Рецензент: д-р ист наук, заслуженный деятель науки рф, проф. В. Г. Тюкавкин

Нисходящая фаза

Личность Александра III идеально олицетворяла собой все могущество и все убожество его царствования. Громадный и неуклюжий, с доисторическими манерами (“бегемот в эполетах”, по выражению лично знакомого с ним А.Ф. Кони), колосс в физическом отношении, Александр III был пигмеем в отношении умственном. Наследником престола он стал неожиданно, уже в зрелом возрасте (20 лет), после смерти старшего брата Николая. Поэтому к царским занятиям его своевременно не готовили, а сам он учиться не любил и остался на всю жизнь малообразо­ванным. “Венценосный Митрофан”, как назвала его рево­люционная печать, он до вступления на трон так и не осилил ни орфографию, ни пунктуацию, писал с диковинными ошибками (“идеот”, “а вось”, “при дерзския”), любил ставить, где надо и где не надо, букву “ять”, а знаков препинания вообще не Признавал, кроме восклицательных, которые он вбивал, как гвозди, по два-три-четыре кряду¹. Даже симпатизировавший Александру III граф С.Ю. Витте вынужден был признать, что царь имел “сравнительно небольшое образование” и “небольшой ум рассудка”, хотя и отличался (здесь Витте подарил царю неумеренный комплимент) “громадным, выдающимся умом серд­ца”. Другой сподвижник Александра III военный министр П.С. Ванновский сказал о нем: “Это был Петр со своей дубинкой” — но тут же поправился: “Нет, это одна дубина без Великого Петра, чтобы быть точным”.

В обыденной жизни новый царь держался на среднем уровне здравого смысла, причем был достаточно самокритичен, если не


¹ Газета народников-эмигрантов “Общее дело” в 1878 г. (№ 12. С. 9) заметила, что Александру III, как никому другому, оказался под стать титул “цесаревича” — безграмотная славянская форма от латинского слова caesar, напоминающая “того латиниста, который бабу называл по-латыни "бабусом"”.

считать того, что он мнил себя остряком и под видом острот потчевал собеседников такими скабрезностями, которые, как подметил один из его адъютантов, вогнали бы в краску любого зулуса или готтентота. Вообще, как личность, Александр III имел и привлекательные черты: в противоположность своим предшест­венникам-самодержцам, он был образцовым семьянином, не имел (в отличие от отца, деда, дядей и братьев) “никаких эротических замашек”, не любил интриганов и подхалимов. “Первый миллиар­дер вселенной”, по выражению М.Н. Покровского, он был скромен в быту, экономно носил залатанные штаны, первым из русских царей с XVII в. демократически отрастил себе бороду. Но государственного ума ему явно недоставало. Это упущение природы восполнял политический наставник царя, обер-прокурор Синода (“русский папа”, как называли его в Европе) Константин Петрович Победоносцев.

Насколько Александру III не хватало ума и образования, настолько Победоносцев — профессор права Московского университета, почетный член еще пяти университетов и Фран­цузской академии — был умен и образован. Но премудрый Победоносцев наставлял ограниченного Александра III на тот путь, куда и по субъективным качествам, и по объективным условиям .склонялась воля царя — к реакции. Оба они — Победоносцев и Александр III — хорошо иллюстрируют афоризм Д.С. Милля: “Не все консерваторы — дураки, но все дураки — консерваторы”.

Девиз Победоносцева был прост: “Осади назад!” Он выступал не только против каких бы то ни было реформ в будущем, но и за то, чтобы отменить все реформы прошлого, полагая, что “злое семя” революции “можно вырвать только железом и кровью”. Какой-либо позитивной программы Победоносцев никогда не имел. По словам Витте, он вообще “ко всему относился критически, а сам ничего создать не мог. Замечательно, что этот человек не в состоянии был ничего воспроизвести ни физически, ни умственно, ни морально”. Его консерватизм был столь закоснелым, что консервативно мыслящий К.Н. Леонтьев сказал о нем: “непроветренная гробница”. В наши дни Р. Пайпс верно определяет: “В Победоносцеве, незримой руке за троном Алек­сандра III, консерватизм обрел своего Великого Инквизитора”.

Революционеры сочинили злую эпиграмму на Победоносцева:

Победоносцев для Синода,

Обедоносцев при дворе,

Он Бедоносцев для народа,

Доносцев просто при царе.

Пожалуй, так выглядел Победоносцев при Николае II. В царствование же Александра III его роль была значительно большей. Он правил царем, руководил им, как поводырь руководит

слепым, В 80-е годы его влияние было наиболее гнетущим и въедливым. То было время, когда, по словам Александра Блока,

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла.

“Русский папа” был вождем реакционной партии, которая подпирала собой трон Александра III. Эта партия, едва очнувшись от первомартовской контузии, выступила против лорис-меликовского режима с намерением повернуть штурвал правительства вправо до отказа. 8 марта 1881 г. состоялось историческое, “погребальное” обсуждение “конституции” Лорис-Меликова в Совете министров. Гвоздем обсуждения стала громовая речь Победоносцева, начавшаяся трагическим воплем: “Finis Russiae!” Победоносцев убеждал царя в том, что Лорис-Меликов навязывает России конституцию, а конституция погубит Россию. Он бил не только на государственный разум, но и на личное чувство царя:

простирая руки к портрету Александра II, восклицал: “Кровь его на нас!” Лорис-Меликов и солидарные с ним воротилы либераль­ной бюрократии (в первую очередь военный министр Д.А. Милютин) настаивали на конституционных уступках, чтобы спасти Россию от революции.

Тон совещания 8 марта был таков, что для всех стала очевидной скорая политическая смерть и самого Лорис-Меликова, и его “конституции”. Однако решения — смертного приговора “конституции” — вынесено не было. Царь, безусловно, симпа­тизировал Победоносцеву. Все сказанное “русским папой” на совещании он разделял и вскоре заявил петербургскому градона­чальнику: “Конституция? Чтобы русский царь присягал каким-то скотам?!” Тем не менее напряженная обстановка в стране, мнение таких авторитетов, как Лорис-Меликов и Милютин, и собственный страх пока удерживали царя от провозглашения открытой реакции.

К тому же 10 марта Исполнительный комитет “Народной воли” предъявил Александру III письмо-ультиматум¹. “Вы потеряли отца,— говорилось в письме.— Мы теряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от вас”. Письмо ставило царя перед выбором: либо добровольное отречение от самодержавия, либо “революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями”. Как “единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития”, ИК предлагал созвать “представителей от всего русского народа для пересмотра суще­ствующих форм государственной и общественной жизни”. Содер-


¹ Текст его см. в кн.: Революционное народничество 70-х годов XIX в. Сб. документов. М., 1965. Т. 2. С. 191—195.

жание и самый тон этого письма говорили, что “Народная воля” уверена в своих силах.

Итак, правительство колебалось: одни тянули вправо, к репрессиям, другие — влево, к послаблениям. Политику царизма после 1 марта П.А. Валуев метко назвал “эрратической” (от латинского “errare”—блуждать). Между тем выяснялось, что революционный лагерь, по-видимому, не так силен, как считали “верхи”, и что “крамола” идет на убыль. Все участники цареубийства к 17 марта были уже в руках полиции. След полицейским ищейкам указывал Николай Рысаков, который на воле держался героем, а в неволе струсил и выдал всех и вся.

Шесть первомартовцев (А.И. Желябов, С.Л. Перовская, Н.И. Кибальчич, Г.М. Гельфман, Т.М. Михайлов и Рысаков) были преданы суду по обвинению в цареубийстве. Прокурором на суде выступал Н.В. Муравьев (позднее, при Николае II, министр юстиции) — друг детства Софьи Перовской. Теперь именно он требовал повесить Перовскую в первую очередь. Демократическая общественность России и Запада (в частности, Лев Толстой, Владимир Соловьев, Виктор Гюго) пыталась спасти первомартовцев. Но реакция жаждала крови. Победоносцев написал Александру III, что его “приводит в ужас” мысль у возможном помиловании Желябова и Перовской. “Будьте спокойны,—утешал “русского папу” царь.—Что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь”¹.

Гесе Гельфман ввиду ее беременности казнь отсрочили до рождения ребенка, а всех остальных повесили 3 апреля 1881 г. в Петербурге, на Семеновском плацу, где 32 года назад была инсценирована казнь над Ф.М. Достоевским и его товарищами-петрашевцами.

Показательно, что 3 апреля 1881 г., как и 13 июля 1826 г., казнили пятерых. Но тогда все пятеро декабристов были дворянами, что естественно для дворянского этапа освободитель­ного движения в России. Первомартовцы же представляли собой различные социальные слои: дворянка Перовская, сын священника Кибальчич, мещанин Рысаков, рабочий Михайлов, крестьянин Желябов, что символизировало разночинский этап освободитель­ного движения.

Казнь 3 апреля 1881 г. стала последней в России публичной казнью. Проделана она была варварски (как, впрочем, и казнь декабристов). Тимофея Михайлова за какие-нибудь четверть часа повесили три раза, так как дважды, уже повешенный, он срывался с виселицы. Всю Европу обошла тогда фраза немецкого коррес­пондента: “Я присутствовал на дюжине казней на Востоке, но никогда не видел подобной живодерни”.

¹ К П Победоносцев и его корреспонденты. М.; Пг., 1923. Т. 1. Ч. I. С. 43, 47.

После казни первомартовцев истекла неделя, вторая, третья. Революционный лагерь не предпринимал каких-либо решительных акций. Александр III воспрянул духом. Победоносцев настойчиво склонял его провозгласить особым манифестом курс на “твердую власть”, предлагая в качестве образцов манифесты Николая I от 19 декабря 1825 г. <[по случаю разгрома восстания декабристов) и от 13 июля 1826 г. (“в честь” казни вождей декабризма). Царь осторожничал. Тогда “русский папа” сам написал манифест и предъявил его царю. Тот одобрил. Так родился царский манифест от 29 апреля 1881 г.

Манифест перечеркивал все надежды либералов на конституцию и объявлял волю царизма “утверждать и охранять” самодержавную власть “от всяких на нее поползновений”¹, т.е. провозглашал сакраментальный принцип самовластия, фор­мулированный сатирическим героем Глеба Успенского будочником Мымрецовым как “тащить и не пущать!”. Все это подкреплялось авторитетом Всевышнего: “Богу в неисповедимых судьбах его благоугодно было завершить славное царствование возлюбленного родителя нашего мученическою кончиною, а на нас возложить священный долг самодержавного правления”. После этого Алек­сандра III в обществе стали звать “ананас”.

“Lasciate ogni speranza (Оставьте всякую надежду — ит.) — вот сущность нового манифеста,— гласит запись в дневнике Д.А. Милютина.— <...> Все надежды отнимаются у людей благомыслящих на постепенное движение к лучшему, к более совершенному государственному устройству <...> Сколько людей, надеявшихся на достижение со временем, мирным путем, более желанных целей, теперь отшатнутся от нас и примкнут к массе, сочувствующей революционерам”. Вслед за обнародованием манифеста от 29 апреля Лорис-Меликов и Милютин получили отставку. Новым главой правительства 4 мая был назначен граф Н.П. Игнатьев. Кстати, и во главе Государственного совета вместо умного, но либерально настроенного великого князя Константина Николаевича царь поставил другого своего дядю, недалекого, зато консервативного Михаила Николаевича — бывшего наместника Кавказа, того самого, который когда-то, еще в 60-е годы, в Париже произвел “лошадиное” впечатление на императрицу Франции.

Царизм в то время хотя и провозгласил прямую реакцию, вершить ее пока еще не мог. Он собирался для начала заняться отвлекающими маневрами, чтобы мобилизовать все свои ресурсы и затем уже наверняка “тащить и не пущать”. Словом, требовался на время политический камуфляж, а по этой специальности никто в России (может быть, и в Европе) не шел в сравнение с Николаем Павловичем Игнатьевым. Бывший посол в Турции, поднаторевший


¹ ПСЗ. СПб., 1885 Собр. 3. Т. I. С. 54.

на дипломатическом шулерстве, авантюрист по призванию, демагог и краснобай по натуре, из породы людей, о которых на Востоке говорят: “Кудахчет, а не несется”,— Игнатьев был виртуозом лжи. Он лгал по всякому поводу и без повода, лгал так много и с таким неподражаемым мастерством, что даже в Константинополе, где дипломаты лгали, пожалуй, больше, чем где бы то ни было, Игнатьев всех затмевал по этой части (его и называли там не без почтения: “лгун-паша”).

Получив власть, Игнатьев и в России стал насаждать, как тогда говорили, “константинопольский режим”, т.е. повел дву­смысленную политическую игру, рассчитанную на то, чтобы сбить с толку оппозицию, посеять в ней иллюзии, разрядить таким образом социальную напряженность в стране и тем временем подготовить решающий удар по “крамоле”. Главным образом он всем — направо и налево — обещал (лгал, другим словом), но кое-что из обещанного выполнял — к этому вынуждал его продолжавшийся, уже на ущербе, кризис самодержавия.

Так, в Петербурге широковещательно заседал Совет 20-ти выборных при градоначальнике Н.М. Баранове (“бараний парламент”). Он имел целью привлечь общество к борьбе с “крамолой” и избирался таким образом, что первым по числу голосов попал, в него бывший градоначальник столицы Ф.Ф. Трепов — тот, в которого стреляла Вера Засулич, сановный башибузук, с трудом постигавший азы русской грамоты (в слове из трех букв делал 4 ошибки: “исчо”, вместо “еще”), солдафон до такой степени, что даже на похоронах Александра II он по привычке командовал траурному эскорту: “Смотри веселей!”

В то время как русское общество потешалось над несуразно­стью “бараньего парламента”, всячески обыгрывая подпись его “спикера” (“председатель Совета 20-ти Баранов”), Игнатьев осуществлял и серьезные акции. 28 декабря 1881 г. последовал указ о понижении выкупных платежей и о прекращении с 1 января 1883 г. временнообязанного состояния крестьян. Более того, 18 мая 1882 г. был принят закон об отмене подушной подати, которую ввел еще в 1724 г. Петр I,—теперь вместо нее вводился более цивилизованный налог с имущества. Правда, этот закон вступал в силу лишь с 1 января 1887 г., т.е. через 5 лет после того, как он был объявлен, но Игнатьев объявил и красочно разрекламировал его.

В том же 1882 г. министерство Игнатьева занялось устройством кредита крестьянам. Был основан Крестьянский банк для выдачи долгосрочных ссуд на покупку частновладельческих земель. Эта мера, которую Игнатьев изображал как благодеяние для крестьян, в действительности была более выгодной для государства, поскольку давала возможность крестьянам исправно платить налоги в казну. Ведь крестьяне тогда были так разорены непосильными поборами, что даже “удвоенный комплект

исправников” (по рецепту графа Твэрдоонто) не мог взыскать с них накопленных недоимок, ибо, как гласит народная мудрость, “с нагого и семерым штанов не снять”.

А больше всех выигрывали от операций Крестьянского банка... помещики. Дело в том, что ссуды предоставлялись крестьянам только в том случае, если крестьяне покупали земли у помещиков (чтобы крестьянские деньги текли в помещичий карман). Цены же на землю, которая перепродавалась через посредство Кресть­янского банка, были почти вдвое выше ее среднерыночной стоимости (в 1883 г. одна десятина стоила по рыночной цене 27 руб. 52 коп., а через Крестьянский банк обходилась в 52 руб. 38 коп.). М.Н. Покровский справедливо заметил, что учреждение Крестьянского банка “лишь по наружности было “крестьянской реформой”, на деле и эта “реформа” была дворянская”.

Все вообще “реформы” Игнатьева внешне очень походили (своей ограниченностью) на “реформы” Лорис-Меликова, однако между ними была принципиальная разница в происхождении и сущности. В.И. Ленин как многоопытный политик отличал “реформы восходящей линии” политического кризиса от тех реформ, “которые знаменуют нисходящую линию политического развития, когда кризис миновал, буря пронеслась, и оставшиеся господами положения приступают к осуществлению своей прог­раммы”. Лорис-Меликов затевал реформы первого типа, Игнатьев — второго.

Умиротворяя своими “реформами” либералов, Игнатьев в то же время делал все возможное для искоренения “крамолы”. Царизм давно уже пустил в ход против революционеров все способы подавления. Министерство Игнатьева полагалось в этом не столько на силу, сколько на вероломство. Никогда ранее шпионаж и провокация не расцветали в России так пышно, как в 1881—1883 гг. Именно в те годы царизм превзошел своими провокационными достижениями Вторую империю во Франции, время которой считалось “золотым веком” провокации.

Во главе политического розыска Игнатьев поставил Г.П. Судейкина — одного из самых изощренных мастеров провокации за всю историю России. Судейкин завербовал к себе в агенты члена военного центра “Народной воли” С.П. Дегаева, морально выпотрошил его и прельстил поистине сатанинским планом: Дегаев должен был при содействии жандармской охранки устранить старых революционеров и заново скомплектовать террористическое подполье, в котором он стал бы диктатором, а затем Судейкин и Дегаев вдвоем возглавили бы страну, чередуя то убийства правителей России (руками террористов), то расправу с убийцами (руками охранки) и приводя в повиновение правительство террором, а террористов — охранкой.

Последствия дегаевщины, как называют эту провокацию в литературе (точнее .было бы назвать ее судейкинщиной), были

грандиозны¹. Дегаев выдал охранке руководителей ИК “Народной воли” и ее Военного центра, а также все местные (более чем в 40 городах) военные группы народовольцев. К весне 1883 г. от ИК и его Военной организации почти не осталось камня на камне. Правда, сам Дегаев испугался последствий своего преда­тельства и летом 1883 г., будучи по делам охранки в Париже, покаялся там перед заграничными представителями ИК, купил у них себе жизнь ценой убийства Судейкина; затем вернулся к Судейкину уже как агент ИК. 16 декабря 1883 г. он заманил шефа охранки к себе домой, где его прикончили двое народо­вольцев. Дегаев же после этого скрылся в США и там сделал карьеру от грузчика до профессора математики (под именем Александра Пелла). В США он и умер в 1920 г.

Дегаевщина (это, как о ней говорили, “полицейско-революционное кровосмешение”) — не единственный шедевр каратель­ной изобретательности режима “лгун-паши”. Другим такого же рода шедевром была пресловутая “Святая (или “Священная”, как ее иначе называют) дружина”. Она сформировалась летом 1881 г. и действовала до начала 1883 г. как тайное общество искоренения “крамолы” по принципу “клин — клином”. В нее вошли 729 персон, преимущественно из “верхов”: два, если не четыре, брата царя (великие князья Алексей и Владимир, а возможно, еще Сергей и Павел), друг Александра III министр двора И.И. Во­ронцов-Дашков, московский генерал-губернатор В.А. Долгоруков, будущие председатели Совета министров С.Ю. Витте и Б.В. Штюрмер, генералы и адмиралы, “короли” прессы во главе с М.Н. Кат­ковым, “зубры” купечества, светские хлыщи. Приглашали туда и М.Д. Скобелева, но тот отказался, заявив, что присягнул не вступать ни в какие “тайные общества”.

“Дружина” была энергичной, но бестолковой. Она рассчиты­вала запустить свои щупальца в революционный лагерь и дезорганизовать его, но, не имея сыскной квалификации, действовала на авось: всюду шпионила, всех подозревала, ввязывалась в аферы. Тайна “Дружины” скоро открылась и стала притчей во языцех. Щедрин высмеял ее в своих “Письмах к тетеньке” как “клуб взволнованных лоботрясов”. Сама “Дружина” слишком разрослась и обнаглела. Поэтому Александр III повелел распустить ее².

Борьба министерства Игнатьева с “крамолой” не исчерпывалась отдельными кампаниями, как бы изобретательны они ни были. Именно это министерство выработало законодательные основы карательной политики самодержавия на 36 лет вперед. 14 августа

1881 г. царь утвердил подготовленное под редакцией Игнатьева “Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия” (иначе — “Положение об охране”), которое, как признал директор Департамента полиции А.А. Ло­пухин, ставило “все население России в зависимость от личного усмотрения чинов политической полиции”. Принято оно было на 3 года как чрезвычайная мера, но каждый раз по истечении срока возобновлялось — вплоть до крушения царизма. По язвительному определению В.И. Ленина, это и была “фактическая российская конституция”.

Согласно этой “конституции”, министр внутренних дел и генерал-губернаторы (там, где они были) получили право объявлять любой район страны “на исключительном положении”. Если же такое положение объявлялось, губернские власти могли воспрещать, закрывать, увольнять, арестовывать кого угодно и что угодно без суда и следствия. Все это беззаконие становилось законным при одном, весьма произвольном условии: если министр внутренних дел или какой-нибудь генерал-губернатор сочтет недостаточным “для охранения порядка применение действующих постоянных законов”¹. Разумеется, такая оговорка открывала простор для безудержного произвола властей, поскольку губерна­торами обычно являлись люди, которые, по выражению либера­ла-земца И.П. Белоконского, на всех жителей губернии смотрели “как на необнаруженных государственных преступников” и старались только их обнаружить. Наблюдательный француз А. Леруа-Болье не без оснований заметил, что отныне в России “губернаторы были облечены всеми правами, которые обыкновенно принадлежат главнокомандующему во вражеской стране”².

Период отступления царизма к открытой реакции завершился весной 1882 г. К тому времени Игнатьев уже стал для царя и Победоносцева “третьим лишним”. “Мавр” сделал свое дело и должен был уйти, тем более что он по своей привычке обманывать всякого, с кем имел дело, попытался обмануть самого Победо­носцева и возвыситься над ним. Оказалось, что ко дню коронации Александра III Игнатьев готовил (втайне от Победоносцева) безгласное, чисто декоративное сборище под историческим на­званием “Земский собор”. “Лгун-паша” пытался внушить царю, будто “при виде собора” революционеры, “пораженные смелою решимостью правительства, <...> остановят свою теперешнюю пропаганду “словом и фактом” и будут с нетерпением ждать, что скажут царю призванные им земские люди. А так как для себя и своего дела они от Земского собора ничего, кроме ужаса,

негодования и беспощадного осуждения, не дождутся, то им и останется одно — сложить оружие”¹.

По мысли Игнатьева, Александр III для большего эффекта должен был обнародовать манифест о созыве “земских людей” 6 мая 1882 г.— в день 200-летия последнего настоящего Земского собора в России. Царь, однако, 4 мая показал проект манифеста Победоносцеву, тот ужаснулся сам и привел в ужас царя, заявив ему: “Это будет революция, гибель правительства и гибель России!” Перепуганный царь послал к Игнатьеву записку: “Вместе мы служить России не можем. Александр”.

30 мая 1882 г. правительство возглавил граф Дмитрий Андреевич Толстой — личность, самая ненавидимая в России XIX в. после Аракчеева, гонитель освободительного движения, демок­ратической мысли, просвещения и культуры. О нем еще в 1866 г. великий историк С.М. Соловьев сказал: “Как я на него взглянул, так у меня и руки опустились. Вы не можете себе представить, что это за гнусная фигура!” Даже такой консерватор, как барон М.А. Корф, с отвращением говорил о Толстом: “Он вскормлен слюною бешеной собаки”. Ненависть Толстого к революционерам доходила до умопомешательства — в буквальном смысле: покрайней мере, дважды (в 1872 и 1885 гг.) он от избытка усердия в борьбе с “крамолой” на время терял рассудок, что выражалось у него курьезно и однообразно. Толстой вдруг воображал себя лошадью и кричал за обедом в каком-нибудь фешенебельном ресторане: “Человек! Порцию сена!” Любопытно, что ругал он революционеров не как-нибудь, а “психопатами”.

Родовитейший дворянин (правнук знаменитого дипломата П.А. Толстого, который в 1718 г. выманил из Неаполя и доставил в Россию на суд и казнь царевича Алексея), ученый историк и философ, с 1882 г. президент Академии наук, Дмитрий Толстой стал достойным партнером другого ученого мракобеса — К. П. Победоносцева.

Еще памятен был общероссийский восторг от недавнего удаления Толстого с поста министра просвещения — этот акт Лорис-Меликов устроил вроде “красного яичка” под Пасху 1880 г. (в то пасхальное утро россияне приветствовали друг друга вместо традиционного “Христос воскрес!” по-новому: “Толстой сменен!”). Теперь же Толстой вновь получал власть, даже еще большую, чем прежде. Мыслящая Россия возмутилась, карающая возлико­вала. Михаил Катков трубил в своей газете: “Имя графа Толстого само по себе уже есть манифест и программа!” Так оно и было. “Манифест и программа” Толстого означали не что иное, как тот “принцип управления”, который один из корреспондентов Побе­доносцева формулировал так: “Цыц, молчать, не сметь, смирно!”

Назначение Толстого главой правительства свидетельствовало о том, что царизм вышел из кризиса. В середине 1882 г. “Народная воля” была уже обескровлена и обезглавлена, ее Исполнительный комитет фактически перестал существовать (из всех его членов на свободе оставалась одна Вера Фигнер). Царизм, благодаря агентуре Г.П. Судейкина, своевременно узнал об этом. Другая народническая организация — “Черный передел” — под ударами царизма распалась. Рабочее и крестьянское движение серьезной опасности для самодержавия тогда не представляло. Что же касается движения либералов, то оно при “бархатном диктаторе” и “лгун-паше” совершенно заглохло. Таким образом, вторая революционная ситуация закончилась.