и составили так называемое «дело сорока генералов».

Сталину и Берии этого оказалось мало. Были арестованы и генеральские жёны и помещены в камеры, находящиеся рядом с камерами мужей. И истязали жён на глазах у мужей и мужей на глазах у жён.

Когда началась война, часть арестованных отправили в Саратов и Энгельс, большинство же было этапировано в Куйбышев.

«Шла война, армия сдавала города, никто ещё не ведал, где тот последний рубеж, могущий стать вторым Бородино, а в подвалах Берии по-прежнему истязали людей («была настоящая мясорубка» - позднее признавался сам Берия). Когда же враг стал угрожать столице, Берия спросил Сталина, что делать с теми, кто в этой «мясорубке» ещё уцелел. Сталин указал выпустить К.А.Мерецкова, будущего маршала, и Б.Л.Ванникова, чтобы тот занял пост наркома вооружения. Берия послал в Куйбышев телеграмму – следствие прекратить, судить не надо, уничтожить всех сразу. И на окраине села Барбыш была заранее отрыта могила. Над могилой поставили истерзанных и уже безразличных ко всему людей – лучших офицеров армии, лучших танкистов и асов авиации, и среди них жену Рычагова – Марию Нестеренко, которая уже ни о чём не спрашивала палачей, а только тянула руки к любимому мужу:

- Паша, за что? Скажи мне, Паша, за что?

Какой уж день гремела война, погибали тысячи детей и женщин, завывали сирены, тонули корабли, самолёты врезались в землю, а Сталин звериным инстинктом ненависти, тишком, почти воровски, где-то на окраине провинции, чтоб никто не знал, чтоб никто не слышал, истреблял лучших людей страны, воинов и патриотов, в которых так нуждалась Россия».

(В.Пикуль. «Барбаросса»)

К этим проникновенным, дышащим немыслимой болью строкам покойного Валентина Саввича Пикуля можно и ещё добавить: Штерна и Смушкевича, которые от пыток уже не могли ходить, вынесли на расстрел на носилках.

Несчастная страна Россия…

* * *

Вернёмся к Шахту. После ареста его поместили в подвал на Лубянке. Допрашивать его начали только 30-го мая, через 10 дней. Второй допрос состоялся 2-го июня, он продолжался 5 часов. Обвинения были предъявлены по традиционной 58-ой статье, сразу по трём пунктам: пункт 1 «б» – измена Родине, пункт 6 – шпионаж и пункт 11 – те же действия, совершённые в составе организации. По каждому из них предусматривались не только длительные сроки, но и смертная казнь, а по пункту 1 «б» для военных – только высшая мера. Следствию нужно было получить от обвиняемого, во-первых, признание своей личной вины, во-вторых, имена «сообщников». Пытки были основным методом получения признаний.

На другой день после начала войны Шахта отправили в Энгельс. Уже 27-го июня его допрашивали на новом месте.

Энгельс ещё официально оставался (до конца августа 1941-го года) столицей АССР НП, и национальные кадры составляли большую часть аппарата всех ведомств. Всех, кроме НКВД. После чисток 1937-39-го годов немцев не оказалось ни среди республиканского аппарата, ни во главе кантонных отделов НКВД. В принципе это ни о чём не говорит, но свидетельствует, что Берия предпочитал в национальных республиках не иметь местных кадров; пусть лучше грузин расправляется с русскими, а русский или еврей – с немцами.

Дело Шахта было поручено старшему лейтенанту ГБ Морозову. Даже в отредактированных протоколах улавливается, что следователь получил установку на достижение результатов в самый короткий срок и что церемониться он не намерен. Но Шахт по-прежнему всё отрицал.

В одной камере с ним было ещё трое арестованных: его давний знакомый генерал-майор авиации Е.С.Птухин, дипломат Васильчиков и ещё один подследственный, имя которого не сохранилось. Вскоре этажом выше, прямо над ними, поместили их арестованных жён (от Софьи Михайловны Птухиной, оставшейся в живых, дочь Шахта узнала все эти подробности в 1983-ем году).

Шахт продолжал всё отрицать, и это длилось полгода. Правда, в октябре, после расстрела в Куйбышеве, исчезли вопросы о сообщниках, остался один – признавай себя виновным! 25-го декабря он это сделал. Пытки в конце концов ломают даже самых мужественных, самых стойких. В тот же день ему предъявили протокол об окончании следствия и обвинительное заключение. Он подписал и это.

Его фамилию задним числом включили в протокол заседания военного трибунала, состоявшегося в Саратове 22-го декабря 1941-го года. Приговор гласил – расстрелять.

Расстрелян он был только через два месяца, 23-го февраля 1942-го года. Место захоронения, конечно, указано не было.

* * *

На этом можно было бы поставить точку. Но ведь у него оставалась семья: жена, дочери, родители – что же с ними? Понятно, что в их судьбе ничего хорошего не предвиделось.

Маргарита с детьми уехала, добралась до этого села, и её там на самом деле приютили. Видимо, что-то случилось с её психикой, но однажды ночью в конце августа она оставила детей и направилась в Москву спасать мужа. Но уже в Горьком её арестовали, недолго продержали в местной тюрьме и вскоре отправили в Энгельс. На неё тоже было заведено дело: иностранка, агентка-шпионка. Но, конечно, главным, для чего она им была нужна, было психологическое воздействие на мужа.

Но она тоже ничего не показала ни на себя, ни на него, ни на кого другого. Было много допросов последний из них зафиксирован в конце декабря 1941-го года. В конце февраля 1942-го года следователь Морозов (он вёл и её дело) написал в заключении по результатам следствия: «следствием установлено, что Маргарита Бюргин-Фишер к шпионской деятельности непричастна»(!).Но её оставили в тюрьме.

В апреле ей было объявлено, что в Саратове тройка НКВД рассмотрела её дело и приняла решение: Маргариту Бюргин-Фишер – расстрелять.

Её расстреляли 15-го мая 1942-го года там же, в Энгельсе.

Генрих и Фриделина Шахт, отец и мать Эрнста Шахта, в сентябре 1941-го года, как и все немцы СССР, были депортированы в Карагандинскую область и определены на поселение в какой-то аул. Год спустя как «члены семьи врага народа» они были осуждены на 5 лет каждый и куда-то отправлены. «Последним, кто их видел, - много лет спустя рассказывала Ритта Эрнстовна Шахт, - был не раз бывавший у нас дома приятель отца Николай Вульф, механик из Борисоглебской школы лётчиков. Как и все немцы, в августе 1941-го года он был отозван с фронта и отправлен на северо-восток Свердловской области. Здесь, в этом комарином аду, неподалёку от села Ликино, он встретил их в 1956-ом году на лесной вырубке. Совершенно состарившиеся, собирали они грибы». Больше ей о них ничего узнать не удалось.

Теперь – о детях. После неожиданного исчезновения матери детей: семилетнюю Риту и трёхлетнюю Лору – отправили в Горький, в НКВД. Их определили в детский дом.

В мае 1942-го года нашлись люди, которые удочерили Лору, а через несколько дней, 15-го мая, взяли на удочерение и Риту. Её новыми родителями стали военнослужащий Владимир Филиппович Мишурин и бухгалтер Евдокия Константиновна Виноградова. Ритта стала теперь зваться Маргаритой Владимировной Мишуриной. Мистическое совпадение: в день обретения новых родителей была расстреляна её родная мать. Приёмного отца вскоре отправили на фронт, а с Е.К. у Риты сложились добрые отношения, и пришло время, когда стала она называть её мамой.

Но был в Москве один человек, для которого эти две девочки были дороги, как родные дети. Это была Елена Матвеевна Сержантова, тётя Лена, их няня. Она всю войну пыталась найти следы детей, но только в1946-ом году она смогла напасть на след Риты. Она появилась у Мишуриных летом того года, и после этого покою в семье пришёл конец. Тётя Лена несколько дней рассказывала Рите о её родителях, о жизни в Москве в далёкие уже предвоенные годы. Потом они год переписывались, летом 1947-го года Рита поехала к Е.М. в гости. Через год она уехала туда совсем и поселилась у няни в её комнате, всё в той же коммунальной квартире у Коровьего брода. Женщина с огромным сердцем и сильная духом, Елена Матвеевна сделала для Риты всё, что было в её силах: дала ей кров и любовь, была всегда рядом в трудный момент, не давала падать духом или опускать руки.

Рита окончила 10 классов московской школы, но в институт не пошла, а выучилась на чертёжницу и устроилась на работу.

Как только началась так называемая «хрущёвская оттепель», Рита, в характере которой откровенно стали проявляться родительские черты: решительность, настойчивость, бесстрашие – начала настоящую борьбу за восстановление доброго имени отца и матери. Одновременно она начала поиски сестры и дедушки с бабушкой. Е.М. во всём ей помогала. В 1954-ом году в Ленинграде она нашла свою сестру. Лора жила в благополучной семье под именем Светланы Александровны Вязьминской. Она ничего не помнила ни из довоенного прошлого, ни из пребывания в детдоме. Как оказалось, ей было непонятно то, что сестра сделала целью жизни, и хоть отношения их после встречи и стали сестринскими, но она навсегда так и осталась Светланой Вязьминской.

В 1955-ом году были реабилитированы её родители.

В 1958-ом году она вернула себе прошлое: имя, отчество, фамилию, национальность и даже год рождения (у Мишуриных она считалась на два года моложе).

* * *

Но об одном человеке, уже давно покойном, и сама уже далеко не молодая женщина, говорила Рита Эрнстовна только в самом возвышенном тоне – о своей няне, своей третьей матери, своей наставнице по жизни, простой русской женщине Елене Матвеевне Сержантовой.

Кто знает, если бы не любовь её к детям безвинно загубленных Эрнста и Маргариты Шахтов, не возродилась бы и Рита Эрнстовна Шахт, которая, забыв бы со временем и те крохи прошлого, что сохранила её детская душа, так и прошла бы по жизни как Маргарита Владимировна Мишурина.

А имя генерала Эрнста Шахта так и осталось бы только в папках для хранения официальных бумаг, имевших полвека гриф «совершенно секретно».

.

**********

Три имени – одна судьба

Три эти имени вошли в культуру немецкого Поволжья спаянными воедино, спаянными и общим делом, и стремлением прославить свой край и сохранить для потомков его историю, и близостью к своему народу, и масштабностью их ума и их деятельности: Георг Дингес, Андреас Дульзон и Пауль Рау.

* * *

Георг (Георгий Генрихович) Дингес 30-го ноября 1891-го года в селе Блюменфельд на луговой стороне (в советское время оно входило в Гнаденфлурский кантон, ныне его нет). Отец его был зажиточным крестьянином. Когда Георг окончил начальную школу в родном селе, продолжать образование его отправили довольно далеко от дома – в Гриммскую центральную школу (так по старой памяти все называли Лесно- Карамышское центральное русское училище.). Сложно сегодня понять, почему не в ближе распложенную Екатериненштадтскую центральную школу: то ли школа в Гримме котировалась выше, то ли там были родственники, которые могли присмотреть за подростком. После её окончания Дингес ещё два года учился в Саратовской гимназии №1, которую закончил с золотой медалью.

в 1910-ом году Георг Дингес уезжает в Москву и поступает в университет на историко-филологический факультет, где собирается изучать германистику.

В 1913-ом году он прерывает учёбу в Москве и на целый год уезжает в Германию в гессенский город Марбург. Там он изучает немецкие (точнее – германские) диалекты у известного в то время лингвиста профессора Фердинанда Вреде.

До начала 1-ой мировой войны Дингес успел возвратиться в Россию. Университет он окончил в 1916-ом году и был оставлен при кафедре на какой-то тихой должности (не следует забывать, что шла война, и немцам следовало вести себя именно тихо). Дингес зря времени не терял: занимался самообразованием, собирал материалы для будущей диссертации; ему удалось даже опубликовать свою первую работу статью под названием

«Этнографический состав населения Новоузенского уезда Самарской губернии».

Сразу после Февральской революции Дингес оставляет Москву, возвращается в Поволжье и становится учителем в селе Моргентау, неподалёку от родного Блюменфельда При этом он активно включается в общественную деятельность, избрав политическим полем для неё организацию немцев- социалистов (она не входила ни в одну из тогдашних соцпартий России). После октябрьского переворота Дингес был включен в состав Поволжского комиссариата по немецким делам, который провозгласил себя «идейным центром социалистического движения среди немцев Поволжья».

Но это продолжалось недолго.

Уже в ноябре 1918-го года , получив приглашение от Саратовского университета, он отходит от политики и полностью отдаёт себя науке и преподавательской деятельности.

Его назначают старшим преподавателем и заведующим немецким отделением.

В 1920-ом году Дингес защищает диссертацию на тему «О русском влиянии в диалектах немецких колонистов Саратовской и Самарской губерний». Е.Ерина, автор статьи о Дингесе в энциклопедии «Немцы России», без оснований называет диссертацию кандидатской: понятие «кандидат наук» было введено в СССР в1934-ом году. Диссертация была докторской. Оппонентами Дингеса были профессора Виктор Максимович Жирмунский и Макс Фасмер. На этих именах следует хотя бы коротко остановиться.

В.М.Жирмунский, одногодок Дингеса, прибыл в Саратов с Киевским университетом, эвакуированным сюда в 1915-ом году. Несмотря на молодость, он был уже профессором романо-германской филологии. Его труды в области истории, фонетики, лексики и грамматики немецкого языка со временем выдвинули его на первое место среди советских германистов. Он был академиком Академии наук СССР и многих зарубежных академий. Умер он в 1971-ом году.

Макс Фасмер (1886-1971 годы) – немецкий языковед. Он часто и надолго приезжал в Советский Союз, вёл здесь научную и преподавательскую работу и заслуженно стал иностранным членом АН СССР. Он занимался исследованием проблем этимологии индоевропейских, угро-финских и тюркских языков. Результатом его работы в области славистики стал 4-томный «Этимологический словарь русского языка», вышедший в Берлине в 1950-58 годах.