Рецензент: д-р ист наук, заслуженный деятель науки рф, проф. В. Г. Тюкавкин

Содержание контрреформ

3акон 1889 г. подчинял все крестьянское самоуправление, введенное в 1861 г., земскому начальнику, каковым мог быть только потомственный дворянин — по назначению министра внут­ренних дел. Все гражданские права и самая личность крестьянина были отданы на произвол земского начальника. Он утверждал и смещал должностных лиц крестьянской администрации, мог штрафовать и арестовывать без объяснения причин отдельных крестьян и даже целые сходы, чинить расправу над ними (например, выпороть любое должностное лицо из крестьян — волостного старшину, сельского старосту, членов волостного суда).

Мировой суд в деревне был упразднен, а его права перешли к земскому начальнику. Это значило, что земский начальник соединил в себе как административную, так и судебную власть. Харьковский губернский предводитель дворянства А.Р. Шидловский заметил по этому случаю, что “ни в отечественном, ни в иностранных законодательствах нельзя найти примера предостав­ления столь обширных полномочий не только отдельным должностным лицам, но даже и целым коллегиям”. Земский начальник назначался по представлению губернатора, а губернаторы, как правило, подбирали в земские начальники дворян особенно реакционных, крепостников. Не зря поэтому даже такой апологет политики Александра III, как граф С.Ю. Витте, признавался, что среди земских начальников “порядочные люди” встречались лишь “как исключение”, хотя их было б тыс.

Наделенные почти неограниченной властью над крестьянами, земские начальники еще и злоупотребляли ею — особенно властью пороть крестьян, всех, без различия должности, возраста и пола. Подобно дореформенным крепостникам, земские начальники

унижали человеческое достоинство крестьян, глумились над ними. В романе М. Горького “Жизнь Клима Самгина” упомянут земский начальник Бронский, который “штрафует мужиков на полтинник, если они не снимают шапок перед его лошадью, когда конюх ведет ее купать”. Так было в жизни. Жаловаться на произвол земского начальника крестьянин мог только в уездный съезд земских начальников. Впрочем, сам царь не только не осуждал, а, напротив, поощрял порку крестьян и порознь и вкупе, целым “миром”, за что нелегальная печать переиначила его рептильное титло “царь-миротворец” в другое: “царь-миропорец”.

Итак, по закону 1889 г. дворянство вернуло себе в лице института земских начальников значительную долю своей преж­ней, дореформенной вотчинно-полицейской власти над крестья­нами. “Они,— писал о земских начальниках С.Н. Терпигорев (Атава),—каждый в своем участке положительно восстановили— разумеется, для себя лично — крепостное право”. Этот явно крепостнический институт просуществовал вплоть до 1917 г.

Второй по значению акт в цикле контрреформ — новое положение о губернских и уездных земских учреждениях от 12 июня 1890 г. Оно имело целью подорвать демократические основы земской реформы 1864 г., т.е. всесословность и выборность, и, как выразился С.Ю. Витте, “одворянствовать” земство. Только таким путем царизм рассчитывал приручить земство или, по крайней мере, пресечь его “либеральничанье”. Между тем губернаторы отовсюду жаловались царю на “вредное направление земства”, которое они усматривали в том, что земские учреждения “возбуждают и подвергают обсуждению дела, не входящие в круг их ведения”, т.е. главным образом защищают россиян от злоупотреблений властью со стороны царской администрации. На подобной жалобе вятского губернатора в 1886 г. Александр III пометил: “Почти везде то же самое”. Особенно раздражали царя почерпнутые им из губернаторских отчетов факты “систематического препирательства” земских учреждений “почти со всеми правительственными установлениями: с губернатором, с полицией, с судебными следователями и Министерством юстиции, с духо­венством, с инспекцией народных училищ и с учебным округом”. Так обрисовал в своем отчете за 1884 год деятельность Череповецкого земства новгородский губернатор А.Н. Мосолов. Александр III на полях его отчета грозно вопросил: “Какие же меры приняты правительством против этого безобразия?”

По новому положению выборность крестьянских представите­лей в земство упразднялась. Отныне крестьяне могли избирать только кандидатов, а из них администрация губернии (как правило, те же земские начальники) назначала гласных, т.е. депутатов земства. Далее, бессословная избирательная курия землевладельцев была ликвидирована, а вместо нее учреждена курия дворян. В результате к 1903 г. удельный вес дворян в

губернских управах земства достиг 94,1 %, в уездных—71,9 %. Наконец, функции земства были еще более ограничены. Если ранее губернатор мог отменять земские постановления только вследствие их “незаконности”, то теперь и по причине их “нецелесообразности”, с его, губернаторской, точки зрения.

Все эти меры так связали руки местному самоуправлению, что оно теперь казалось более декоративным, чем деловым. Однако со временем выяснилось, что необратимый процесс обуржуазивания дворянства расстроил планы царизма реакционизировать земство путем его одворянствования. Среди земцев-дворян, вопреки надеждам реакции, тоже преобладали не охранители, а либералы. Можно согласиться с П.А. Зайончковским в том, что “земская контрреформа, несмотря на усиление правительственной опеки и на увеличение численности дворянства, не изменила оппози­ционной сущности земских органов”, хотя и очень затруднила их деятельность. Показателен такой факт: только за один год, с ноября 1891 по ноябрь 1892 г., губернские по земским делам присутствия отменили 116 решений губернских и уездных земских собраний в 11 губерниях.

Вслед за земской была проведена в том же духе и городская контрреформа. 11 июня 1892 г. Александр III утвердил новое городовое положение вместо городской реформы 1870 г., которую он расценил как “нелепость”. Теперь были лишены избирательных прав не только рабочие, как в 1870 г., но и вообще все горожане без недвижимой собственности: квартиросъемщики, приказчики, мелкие торговцы. Резко уменьшилась политическая правомочность средней буржуазии. Например, в Киеве из 7 тыс. домовладельцев 5 тыс. были лишены избирательных прав. Всего же по 132 городам с населением в 9,5 млн. человек сохранили избирательные права по закону 1892 г. лишь 100 тыс. горожан (1,05 %). Отныне в городском управлении главенствовали не торгово-промышленные круги, как ранее, а владельцы недвижимого имущества, т.е. прежде всего крупные домовладельцы, каковыми являлись преиму­щественно все те же дворяне и чиновники.

Тем не менее городское, как и земское, управление было поставлено под еще более жесткий контроль администрации, чем ранее. Если городовое положение 1870 г. вверяло губернатору надзор “за правильностью и законностью действий” городских органов, то по закону 1892 г. губернатор мог направлять “оные действия согласно государственной пользе”¹. Министр внутренних дел И.Н. Дурново удовлетворенно констатировал, что новое городовое положение согласовано “с земским в новом его строе”.

Однако и городская контрреформа не вполне удалась царизму. “Лишив избирательных прав представителей мелкой буржуазии (местных торговцев, приказчиков), закон 1892 г. усилил в

городских думах роль владельцев недвижимой собственности, а также представителей учреждений, владевших в городах недви­жимой собственностью,— заключал П.А. Зайончковский.— Тем самым увеличился в городских думах, а следовательно и управах, процент лиц со средним и высшим образованием. Это, естественно, увеличивало и процент оппозиционных элементов, т.е. пред­ставителей либеральной интеллигенции”.

К концу 80-х годов царизм фактически завершил и судебную контрреформу, начатую еще в 70-е годы: каждый из четырех краеугольных принципов судебной реформы 1864 г. был сведен совершенно или почти на нет.

Независимость суда от администрации была ограничена, а в низшем (т.е. самом важном для народных масс) звене ликвидирована совершенно с учреждением института земских начальников, которые объединили в себе административную и судебную власть.

Несменяемость судей обратилась в фикцию по закону от 20 мая 1885 г., который учредил Высшее дисциплинарное присутствие Сената, правомочное смещать или перемещать любых жрецов Фемиды (например, из Петербурга — в Сибирь) по усмотрению и представлению министра юстиции.

Гласность судопроизводства, резко ограниченная в отношении политических дел еще законами 1872, 1878, 1881 гг., была сведена к минимуму, почти к нулю по закону от 12 февраля 1887 г. В тот день именной царский указ дал право министру юстиции, если он “из дошедших до него сведений усмотрит, что публичное рассмотрение дела не должно быть допущено” (“в видах ограждения достоинства государственной власти” или по другим, столь же растяжимым мотивам), закрывать в любое время двери заседаний любого суда. Тем самым, как выразились даже составители панегирической юбилейной истории министерства юстиции, устанавливался порядок, “равносильный в существе своем замене суда, гласного по закону, судом гласным по усмотрению министра”.

Обстоятельства, при которых был принят закон 12 февраля 1887 г., весьма показательны для того, как вообще учреждались законы в самодержавной России. Крупнейший русский авторитет того времени в области международного права Ф.Ф. Мартене при обсуждении законопроекта 12 февраля в Государственном совете предупреждал, что административное закрытие судов небла­гоприятно отразится на отношениях России с другими странами: за границей перестанут выдавать русских политических пре­ступников. Мартенса поддержал министр иностранных дел Н.К. Гире. В результате 31 голос членов Государственного совета, включая его председателя, дядю царя, великого князя Михаила Николаевича, был подан против законопроекта и лишь 20 — за. Александр III пришел в ярость, “взмылил голову” (по его

собственному выражению) великому князю и так наорал на Гирса, что тому “стало понятно, что человек этот мог бы разорвать себе подобного на куски”. После этого царь объявил, что он “согласен” с мнением меньшинства, которое и возымело таким образом силу закона.

В условиях ограниченной гласности ущемлялась и состяза­тельность судопроизводства: судебные власти потворствовали прокуратуре и чинили всяческие препятствия обвиняемым (в особенности), а также их адвокатам на всех стадиях судебного разбирательства.

Судебная контрреформа выразилась в открытом ущемлении не только принципов реформы 1864 г., но и ее наиболее демократических институтов — суда присяжных и мирового суда. О суде присяжных Победоносцев в 1885 г. прямо писал Александру III: “От этого учреждения необходимо нам отделать­ся”. Правда, так далеко назад царизм не шагнул. Однако суд присяжных был до предела стеснен в его компетенции и отдален от дел, которые могли иметь хотя бы только оттенок “политики”. Закон от 7 июля 1889 г. изъял из юрисдикции присяжных обширный круг дел, предусмотренных 37 статьями Уложения о наказаниях. При этом Государственный совет опасливо подчеркнул именно связь таких дел с “политикой”: “значительное число оправдательных по сим делам приговоров в связи с усилившейся в конце 70-х годов деятельностью партии, выразившейся, между прочим, в целом ряде посягательств против должностных лиц”, не позволяет доверять такие дела присяжным.

Наконец, по закону от 12 июля 1889 г. о земских начальниках мировой суд был вообще ликвидирован в 37 губерниях и сохранен лишь в девяти самых крупных городах. Попутно этот закон подрывал еще одно — бессословное — начало в судах, поскольку земскими начальниками могли быть исключительно дворяне.

В условиях контрреформ была утверждена в 1885 г. новая и последняя при царизме редакция дореформенного Уложения о наказаниях 1845 г., где политические преступления квалифи­цировались как во много раз более тяжкие, чем уголовные, причем без различия между “поступком” и “умыслом”. Джордж Кеннан с изумлением констатировал, сравнив § 243 и 1449 Уложения 1885 г., что простое укрывательство лица, виновного в злоумыш­лении против жизни, благополучия или чести царя, считается в России большим преступлением, чем предумышленное убийство собственной матери.

Все контрреформы 1889—1892 гг. (крестьянская, земская, городская, судебная) носили ярко выраженный, насколько это было возможно в условиях развития капитализма, дворянско-крепостнический характер и сопровождались гонениями на всякое инакомыслие с тех же дворянско-крепостнических позиций. Так,

печать при Александре III была терроризирована. Новые (после 1865 г.) “Временные правила о печати” от 27 августа 1882 г. ввели так называемую карательную цензуру: совещание четырех министров (юстиции, внутренних дел, просвещения и обер-про­курора Синода) получило право закрывать любое периодическое издание без предупреждения. Ранее это было возможно лишь после трех предупреждений.

Главное управление по делам печати с 1 января 1883 г. возглавил Е.М. Феоктистов — приказчик Победоносцева и Катко­ва. Он прибег к цензурному террору, руководствуясь непрерыв­ными указаниями “русского папы”, считавшего, что все журналисты поголовно, кроме Каткова,— “сволочь или полоум­ные”. Впрочем, кроме Победоносцева и Каткова очень содейство­вала карьере Феоктистова чисто женскими средствами его жена (Феоктистиха, как ее звали), состоявшая в более чем дружеской связи с влиятельным министром М.Н. Островским. По этому поводу Д.Д. Минаев сочинил тогда ядовитый экспромт:

Островский Феоктистову

На то рога и дал,

Чтоб ими он неистово

Писателей бодал.

Цензура при Феоктистове стала буквально непроходимой. Даже “контрабандная междустрочная словесность, с успехом провозившаяся прежде через цензурную таможню,— отмечал в 1884 г. современник,— ныне, подвергнутая тщательному досмотру, пресечена”. Всего за время царствования Александра III на прессу были наложены 174 взыскания, а 15 изданий запрещены, в том числе 9—только за 1883—1885 гг. Царь сопровождал доклады о репрессиях против печати довольными пометами: “Очень хорошо!”, “Поделом этому скоту!”.

Уже в 1883 г. были закрыты навсегда три наиболее влиятельные газеты либерального направления — “Голос”, “Стра­на” и “Московский телеграф”, а в следующем году их судьбу разделили газеты “Русский курьер”, “Восток” и самый демок­ратический орган легальной прессы, журнал М.Е. Салтыкова-Щедрина “Отечественные записки”, который, по выражению самого Щедрина, “представлял собой дезинфектирующее начало в русской литературе, очищал ее от микробов и бацилл”. Журнал был закрыт 13 апреля 1884 г. О мотивах расправы с ним газета “Народная воля” писала так: “Это был почти единственный орган русской печати, в котором сквозь дым и копоть цензуры светила искра понимания задач русской жизни во всем их объеме. За это он должен был погибнуть — и погиб”.

Передовое русское общество восприняло закрытие “Отечест­венных записок” как национальное бедствие и личное горе каждого

свободомыслящего гражданина. Поэт К.М. Фофанов откликнулся на это стихами:

Сердце мое разорваться готово,

Ум помрачиться готов,—

Сковано вещее, честное слово...

Печать при Александре III подгонялась под правило, которое Щедрин определил таким образом: “Коли не понимаешь,— не рассуждай! А коли понимаешь,— умей помолчать!”

Как и печать, жертвой александровской реакции стало просвещение. Царизм предпринял в 80-е годы ряд крайне реакционных мер ко всей системе образования — от начального до высшего, возвращая его ко временам Николая I и к охранительным устоям “теории официальной народности”. Ради этого весной 1882 г. министром просвещения вместо либерального барона А.П. Николаи был назначен ярый реакционер И.Д. Делянов (“Деляшка” и “шут гороховый”, как звали его за глаза даже царские министры, а по мнению Б.Н. Чичерина, “отребье человеческого рода”). Узнав о назначении Делянова министром, Д.А. Милютин записал в своем дневнике: “Это почти то же, что если бы назначен был Катков; это восстановление ненавистного для всей России министерства гр [афа ] Толстого. Между прежним режимом и будущим будет различие только в подкладке: у Толстого подкладка была желчь, у Делянова будет идиотизм. Бедная Россия!”

Свой “идиотизм” Делянов проявил как министр почти тотчас, так ответив на вопрос, почему он уволил заслуженного профес­сора: “У него в голове мысли”. Тем самым был задан тон политике нового министра, адекватный указаниям свыше, и в дальнейшем вся его политика проводилась сообразно с таким “идиотическим” тоном.

В области высшего образования главным орудием реакции стал новый университетский устав 1884 г. Он полностью ликвидировал автономию университетов, впервые введенную еще при Александре I в 1804 г., затем отмененную при Николае I (1835) и вновь узаконенную после отмены крепостного права в 1863 г. Теперь университеты были опять отданы под контроль администрации — министра и попечителя учебного округа. Должности ректора, декана, профессора, которые по уставу 1863 г. были выборными, с 1884 г. снова замещались по назначению сверху, причем учитывались “не одни ученые качества и заслуги”, а и “религиозно-нравственное и патриотическое направление” (т.е. политическая благонадежность). Неблагонадежные, хотя бы и крупные, мирового значения ученые изгонялись из университетов, как, например, социолог М.М. Ковалевский, историк В.И. Се-мевский, правовед С.А. Муромцев, либо их выживали, как Д. И. Менделеева и И. И. Мечникова.

Разумеется, изгнать и выжить всех неблагонадежных профес­соров было нельзя. А между тем они встали в оппозицию к

уставу 1884 г. Поэтому у властей оставалась одна надежда. Председатель Ученого комитета Министерства просвещения А.И. Георгиевский (клеврет Д.А. Толстого и М.Н. Каткова) прямо говорил, что “пока не переколеют все профессора, прошедшие в университеты на основании устава 1863 г., до тех пор новый устав не будет применен во всех подробностях”.

По отношению к студентам усилились гонения. Вновь была введена (в 1885 г.) отмененная в 1861 г. форма для студентов с целью облегчить надзор за ними во внеучебное время. Еще более жесткими и унизительными стали “Правила для студентов” (например, им предписывалось “в целях соблюдения вежливости” отвечать на экзаменах не сидя, а стоя, поскольку, мол, “такой порядок производства экзаменов существует в военных ака­демиях”) . Приняты были меры к “улучшению” социального состава студенчества: в 5 раз повысилась плата за обучение, а для получения стипендии требовался отныне отзыв университетской инспекции о “поведении” студента. Непокорных студентов царское правительство впервые додумалось в 1884 г. отдавать в солдаты.

Главным орудием реакции в области среднего образования стал печально знаменитый циркуляр 1887 г. “о кухаркиных детях”. Придумал его и гордился им как излюбленным плодом трудов своих министр просвещения Делянов. В циркуляре говорилось, что министр, “озабоченный улучшением состава учеников”, нашел необходимым закрыть доступ в гимназии для “детей кучеров, лакеев, поваров, мелких лавочников и т.п.”. Это “и т.п.” заключало в себе очень широкий смысл: фактически под него можно было подвести все вообще простонародье. Таким образом, циркуляр Делянова возвращал российскую гимназию во времена Николая I, когда она была уделом только детей дворян и чиновников.

Разумеется, Делянов, который, по отзывам современников, был еще более чутким “придворным флюгером”, чем даже П.А. Валуев, придумал такой циркуляр не сам лично, а с учетом воли царя и как бы идя ей навстречу. Ведь незадолго до деляновского циркуляра Александр III сделал тотчас получившую известность помету на судебном показании крестьянки М.А. Ананьиной о том, что она готовила сына в гимназию: “Это и ужасно — мужик, а тоже лезет в гимназию!”¹ Циркуляр “о кухаркиных детях” не просто обеспечил засилье дворян в российских гимназиях, но в связи с этим резко ограничил среднее образование россиян вообще. Так, по данным за 1887 г., в Витебскую гимназию были приняты из 52 подавших заявления только 13 человек, а во 2-ю Одесскую гимназию из 80-ти— 11, и т.д.

В области начального образования с 1884 г., когда было утверждено Положение о церковноприходских школах, все

собственно церковноприходские школы, а также однотипные с ними школы грамотности (т.е. почти все вообще начальное образование россиян) были подчинены духовному ведомству. Число церковноприходских школ выросло за 1884—1894 гг. с 4 тыс. до 31 835. Профессиональный уровень преподавания в них был очень низок. Церковноприходские школы были двух- и четырехлетними. Учительствовали в них полуграмотные дьяки, которые сводили обучение к Закону Божьему, церковному пению и началам письма и счета. Школы грамотности открывались в малолюдных деревнях по типу церковноприходских школ, как бы вдесятеро облегченному (2—3 месяца обучения у тех же дьяков и “богобоязненных” крестьян).

В целом просвещение при Александре III вновь было взято в шоры, из которых оно вырвалось после отмены крепостного права. Сам Александр III выразил отношение царизма к просвещению в помете на докладе о том, что в Тобольской губернии очень низка грамотность: “И слава богу!”

Разнузданная реакция захватила при Александре III и национальную политику. Ее главными проявлениями были насильственная русификация, религиозный гнет, антисемитизм. Царский указ от 5 марта 1885 г., вопреки робким протестам даже варшавского генерал-губернатора, сохранил в школах Польши старый порядок преподавания всех предметов на русском языке, “за исключением Закона Божия, иностранных исповеданий и природного языка учащихся, которые могут быть (а могут и не быть!—Я. Г.) преподаваемы также и на сем последнем языке”. По данным С.Н. Валка, “преподавание на русском языке было введено даже в школе глухонемых”. Именно при Александре III началась усиленная русификация “финляндского края”. Он же санкционировал массовое обращение из лютеранства в православие прибалтов (за 1881—1894 гг.—37 416 человек).

Александр III считал себя “русским патриотом” и как таковой терпеть не мог всех вообще “инородцев”, особенно же отсталых, которые в его глазах были просто “дикарями”. Евреев он не любил за то, что они, как следовало из примитивно воспринятых им евангельских текстов, “распяли Спасителя”. Поэтому Алек­сандр III поощрял в 80—90-е годы небывалые ранее гонения на евреев. Их массами выселяли в черту оседлости¹ (только из Москвы были выселены 20 тыс. евреев), установили для них


¹ Чертой оседлости называлась часть территории Российской Империи, на которой было разрешено постоянное проживание евреев. Образовалась она в конце XVIII в. после разделов Польши и включала в себя Киевскую, Черниговскую, Полтавскую, Екатеринославскую, Таврическую, Херсонскую, Подольскую, Волынскую, Минскую, Могилевскую, Гродненскую, Ковенскую, Виленскую и Бессарабскую губернии. В Курляндской губернии, на Кавказе и в Средней Азии разрешалось проживать лишь “местным” евреям. Вне черты оседлости (включая Петербург и Москву) правом на жительство пользовались купцы 1-й гильдии, лица с высшим и специальным, образованием, ремесленники, военнослужащие.

процентную норму в средних, а затем и высших учебных заведениях (в черте оседлости — 10 %, вне черты — 5, в столицах — 3 %). Царь был также не против еврейских погромов. Он прямо говорил фельдмаршалу И.В. Гурко: “В глубине души я всегда рад, когда бьют евреев”. Разумеется, личные симпатии (а точнее сказать, антипатии) царя во многом определяли национальную политику его правительства.

Итак, неограниченная власть самодержавия старалась при Александре III держать русский народ в угнетении, покорности и темноте. Писатель-острослов В.А. Гиляровский в 1886 г., по случаю издания пьесы Л.И. Толстого “Власть тьмы”, сочинил меткий экспромт:

В России две напасти:

Внизу—власть тьмы,

Вверху — тьма власти.

Щедрин увековечил реакцию 80-х годов в образе “Торжествующей свиньи”, которая “кобенится” перед Правдой и “чавкает” ее. “Мы потрясли революционные ряды от Варшавы до Иркутска и от Архангельска до Крыма”,— хвастался в 1884 г. прокурор М.М. Котляревский. Спустя четыре года Д.А. Толстой уверял даже, что в России не осталось ни одного революционера, дав повод Н.А. Белоголовому съязвить в газете “Общее дело”:

По верноподданной реляции Толстого

Последний нигилист заклепан в Шлиссельбург.

Действительно, торжество реакции выглядело тогда абсолют­ным. Общественная активность в стране резко упала. Демок­ратические круги, разочарованные в последствиях революционного натиска 1879—1881 гг., стали склоняться к легальному куль­турничеству с таким предназначением, как определял его В. Г. Короленко: “Самодержавие—больной, но крепкий зуб, корень его ветвист и врос глубоко, нашему поколению этот зуб не вырвать. Мы должны сначала раскачать его, а на это требуется не один десяток лет легальной работы”. Под впечатлением повсеместного и, казалось, непреоборимого натиска реакции в обществе росли упадочнические, “кладбищенские”, как выразился один из героев Н.Г. Помяловского, настроения: “съежиться до минимума”, “ничего не делать и всего бояться”, “спасенье одно — под коряги, на дно” (выражение Е.А. Евтушенко).

Чуть ли не единственным видом общественных демонстраций были тогда похороны писателей, классиков литературы, которые при Александре III умирали, как мухи: в 1881 г.— Ф.М. Достоевский и А.ф. Писемский, в 1882—Ф. Крейцвальд, в 1883—И.С. Тургенев, в 1886—А.Н. Островский, в 1888— В.М. Гаршин, в 1889 — М.Е. Салтыков-Щедрин и Н.Г. Черны­шевский, в 1891—И.А. Гончаров, в 1892 г.—А.А. Фет. Это все

— классики, писатели великие и знаменитые, а паузы; между их похоронами заполняли похороны менее знаменитых писателей и других деятелей культуры. Вся мыслящая Россия жила тогда, как при затянувшихся похоронах.