Реальная политика

На первых порах Конгресс воспринимался с почти всеобщим подозрением. Активисты, поддерживающие его, убеждали себя в том, что эти подозрения являлись просто порождениями антиамериканских настроений, которые были в моде в то время; те, кто оказался неспособен на это, просто подавляли свои подозрения. Однако недоброжелатели использовали любую возможность для того, чтобы подвергнуть сомнению легитимность Конгресса

89

в качестве свободной и независимой организации. То, что он смог пережить эти нападки, является признаком отчаянного упорства тех, кто (как внутри, так и снаружи) верил в его предназначение. Когда Жорж Альтман, редактор «Фран-Тирёр», и Франсуа Бонди прибыли в Рим в конце 1950 года для организации итальянского филиала, их постоянно спрашивали: «Кто платит за все это?», «Под «свободой» вы имеете в виду американский капитализм?». Наблюдатели от коммунистов, казалось, присутствовали на большинстве встреч, и многие итальянские интеллектуалы явно были подвержены «тоталитарному соблазну». А такие, как Альберто Моравиа (Alberto Moravia), по сообщениям, были больше обеспокоены неофашизмом, чем коммунизмом. В своем отчете Джоссельсону Бонди и Альтман подчеркивали провинциальность и антиамериканские настроения итальянских интеллектуалов. В Италии для Конгресса существовали «большие возможности», но они могли вызреть только в результате «медленной, непрямой, диверсифицированной и крайне осторожной работы»⁴⁸.

Набоков также отправился в Лондон, чтобы поддержать британский филиал — Британское общество за свободу культуры (British Society for Cultural Freedom), основанное в январе 1950 года при Обществе писателей в Уайтхолл- Корт. Встретившись с Т. С. Элиотом, Исайей Берлином, лордом Дэвидом Сесилом (David Cecil), главами Британского совета, представителями Третьей

90

программы Би-би-си и Ричардом Кроссманом, который теперь был генеральным секретарем лейбористской партии, Набоков смог доложить в Париж, что у Конгресса есть могущественные союзники в Англии. Отдельно он сказал Бэрнхаму, что «многие британские интеллектуалы считают наш Конгресс полуподпольной американской организацией, контролируемой вами... я полагаю, наши постоянные усилия должны быть направлены на то, чтобы доказать европейским интеллектуалам, что Конгресс за свободу культуры не является агентством американских спецслужб»⁵¹. Используя язык, к которому обычно прибегали «осведомленные» сотрудники разведывательных служб, Набоков просил Бэрнхама сообщить «нашим друзьям в Америке фундаментальный парадокс местной ситуации: у нас, возможно, осталось мало времени, но мы должны работать, как будто у нас есть все время на свете. Процесс трансформации операции «Конгресс» в широкий и мощный фронт противостояния тоталитаризму займет много времени и, я боюсь, много денег»⁵².

Мы не могли это все потратить.

Я помню, как однажды встречался с Уизнером и финансовым инспектором.

«Боже мой, — сказал я, — как мы сможем это потратить?»

Не было никаких ограничений, и никто не должен был отчитываться. Это было удивительно.

Гилберт Гринуэи (Gilbert Greenway), агент ЦРУ

Завоевание ниши на конкурентном рынке культуры холодной войны требовало значительных инвестиций. Первоначально Ирвингу Брауну выпала роль выступать в качестве финансового канала для культурных программ ЦРУ. Том Брейден вспоминал: «Я мог дать пятнадцать, десять, пять тысяч долларов Брауну за один раз, вне бюджета, но я никогда не был на самом деле уверен в том, что он делал с этими деньгами»¹. Однако это была лишь малая часть того объема средств, что находились в распоряжении Брауна. Позже Лоуренс де Новилль пояснял: «Суть была во встречном финансировании. Люди не могли сказать в Конгрессе США: посмотрите, что они делают с деньгами налогоплательщиков — потому что это были не наши деньги, а побочный продукт «Плана Маршалла»². Когда «Плана Маршалла» делал первые шаги, было предложено, для того чтобы выделяемые средства выполняли двойную работу, каждой стране-получателю внести вклад в иностранную помощь, разместив сумму, равную вкладу США, на хранение в своем Центральном банке. Двустороннее соглашение между этой страной и США позволяло совместно использовать эти фонды, большая часть валютных средств (95%) оставалась законной собственностью правительства страны, в то время как 5% после сдачи на хранение становились собственностью правительства США. Это «встречное финансирование» — секретный фонд в размере около 200 миллионов долларов в год — было выделено для расходов ЦРУ.

В декабре 1950 года заместителем управляющего «Планом Маршалла» был Ричард Бисселл, в 1930-е преподававший экономику в Йельском уни

92

верситете и в Массачусетском технологическом институте. Однажды Фрэнк Уизнер пригласил Бисселла в свой вашингтонский офис. Бисселл, который лично знал Уизнера по Джорджтауну, описывал его как «очень характерного представителя нашего внутреннего круга людей — государственных служащих верхнего уровня, вовлеченных во многие предприятия правительства, с которыми мы связаны». Бисселл вспоминал: «Он нуждался в деньгах и попросил меня профинансировать тайные операции УКП, выделив скромную сумму от пятипроцентных встречных средств... Ожидал ли кто-либо, что эти средства могут пойти на тайные операции, сказать сложно. Определенно, это была теневая зона. Я был несколько озадачен этой просьбой, так как совсем не имел представления о тайных операциях. Уизнеру пришлось потратить время, чтобы развеять по крайней мере некоторые из моих подозрений, уверяя меня в том, что Гарриман одобрил эти действия. Когда я начал давить на него по поводу того, как будут использованы эти деньги, он объяснил, что мне не могут этого сказать... Осуществляя «План Маршалла», мы прямо или косвенно имели дело с достаточно большим количеством людей, которые получали финансовую поддержку в рамках первых тайных программ ЦРУ»¹.

До того как Браун нашел для Конгресса постоянное помещение на бульваре Хауссмана (Boulevard Haussman), временная штаб-квартира организации размещалась в его номере в отеле «Балтимор» (Hotel Baltimore) на Клебер-авеню

93

(Avenue Kleber). Одна молодая американка, работавшая в отделе труда «Плана Маршалла», как-то вечером зашла без приглашения к Брауну, чтобы чего-нибудь выпить, и заметила список имен с долларовыми суммами напротив, который лежал рядом с телефоном. Браун вышел из комнаты, чтобы приготовить напитки для неожиданной гостьи. Вдруг ей показалось, что в номере есть кто-то еще. В конце концов, не в силах больше скрываться, из ванной комнаты вышел Майкл Джоссел ьсон — он спрятался туда, чтобы остаться незамеченным. Диана Додж (Diana Dodge), через два года ставшая женой Джоссельсона, считала эту сцену очень забавной, а сам Джоссельсон был сильно смущен.

Людьми с другой стороны стола, о которых говорит Джеймсон, были Джоссельсон, Набоков, Ласки, Бонди и время от времени Малкольм Маг- геридж, который обеспечивал контакты с британским Департаментом информационных исследований. Это был «аппарат», группа, отобранная для участия в осуществляемом ЦРУ руководстве, несмотря на светский характер своего происхождения, на самом деле предназначенная для проведения той политической линии, которой, как рассчитывал Вашингтон, будет следовать Конгресс. Джеймсон объяснил, как работало их взаимодействие: люди из ЦРУ излагали цели американской внешней политики и, всвоюочередь, внимательно выслушивали мнение группы, чей уникальный доступ к интеллектуальным течениям Западной Европы мог облегчить или даже видоизменить методы и аргументы, служащие для формулировки этих целей.

Джоссельсон, несомненно, являлся частью административной вертикали Управления и за свою работу по представлению интересов Конгресса взялся серьезно. Это было крайне трудное положение, которое требовалось удерживать, и удерживать надежно. Технически он был подчинен де Новиллю, но тот крайне редко пытался управлять им, если вообще когда-либо пытался.

94

«Я видел Джоссельсона каждый день или, по крайней мере, каждую неделю, и я ездил в Вашингтон, чтобы выполнить любое его задание, — говорил де Новилль. — Если я был согласен, как обычно и происходило, то старался и помогал. Я видел свою работу втом, чтобы пытаться содействовать развитию Конгресса, слушая таких людей, как Джоссельсон, которые лучше меня знали, как это сделать. Он делал замечательную работу»⁶.

Джоссельсон не мог терпеть интеллектуальных колебаний, потому что осознавал безотлагательность своей работы. Поэтому, когда Ирвинг Браун сообщил, что Британское общество за свободу культуры погрязло в разногласиях и внутренних распрях и годилось только для «приемов и вечеринок с хересом» (один член Общества говорил, что его «основной деятельностью было приглашать знаменитых интеллектуалов на обеды в дорогие рестораны в Сохо), Джоссельсон решил показать британскому филиалу свою власть. Созданный в январе 1951-го филиал с самого начала был непрочным. Его председатель Стивен Спендер вскоре поссорился с почетным секретарем Майклом Гудвином, и к концу 1951 года Исполнительный комитет распался. Гудвин как редактор журнала «Двадцатый век» (знаменитый ежемесячник, начавший выходить в 1877-м как «Девятнадцатый век и после» — Nineteenth Century and After) имел важные контакты с Парижским отделением, кото-

95

рое спасло журнал от закрытия в начале 1951 года, заплатив недовольному арендодателю и профинансировав переезд в новый офис на улице Генриетты (Henrietta Street), который стал также штаб-квартирой Британского общества. В августе 1951 года «Двадцатому веку» были даны две срочные субсидии в две тысячи долларов и 700 фунтов стерлингов для оплаты огромных счетов за печать и бумагу, плюс еще ежемесячная субсидия в размере 150 фунтов для «того, чтобы журнал смог покрывать ежемесячный дефицит». Гудвин, который позднее стал директором по фильмам и спектаклям на Би-би-си, не только предоставил Джоссельсону средство для реализации его намерений в Англии в виде «Двадцатого века», но и обеспечил полезную связь с теми, кто пытался вести в Британии тайную культурную пропаганду: он работал по контракту на Департамент информационных исследований.

Но Джоссельсон никогда не был полностью доволен «Двадцатым веком». «В журнале не было жизни. Он не был верным средством», — отметила жена Майкла Джоссельсона Диана¹². Атака Гудвина на «Нью Стейтсмен» прошла успешно, но его журнал не сделал всего необходимого для решения проблем, указанных Набоковым в письме от 19 декабря 1951 года, в котором тот сообщал о «сильном недовольстве» Международного исполнительного комитета. «Мистер Спендер предложит вам и вашему редакционному совету срочные и важные изменения, которые полностью одобрили Ирвинг Браун, де Ружмон и я», — со строгостью писал Набоков¹³. Эти изменения должны быть осуществлены немедленно, добавил он, иначе поддержка Конгресса может прекратиться. Гудвин резко ответил на это в письме от 31 декабря: «Ни для кого не будет пользы, если журнал перестанет быть независимым... [журналу] должно быть позволено работать свободно, без того, чтобы его «дергали за веревочки»¹⁴.

У Гудвина дела шли все хуже и хуже. В январе 1952 года Спендер, отправивший ему короткое письмо об отставке, находился в самом центре процесса, который выглядел как переворот по свержению Гудвина с поста секретаря Британского общества. Спендер в пику Гудвину сам ушел в отставку за несколько недель до этого, вместе с Вудро Уайаттом (Woodrow Wyatt) и Джулианом Эймери, и сказал Набокову, что едет в Париж, чтобы там объяснить причины своего поступка. Там он убедил внутренний круг Конгресса в том, что британский филиал не может нормально функционировать под руководством Гудвина, и получил указания о его отставке, которые сейчас же отправил

96

Гудвину. Гудвин, в свою очередь, обвинил Спендера в увольнении Уайатта и призвал Набокова держать Спендера «в пределах допустимого». Но Гудвин все же вынужден был уйти в отставку. Спендер вернулся в Исполнительный комитет, который теперь находился под контролем Малкольма Маггериджа и Фредрика Уорбурга (Fredric Warburg), с Тоско Файвелом (Tosco Fyvel), «плетущимся в хвосте как составляющая часть троицы». Для человека, который постоянно характеризовался как бесцветная и безобидная личность, Спендер проявил твердую решимость получить то, чего он хотел от этой ситуации¹⁵. У. X. Оден называл его «святым дураком из романов Достоевского» и «пародией на Парсифаля». Ишервуд (Isherwood) отзывался о нем как о «сугубо комичном персонаже», который открыл истину через фарс. Другие находили в нем «судорожную бестолковость» (Йен Гамильтон — Ian Hamilton) или «непрочный ум, смутный, сумеречный, подернутый дымкой», в котором «ничто не имеет четких очертаний» (Вирджиния Вулф — Viijinia Woolf). В жизни, полной противоречий и неопределенности, Спендер выработал в себе талант скрываться за этим сомнительным ореолом.

С назначением Клюза проблемы Британского общества, казалось, временно разрешились. Тоско Файвел, редактор «Трибьюн» (Tribune), и ключевые члены руководящего комитета Конгресса согласились «поддерживать тщательное наблюдение за положениемдел вЛондоне». НоДжоссельсон все еще не был удовлетворен. Публичная критика Конгресса Хью Тревором-Роупером после его торжественного открытия в Берлине оставила в наследство подозрения, и многие британские интеллектуалы не желали отождествлять себя с организацией, чье реальное происхождение виделось им сомнительным. Проблема была в том, что казалось, будто рука американского правительства протягивается к их пирогу. «Мы шутили об этом, — рассказывал один из сотрудников Британского общества за свободу культуры. — Мы приглашали друзей на обед, а когда они предлагали заплатить, мы говорили: «О, нет, не беспокойтесь, платят американские налогоплательщики!»¹⁷. Многих нужно было убеждать в привлекательности таких соблазнов.

97

8. АМЕРИКАНСКИЙ ПРАЗДНИК

В начале 1951 года Набоков отправил Ирвингу Брауну конфиденциальное письмо, в котором изложил план проведения масштабного фестиваля искусств. Используя нескладные синтаксические конструкции (английский Набокова никогда не отличался изысканной стилистикой и безупречной грамматикой, что с полной уверенностью можно сказать о Джоссельсо- не), он объяснил, что его цель заключалась в налаживании «первого тесного сотрудничества передовых американских творческих организаций в Европе с европейскими аналогами, а также с представителями американской и европейской индустрии искусств на условиях полного равенства. Оно призвано оказать самое благотворное влияние на все области культурной жизни в свободном мире, поскольку направлено на демонстрацию культурной солидарности и независимости европейской и американской цивилизаций. В случае успешного проведения оно поможет разрушить тлетворный европейский миф (успешно поддерживаемый сталинистами) о неполноценности американской культуры. Это будет вызов со стороны культуры свободного мира бескультурью тоталитарного мира, источником мужества и «морали возрождения», в частности для французских интеллектуалов, поскольку придает смысл и целенаправленность неорганизованной и разобщенной культурной жизни Франции и большей части Европы»¹.

Реакция Брауна на эту затею была нерешительной, впрочем, как и реакция де Новилля и Ласки. Набокову пришлось использовать всю силу своего убеждения, чтобы получить одобрение, а также огромные суммы денег, необходимые для проведения «фестиваля мечты». Ласки всегда чувствовал себя некомфортно рядом с Набоковым, которого он презрительно называл «денди революции»: «Такие люди, как Ники, абсолютно потеряли рассудок от фейерверков, побрякушек и кутерьмы». Ласки, будучи идеологом Сити- колледжа (City College), с трудом принимал уникальный бренд аристокра

98

тичного богемианизма Набокова. Однако даже он не мог не признать, что план Набокова по «внесению нотки экстравагантности, живости, созданию рекламной шумихи, распространению пропаганды, запуску фейерверков и элементов Масленицы либо использованию чего-нибудь другого, что может расшевелить публику, и не только продемонстрировать мрачных и напыщенных очкариков-интеллектуалов, преисполненных собственной важности, а любящих повеселиться эстетов», может принести «позитивные результаты»².