Рецензент: д-р ист наук, заслуженный деятель науки рф, проф. В. Г. Тюкавкин

Демократический подъем

реформу 1861 г., они шли вместе с революционерами в качестве не столько их союзников, сколько попутчиков.

Первыми в 1855 г. изложили credo и подняли знамя российского либерализма историки (учитель и ученик) К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин в “Письме к издателю” (А.И. Герцену). Герцен опубликовал его в первых четырех выпусках своего сборника “Голоса из России” за 1856 год. Признав, что Россия должна быть обновлена, Кавелин и Чичерин провозгласили основным законом истории “закон постепенности” и осудили “кровавую купель” революций. Лучшим средством демократичес­кого преобразования России они признали “самодержавные реформы”. “Ваши революционные теории,— обращались они к Герцену,— никогда не найдут у нас отзыва и ваше кровавое знамя, развевающееся над ораторской трибуной, возбуждает в нас лишь негодование и отвращение”. То было первое открытое выступление российских либералов, которое свидетельствовало об оформлении либерального лагеря в России, хотя процесс его идейного размежевания с революционным лагерем тогда еще не закончился. Напротив, в условиях назревавшей революционной ситуации этот процесс усилился.

Средства борьбы либералов 50-х годов за обновление России были вполне мирными: во-первых, банкетные кампании с застольными речами в пользу отмены крепостного права и, во-вторых, верноподданнические записки на имя царя с проектами этой отмены. Возник даже особый жанр рукописной литературы этого рода, которую либералы начали создавать (по инициативе Кавелина) еще до конца Крымской войны и распространять в обществе. Сам Кавелин выступил с “Запиской об освобождении крестьян в России”; Чичерин написал статью “Современные задачи русской жизни” и ряд других; Н.А. Мельгунов — “Мысли вслух об истекшем тридцатилетии”. Подключились к созданию рукописной литературы и славянофилы — А.И. Кошелев, Ю.Ф. Самарин, В.А. Черкасский. Все они выступали за отмену крепостного права исключительно сверху и с непременным “вознаграждением” помещиков, хотя сроки реформы и размеры вознаграждения предлагали разные. Черкасский считал, что полностью “открыть исход” крестьянам из крепостного состояния надо будет лет через 15—20, а Кошелев призывал сделать это “не завтра, а ныне”. Обсуждая таким образом “задачи русской жизни” в собственном кругу, либералы продолжали сотрудничать и полемизировать с Герценом.

Герцен уезжал в 1847 г. из России хотя и надолго, но, как он полагал, на время; оказалось же — навсегда. Уже за границей он решил стать политическим эмигрантом. “Что я делал бы в России с железным намордником?” — восклицал он в обращении к русским друзьям от 1 марта 1849 г. под названием “Прощайте!”. В 1850 г. Герцен дважды отверг “высочайше нетерпеливые” (по

выражению Г.В. Плеханова) требования Николая I немедленно вернуться на родину, и 26 сентября 1851 г. Государственной совет Российской Империи торжественно объявил его “изгнанным навсегда из пределов государства”. Эмиграция, фактически начавшаяся 21 января 1847 г., в день отъезда Герцена из России, теперь была оформлена и продолжалась до последнего вздоха Герцена 21 января 1870 г., т.е. ровно 23 года, день в день.

Свою политическую эмиграцию Герцен рассматривал как начало открытой борьбы против самодержавия и крепостничества. “Эмиграция,— говорил он,— есть первый признак приближающе­гося переворота”. В мае 1853 г. он создал в Лондоне Вольную русскую типографию, которую использовал как трибуну для разоблачения самодержавно-крепостнического режима и для про­паганды оппозиционных идей в широком диапазоне от либераль­ного реформизма до революционного социализма. “Я здесь бесцензурная речь ваша, ваш свободный орган”,— объявил он из Лондона россиянам. Легко понять, что значила тогда свободная речь для граждан страны, в которой совершенно отсутствовала всякая свобода слова. Герцен в 1857 г. так написал об этом Александру II: “Представьте себе самого Иисуса Христа, который стал бы проповедовать где-нибудь на Адмиралтейской площади или в Летнем саду,— тут и до Иуды не дошло бы дело, первый квартальный свел бы его в Третье отделение, а оттуда отдали бы его в солдаты или еще хуже — сослали бы его в Соловецкий монастырь”.

Герцен знал, что царизм постарается не допустить проникно­вения его свободной речи в Россию, и все-таки верил в успех. “Мы посмотрим, кто сильнее,— власть или мысль,— возглашал он,— посмотрим, кому удастся: книге Ли пробраться в Россию, или правительству не пропустить ее!”

Мысль оказалась сильнее власти. Вольное слово Герцена проникало в Россию сквозь все препятствия. Сначала он печатал в своей типографии антикрепостнические прокламации и начатый им в 1852 г. главный его труд “Былое и думы” — одно из самых выдающихся произведений русской литературы, настоящий учебник жизни для всех демократов. 13 июля 1855 г., в годовщину казни П.И. Пестеля и его товарищей, Герцен начал издавать альманах “Полярная звезда”, который был назван так в память об одноименном альманахе декабристов, и таким образом продолжил декабристскую традицию. Преемственность этой традиции подчеркивали силуэты пяти казненных вождей де­кабризма на обложке альманаха. “Полярная звезда” широко распространялась по России. Она проникала даже в Сибирь, где ее читали ссыльные декабристы. Один из них, И.Д. Якушкин, умирая, сказал о Герцене: “Он отомстит за нас”.

С 1 июля 1857 г. Герцен начал издавать знаменитый “Колокол” — ежемесячное, с 1858 г. двухнедельное и с 1859 г. еженедельное

обозрение, более похожее на журнал, хотя сам Герцен называл его газетой. За всю историю русской журналистики не было другого издания, которое так отличалось бы злободневностью, литературным блеском и воздействием на умы современников, как герценовский “Колокол”.

Программа, которую Герцен и его друг и соратник Н.П. Огарев провозгласили в первом же номере “Колокола”, была умеренной:

“Освобождение слова от цензуры! Освобождение крестьян от помещиков! Освобождение податного сословия от побоев!” Однако по мере издания следующих номеров к ней добавлялись новые, более радикальные пункты: уничтожение дворянских привилегий, замена казенного чиновничества выборными людьми, преобразо­вание управления и судопроизводства. Через своих друзей и знакомых, а также через корреспондентов, притом совершенно неожиданных (например, правительственных чиновников, которые доставляли в “Колокол” секретные данные), Герцен черпал информацию о любых преступлениях крепостнического режима, разоблачал их и настойчиво пропагандировал свою программу, внушая читателям: “Россия не сможет сделать ни шагу вперед, пока в ней не будет уничтожено рабство”.

Популярность “Колокола” росла от номера к номеру. Он проникал не только в Петербург и Москву, но и на окраины России. Его читали на Кавказе и в Сибири, в студенческих каморках и в Зимнем дворце. “Влияние твое безмерно,— писал Герцену в начале 1858 г. К.Д. Кавелин.— Herzen est une puissance¹ , сказал недавно князь Долгоруков (шеф жандармов.— Н.Т.) <...> Молодежь на тебя молится <...> Твоим "Колоколом" грозят властям”.

Подталкивая царизм к отмене крепостного права, Герцен надеялся, что Россия обойдется без “восстаний и революции”, но допускал и “массовое восстание крестьян”, если правительство не решится на реформу. Свою позицию он определил твердо: “Будет ли это освобождение "сверху" или "снизу",— мы будем за него!”² За это его критиковали и либералы, которые представляли себе отмену крепостного права только “сверху”, и революционеры, полагавшие, что освобождение крестьян возможно только “снизу”.

Тяготы политической борьбы в условиях эмигрантщины, нападки врагов, измену бывших друзей Герцен переносил так же стоически, как и невзгоды своей личной жизни. В ней преобладали элегические и трагические мотивы. Великий изгнанник, “Агасфер”, как он сам себя называл, родившийся в Москве, он умер в Париже и похоронен в Ницце. Тяжело отражались на нем его семейные драмы. Первая жена Герцена Наталья Александровна Захарьина, бывшая его кузиной, внебрачная (как и он) дочь

обер-прокурора Святейшего Синода А.А. Яковлева, была достойной подругой своего мужа. Герцен страстно любил ее. В его глазах она была “и Бог, и бессмертье, и искупленье”. Ей он посвятил роман “Кто виноват?”, ее образ вдохновил его на создание “Былого и дум”. Но она рано (34 лет) умерла. Вторая же подруга жизни Герцена Наталья Алексеевна Тучкова (бывшая жена Н.П. Огарева) заменить Захарьину не могла. И умственно, и нравственно она стояла ниже Захарьиной, но в жизни Герцена хотела занять пьедестал выше ее. Властная, ревнивая, истеричная, она вносила в семью Герцена нервозность.

Сам Герцен был образцовый семьянин, прекрасный отец. Но и как отец он не был счастлив. Словно злой рок преследовал его детей, которых было 12. Семь из них умерли в младенчестве, один из сыновей родился глухонемым и 8 лет от роду погиб при кораблекрушении, а одна из дочерей покончила с собой 17-летней. Правда, дочь Герцена Ольга прожила 103 года, но именно эта дочь была далека от отца. Все это обычно не принимают в расчет, характеризуя жизнь и деятельность Герцена. А между тем Герцен, с ранних лет отличавшийся острой эмоциональностью, болезненно переживал личные и семейные травмы. Тем большего восхищения заслуживает оптимизм творчества Герцена и всей его жизни, которую он подстегивал требованием: “Надобно быстро мчаться в жизни; оси загорятся — пускай себе, лишь бы не заржавели!”

Советские историки вполне правомерно считают Герцена и Огарева, их “Колокол” заграничным (Лондонским) центром российского освободительного движения. Другой, внутрирусский центр сложился к 1859 г. в Петербурге вокруг журнала “Современник”. Основанный еще в 1836 г. А.С. Пушкиным “Современник” с 1847 г. издавали великий поэт России Н.А. Не­красов и скромный прозаик И. И. Панаев. Идейными руководите­лями журнала к концу 50-х годов стали Н.Г. Чернышевский и Н.А. Добролюбов.

Николай Гаврилович Чернышевский, этот “русский Карл Маркс”, как назвал его француз А. Леруа-Болье, родился 12 июля 1828 г. в Саратове. Его отец, дед и прадед были священниками. Сам Чернышевский тоже окончил семинарию, но не пошел по стопам предков. Он поступил на историко-филологическое отде­ление Петербургского университета и за годы студенчества (1846—1850) проникся революционными идеями. Большую роль в этом сыграло его знакомство с петрашевцем А.В. Ханыковым. Узнав об аресте петрашевцев, Чернышевский записал в своем дневнике: “Никогда не усомнился бы вмешаться в их общество, и со временем, конечно, вмешался бы”.

В памятном 1848 году (Герцен называл этот год “педагогическим”) Чернышевский пришел к выводу о том, что революция в России необходима и неизбежна, и стал, как он сам выразился, “решительно партизаном социалистов и коммунистов и крайних

республиканцев”. “Вот мой образ мысли о России,— записывал он в дневнике 20 января 1850 г.,— неодолимое ожидание близкой революции и жажда ее, хоть я и знаю, что долго, может быть, весьма долго, из этого ничего не выйдет хорошего”¹ .

После окончания университета Чернышевский два года (1851— 1853) работал учителем словесности в Саратовской гимназии. Талантливый и демократически настроенный учитель имел огромное влияние на учеников. Гимназическое начальство вспо­лошилось. Директор гимназии А.А. Мейер (по словам Чернышев­ского, “страшный реакционер, обскурант и абсолютист”) паниковал: “Он говорил ученикам о вреде крепостного права. Это вольнодумство и вольтерьянство! В Камчатку упекут меня за него!” Сам Чернышевский 21 февраля 1853 г. оставил в дневнике такую запись: “Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою,— я такие вещи говорю в классе”.

В родном Саратове Чернышевский встретил дочь местного врача Ольгу Сократовну Васильеву и полюбил ее на всю жизнь. Ольга Сократовна была хороша собой, но легкомысленна, экспансивна и ветрена. Ее жизненные запросы сводились главным образом к материальному достатку, увеселениям и флирту (от одного из своих поклонников, польского офицера И.ф. Савицкого, она родила сына Виктора, которого Чернышевский признал своим). Она была далека от духовного мира Чернышевского, даже не читала его сочинений. Он же, усмотрев в ней с первой встречи созданный его воображением идеал, самозабвенно до конца дней был предан этому идеалу и гордился им. “Гениальный ум! Гениальный такт!” — говорил он об Ольге Сократовне, называл ее “женщиной, равной которой нет в истории”.

В Саратове Чернышевский не имел условий для активной общественной деятельности. Поэтому в мае 1853 г., через пять дней после женитьбы на О. С. Васильевой, он уехал с молодой женой в Петербург. Там с конца 1854 г. он начал работать в “Современнике”, который и превратил с помощью Некрасова и Добролюбова в самую авторитетную литературную, философскую и политическую трибуну оппозиционной России.

Чернышевский был так же разносторонне талантлив (хотя и не столь блестящ), как Герцен: философ, экономист, историк, публицист, литературный критик, писатель, он владел десятью иностранными языками и превосходно знал мировую литературу по гуманитарным наукам. Как философ, Чернышевский — ма­териалист, сторонник антропологизма, т.е. такого принципа в философии, согласно которому (в отличие от идеализма) человек признается существом цельным, единым, а не раздвоенным на тело и душу, однако при этом рассматривается абстрактно, в отрыве от исторических форм общения, как часть природы. Иначе


¹Чернышевский Н.Г. Поли. собр. соч. М., 1939. Т. 1. С. 356—357.

говоря, антропологизм Чернышевского есть материализм, когда он обращен к природе, но идеализм в применении к обществу. Его обоснованию посвящен главный философский труд Черны­шевского “Антропологический принцип в философии” (1860).

Чернышевский-экономист осуждал не только феодализм с его подневольным, а потому и малопроизводительным трудом, но и капитализм с присущей ему противоположностью интересов труда и капитала. С точки зрения “теории трудящихся”, как он называл свою экономическую теорию, Чернышевский доказывал, что справедливым может быть только такое общество, где “отдельные классы наемных работников и нанимателей труда исчезнут, заменившись одним классом людей, которые будут работниками и хозяевами вместе”. Это и есть, в представлении Чернышевского, социализм.

В поисках пути для России к социализму Чернышевский внимательно изучал опыт русской и мировой истории. К истории у него всегда был повышенный интерес. Он полагал, что именно история должна служить фундаментом образования. “<...> Можно не знать тысячи наук и все-таки быть образованным человеком,— говорил он,— но не любить истории может только человек, совершенно неразвитый умственно”¹ .

Главной движущей силой исторического процесса Черны­шевский считал народные массы, “людей простых и честных, в темных и скромных, каких, слава богу, всегда и везде будет довольно”; однако их “громадная сила, сила непреоборимая” нуждается в просвещении, иначе она может проявить заложенное в ней разрушительное, опасное для цивилизации начало.

В советской историографии до последнего времени Черны­шевский изображался как “самый последовательный”, т.е. фактически крайний, революционер. Ему приписывают даже чужие произведения именно такого, крайне революционного характера, с призывами “к топору” — “Письмо из провинции” в “Колокол” и прокламацию “Барским крестьянам от их доброже­лателей поклон”. Лишь в последние годы некоторые историки (в особенности, В.Ф. Антонов) аргументирование доказывают, сколь далек был Чернышевский от идеи “топора”, т.е. немедленного крестьянского восстания.

Как мыслитель, социалист, Чернышевский вслед за Герценом развил доктрину народничества, хотя в отличие от Герцена не идеализировал общину, усматривая в ней “остаток первобытной древности”, рудимент, которым “не следует гордиться”, ибо он свидетельствует “о медленности и вялости исторического развития”. Тем не менее, поскольку община сохранилась, Чернышевский считал возможным использовать ее коллективное начало как зародыш социализма.


¹Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 546.

Развивая доктрину народничества, Чернышевский придал ей революционную законченность. Именно он первым в России стал доказывать, что необходима полная и безвозмездная ликвидация помещичьего землевладения, тогда как Герцен и Огарев допускали умеренный выкуп земли крестьянами, хотя и с помощью государства. В подцензурном органе, каким был “Современник”, Чернышевский прибег к математическим расчетам вымышленного бухгалтера Зайчикова, которые дали искомый результат: выкуп = 0¹. Далее, в отличие от Герцена, принимавшего реформу как способ коренного общественного переустройства (на одном уровне с революцией), Чернышевский считал ее лишь полумерой, подспорьем, которое облегчает, но само по себе не обеспечивает достижения цели. В связи с этим Чернышевский был менее терпим к либералам с их упованием исключительно на реформы, чем Герцен.

И все-таки “к топору” Чернышевский Россию не призывал ни до, ни во время революционной ситуации, понимая, что народ не готов к такому призыву: пока “только еще авангард народа — среднее сословие — уже действует на исторической арене, да и то почти лишь только начинает действовать, а главная масса еще и не принималась за дело, ее густые колонны еще только приближаются к полю исторической деятельности”. В 1857—1858 гг. Чернышевский держал курс на создание действенного антикре­постнического фронта, способного принудить царизм к радикаль­ной реформе, а с 1859 г., когда выяснилось, что вырвать у царизма такую реформу не удастся, избрал новый курс — на мобилизацию революционных сил, которые смогли бы заняться подготовкой к “исторической деятельности”, т.е. к решающему выступлению “густых колонн” народа. В этом помогали Черны­шевскому его соратники Н.В. Шелгунов, М.И. Михайлов, В.А. Обручев, братья Н.А. и А.А. Серно-Соловьевичи и самый выдающийся из них — Николай Александрович Добролюбов.

В жизни Добролюбова много общего с жизнью Чернышевского. Как и Чернышевский, Добролюбов родился в семье священника (тоже на Волге, в Нижнем Новгороде, 24 января 1836 г.), тоже учился в духовной семинарии и, не окончив, как и Чернышевский, семинарского курса, приехал учиться в Петербург в том же 1853 г., когда из Саратова приехал в Петербург на постоянное мес­тожительство Чернышевский. Только учился Добролюбов не в университете, а в Главном педагогическом институте.

Юность — обыкновенно самая счастливая пора жизни. У Добролюбова она оказалась несчастной. В 1854 г. умерла его мать, а следом за ней в том же году — и отец. 18-летний студент


¹Позднее, в сибирском романе “Пролог”, Чернышевский выразит эту мысль со всей определенностью: “Вся земля мужицкая, выкупу никакого! Убирайся, помещики, пока живы!”

Добролюбов остался единственным кормильцем семи братьев и сестер, из которых младшему еще не было года. Лишения студенческих лет подорвали здоровье Добролюбова и рано (на 26-м году жизни) свели его в могилу. Они же во многом определили крайний радикализм его взглядов. Он был “рево­люционнее” самого Чернышевского, а по отношению к либералам нетерпим.

Весной 1859 г. Добролюбов начал редактировать сатирическое приложение к “Современнику” под названием “Свисток”. Именно его нападки в “Современнике” и “Свистке” на либеральное “пустозвонство” вызвали гневную отповедь со стороны Герцена и конфликт между “Современником” и “Колоколом”.

1 июня 1859 г. в “Колоколе” появился фельетон Герцена “Very dangerous!!!”¹ Герцен, очень дороживший тогда идеей широкого антикрепостнического фронта, обвинил Добролюбова и Чернышевского в том, что они своим “освистыванием”² либералов ослабляют этот фронт к выгоде царизма. В пылу полемики Герцен допустил оскорбительный выпад против “Современника” и “Свистка”: “По этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но ( чего боже сохрани) и до Станислава на шею!”³

Для редакции “Современника” фельетон Герцена был как гром среди ясного неба. Добролюбов не хотел верить случившемуся, находя обвинение Герцена “ужасно диким”. Некрасов собирался вызвать Герцена на дуэль. Чтобы уладить инцидент, вносивший разлад в освободительное движение, к Герцену поехал Черны­шевский. Ровно неделю (с б по 12 июля 1859 г.) он провел в Лондоне. Дважды за это время, 6 и 9 июля, он был принят Герценом. О возможном содержании их переговоров (с участием Огарева) накопилась почти детективная литература, ибо ни Герцен, ни Чернышевский, ни Огарев прямых сведений об этом для историков не оставили.

Академик М.В. Нечкина предположительно утверждала, что Герцен и Чернышевский заключили соглашение о совместных действиях в составе общероссийской революционной организации, которая, как предполагала далее Нечкина, была налицо в России еще до падения крепостного права. В качестве аргумента для таких предположений Нечкина выдвинула еще одно предполо­жение: Герцен и Чернышевский — революционеры, а если встре­чаются два революционера, им ничего другого не нужно, как

договориться о совместных действиях. Точка зрения Нечкиной приобрела очень много сторонников, но — ни одного доказатель­ства. Достоверно известно только то, что инцидент с фельетоном Герцена “Very dangerous!!!” был улажен, Герцен печатно извинился перед редакторами “Современника” за оскорбительное “досвистаться”. “Разумеется, я ездил не понапрасну”,— написал об этом Чернышевский Добролюбову сразу после переговоров.

Вероятно, Герцен и Чернышевский говорили не только о фельетоне “Very dangerous!!!”, но и о положении дел в России, о возможностях революции. Но договориться в то время о совместных революционных действиях они не могли — слишком велики еще были разногласия между ними. “Если б знал, что это дело так скучно, не взялся бы за него,— читаем в том же письме Чернышевского Добролюбову.— Кавелин в квадрате, вот Вам и все”¹ .

Формула “Кавелин в квадрате” надолго стала для советских ученых исследовательской проблемой. Ее расшифровывали как “либерал в квадрате”, “обличитель в квадрате”, “барин в квадрате”, адресуя всякий раз одному Герцену. Лишь к концу 70-х годов XX в. советские историки обратили внимание на то, что Чернышевский адресовал ее в цитированном письме своим “теперешним собеседникам”, т.е. не только Герцену, но и Огареву, который был, естественно, целиком на стороне Герцена. Значит, “Кавелин в квадрате” — это, в представлении Чернышевского, Герцен и Огарев, показавшиеся руководителю “Современника” типичными либералами.

Герцен (как, впрочем, и Огарев) действительно и после встреч с Чернышевским продолжал рассчитывать на освобождение крестьян посредством реформы, которую осуществит правительство под давлением антикрепостнической оппозиции. Поэтому весной I860 г. он отверг совет автора “Письма из провинции”, подписавшегося “Русский человек”: “Пусть ваш “Колокол” благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите Русь!” По наиболее правдоподобной версии, “Русским человеком” был Добролюбов. Герцен напечатал в “Колоколе” письмо “Русского человека” и свой ответ на него: “К топору, к этому ultima ratio притесненных, мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора”. Такую надежду Герцен сохранял до конца жизни.

В то же время Герцен и Огарев, не исключавшие в принципе (как ultima ratio, т.е. “последний довод”) крестьянскую рево­люцию, помогали молодым русским революционерам создать тайное общество, которое могло бы подготовить и возглавить народное восстание. В начале 1861 г. революционный эмиссар из

России А.А. Слепцов побывал в Лондоне у Герцена, который был к нему “очень внимателен” и познакомил его с одним из крупнейших революционеров Европы Д. Маццини. Вернувшись в Петербург, Слепцов познакомился с Чернышевским и при его содействии начал готовить объединение революционных кружков всей России. Такие кружки действовали тогда в Петербургском университете (Н.И. Утин), Медико-хирургической академии (С.С. Рымаренко) и даже в Академии Генерального штаба (Ярослав Домбровский — будущий генерал Парижской Коммуны 1871 г.), а также в Москве, Казани, Перми, Вятке, Новгороде, Киеве, Харькове, Екатеринославе.

Однако создать всероссийскую организацию еще до реформы 1861 г. русские революционеры не смогли из-за крайней их малочисленности и неопытности. Символична запись в дневнике . Добролюбова от 5 июня 1859 г. с подсчетом вполне “зрелых” революционеров: “Мало нас; если и семеро, то составляем одну миллионную часть русского народонаселения”. Либералы, бо­явшиеся революции больше, чем реакции, держались пассивно, а крестьянские массы хоть и бунтовали, но — стихийно и локально. В результате правительственный лагерь легко взял верх над оппозицией. Царизм избежал не только революции, но и радикальной реформы, отделавшись реформой половинчатой.