Рыцарь солнца, или князь адепт

Таким образом, мысль древних торжественно и чистосердечно отвергала изначальное существование Души во Вселенной и в отдельных ее частях. Следующим шагом, в силу необходимости, стало отделение Души от Вселенной и приписывание ей внешнего и независимого бытия и особой личности – все еще вездесущей, то есть пребывающей в каждом дюйме пространства и в каждой молекуле материи, но являющейся, однако, не частью Природы, а ее Первопричиной и Творцом. Это было промежуточное звено между учениями пантеизма (утверждающего, что всё есть Бог, и Бог есть во всём и есть всё), с одной стороны, и атеизма (утверждающего, что есть только природа, а Бога нет) – с другой; хотя, если свести оба эти учения к основополагающим терминам и базовым концепциям, они, в сущности, окажутся одной и той же доктриной.

Мы умиротворенно поздравляем себя с признанием личного Господа как Бога, наиболее приемлемого для человеческих чувств и при этом избавленного от всех пантеистических мистификаций. Но ведь Божество все равно продолжает оставаться для нас тайной, несмотря на все применяемые к Нему термины и символы органического или неорганического происхождения, а Его воплощения сами по себе являются символами, могущими быть неверно понятыми и истолкованными точно так же, если не больше, как любые другие символы, потому что они со временем могут пасть до уровня простого истолкования нами наших собственных несовершенных свойств; а посему любое представление, которое может возникнуть в наших умах о Божестве, не может не быть в высшей степени неадекватным.

Самые ранние и самые достойные исследователи духа Вед – древнеиндийских священных книг – считали, что дух этот состоит в учении пантеистического монотеизма: Бог един, и Он – во всём; и все множество индуистских богов, равно как и все множество молитв, воссылаемых им всем, являлось лишь совокупностью воплощений немногих богов, которые, в свою очередь, в конце концов сводились к Единому Богу. Весь механизм почитания многочисленных последовательных воплощений богов истолковывался ими как духовное средство постижения человеком истинной сути вещей в условиях нехватки языковых средств для выражения понятий монотеизма; Миманса, например, откровенно признает себя всего лишь средством толкования священных мантр, потому что открывается словами: «Ничего не было, кроме Разума, Творческой Мысли Того, Кто был один от начала времен и Кто дышал, не будучи никем вдохновлен». Эта мысль, содержавшаяся в древних мантрах, была утверждена в качестве догмата и творчески развита Упанишадами. Философия веданты, признавая таинство «единого во многом» краеугольным камнем веры, утверждала не только единство Бога, но и тождество материи и духа. Она выступала с позиций единства сознания. Сознание – это Вселенский Элемент, Единый Бог, Великая Душа – Махатма. Это материальная и действенная причина, и мир представляется тонкой материей, в которой Он одновременно и ткань, и ткач. Это макрокосм, вселенский организм, именуемый Пуруша, лишь частями тела которого являются огонь, воздух и Солнце. Голова его – это свет; глаза его – Солнце и Луна; дыхание его – ветер; голос его – это Веды. Все проистекает от Брахмы, как паутина – от паука, как трава – от земли.

Но тем не менее, лишь нехватка языковых средств выражения для описания происхождения материи от духа придает философии индуизма материалистический облик. Бесформенный Он Сам, Бог, присутствует повсеместно и во всех формах. Слава Его отражается во всей Вселенной, как Солнце – в воде, причем, отражение Солнца само по себе не является светилом. Все материальные формы и действия, весь предметный мир в значительной степени являются фантазмами, понятийными отражениями всеобщего невежества. Однако они играют крайне важную роль, заполняя промежуточное пространство между реальностью и нереальностью; они нереальны, поскольку не существует ничего, кроме Брахмана; но в некоторой степени они реальны, поскольку являются внешними его проявлениями. Они являются самопорожденными ипостасями Бога, в которых Он представляет Самому Себе всю одушевленную и неодушевленную Природу, всю реальность в многообразии внешних форм, которые последовательно принимает единый пантеистический Дух.

Великая цель разума состоит в обобщении, обнаружении единства во множестве, порядка – в кажущемся хаосе, отделении всеобщего и неизменного от преходящего и частного. В размышлениях о Природе, в смутных, почти исключительно интуитивных представлениях о всеобщем единстве Плана среди многообразия всевозможных форм и действий рождается священное чувство глубокого почтения, которое, в совокупности с деятельным разумом, и приводит к формированию того, что мы привыкли называть философией.

Самосознание, ощущение своей личности, сопутствует нам на протяжении всей жизни. Нельзя говорить ни о каком существовании разума вне самосознания. Оно не является продуктом ни размышлений, ни логических рассуждений, ни наблюдений, ни экспериментов или опыта. Это Божий дар, как инстинкты; и это самосознание мыслящей души, которая, в сущности, и есть та самая личность, отдельная от нашего тела, которую мы считаем собой, есть также и самое неоспоримое доказательство существования души. Также мы обладаем способностью осознавать Силу, от которой зависим, которую мы способны определить, идею и картину которой мы способны для себя составить, в отличие от души, которую мы не способны определить, но, тем не менее, чувствуем, а посему знаем, что она есть. Правильное, истинное понимание этой Силы, Абсолютного Бытия, от Которого проистекает все сущее, нам недоступно, если под «правильным» и «истинным» подразумевать адекватное понимание; мы просто не способны на таковое в силу в высшей степени ограниченных наших способностей. И идея Бога, насколько мы оказываемся в состоянии сформулировать ее для себя, может возникнуть у нас только путем прямого Откровения или неустанных упражнений в философии.

Идея вселенскости предшествовала установлению какой-либо системы, призванной объяснить ее. Эту идею скорее чувствовали, чем понимали; и еще немало времени прошло, пока путем тщательного исследования природы и анализа всех ее составляющих философы не пришли к осознанию великой этой концепции, которая, собственно, и позволила им называться этим гордым словом. Ощущение, в первую очередь испытываемое обладающим самосознанием мозгом, пишет Платон, было «Божественным даром, переданным человечеству неким Прометеем или теми древними мудрецами, которые были ближе к богам, чем наше упадочное поколение». Сознание выделило из этого первого опыта понятие общей Причины, или Антецедента, которому они вскоре приписали личность и дали имя. Это была формулировка великой теоремы, ничтожная, по сравнению с ее действительно вселенской природой. Она объясняла всё, кроме себя самой. Это была истинная, но непостижимая причина. Целая вечность должна была пройти, прежде чем природа данной теоремы могла быть хотя бы отчасти правильно понята, а до того люди, признавая, что Первопричина является скорее объектом веры, чем науки, удовлетворялись исследованием более близких для них отношений существования и следования, доступных их способностям к познанию. Изначально и на протяжении длительного времени человеческий разум оставлял реальный мир ради созданного в спешке собственного воображаемого мира, и воображение заняло место разума, пытаясь создать искусственное построение, призванное дать определение самой неадекватной из всех возможных концепций путем претворения ее символов в реальность и замены ее сути тысячами субъективных материальных форм.

В поэзии, так же как в природе, идея Божественного единства сокрылась под многочисленными слоями символов; и понятийный аппарат трансцендентальной философии также покоился на взглядах на природу, вряд ли более глубоких, чем взгляды древнейших философов символического направления. Идея единства скорее скрывалась, чем толковалась; Ксенофан кажется противником Гомера потому только, что он более активно настаивает на монотеистическом элементе, который в поэзии был недостаточно представлен. Первичная философия подчеркивала Единство, утраченное поэзией; но, не соответствуя по способностям высокой цели исследования его природы, она снова отдала это понятие на откуп приблизительным определениям ощущений и заплутала в дебрях материализма, полагая концептуальное единство Первоэлемента всего лишь некоторым усовершенствованием материи, неизменной по своей сути, хотя и подверженной некоторым формальным и качественным мутациям в процессе постоянно чередующихся и повторяющихся разложения и возрождения. Философы сравнивали это единство с водой, огнем и воздухом, причем, каждый стремился усовершенствовать учение своих предшественников или же находился под влиянием той или иной теологической традиции.

Во многих философских системах Божественная деятельность, разделенная поэтами поровну между целым множеством персонифицированных воплощений, в которых идея следствия заместила идею причины, или пантеистической эволюции, была восстановлена во всей полноте понятия Единого Целого, без всяких дальнейших подразделений, сначала как механическая жизненная сила, затем как всепроникающая и вседовлеющая душа, или изначальная мысль, и наконец как внешний направляющий Разум.

Ионическое возрождение пантеизма носило чисто материалистический характер. Движущая Сила была неотделима от материального элемента, тонкого, но все равно зримого. В форме огня, или воздуха, жизненный принцип ассоциировался с самыми зримыми и самыми явными механизмами природной деятельности. Считалось, что вообще всё обладает жизнью и всё населено богами. Чудеса вулканического извержения, магнетизма, прилива и отлива явно свидетельствовали о дыхании и движении великого Мирового Живого Существа. Незримый эфир Анаксимена не обладал никакими позитивными качествами, которыми не обладал бы атмосферный воздух, с которым его изначально путали; и даже «Бесконечное» Анаксимандра, хотя и свободное от условий количества и качества, было, по сути, всего лишь идеальным Хаосом, посредством отрицания лишенным грубости. Это было безграничное хранилище Плеромы, из которого развивался бесконечный цикл феноменальных изменений. Движущая сила признавалась существующей в материи, но не обязательно проистекающей из нее. Пространство, время, цифра и число, другие привычные свойства и формы, существующие только в силу существования своих признаков, считались сущностями, или, по крайней мере, чем-то, формирующим сущностные отношения с объектом, к которому они относятся; и все условия материального бытия, как предполагалось, развились из пифагорейской монады.

Элейские философы считали понятия не просто объектами, а единственными объектами, обладающими неизменностью, стабильностью и реальностью, которые не имеет смысла искать среди прочих феноменов. Единственной реальностью для них была Мысль. «Всякое реальное бытие, - писали они, - есть ментальное бытие; небытие непостижимо, а посему невозможно; бытие заполняет собой все пространство мышления и неотделимо от своего действия; мысль и ее объект суть одно».

Язык Ксенофана образен и противоречив, он применим как к материальной, так и к ментальной сферам, но ни одной из них не соответствует абсолютно. Другими словами, он пользуется материалистическим терминологическим аппаратом для иллюстрации неопределяемого значения. Говоря о вселенском бытии, он приводит в пример небеса как его зримое проявление, но при этом называет их сферой, а это понятие позаимствовано им из материального мира. Он пишет, что Бог не движим и не недвижим, не ограничен и не неограничен. Он даже не пытается четко выразить то, что не может быть четко понято, признавая, как сообщает Симпликий, что такие умозаключения относятся к области, которая превыше физики. Парменид пользовался теми же терминами, сравнивая метафизическое Божество со сферой или с жаром, с состоянием вещества или непрерывным движением, тем самым опровергая Его заложенные в определении свойства.

Атомистическая школа разделяла Всё на Материю и Силу, считала материю неизменной, по своему изначальному устройству, пусть и бесконечно меняющейся в своих вторичных формах и проявлениях. Ее последователи полагали, что все многообразие форм проистекает от безграничности возможных комбинаций атомов, однако не нуждались в понятии какого-либо внешнего «комбинатора» и управителя этих атомов, какого-то вселенского Разума, - им хватало одной лишь вечной механической Необходимости, в чем они оказывались союзниками поэтов. До сих пор подвергается сомнению представление о существовании когда-либо времен, когда разум совершенно спал, не существовал в сфере собственного бытия, несмотря на его совершенную материальность. Самые ранние размышления о внешнем мире, привлекшие его к воображаемому сосуществованию с нашей природой, приписывают ему или отдельным его частям чувства и волеизъявления, принадлежащие нашим собственным душам.

Анаксагор и Эмпедокл признавали существование первичных элементарных частиц, в результате различного сочетания которых возникли все и всяческие феномены. Но первый из них полагал их изначальной движущей силой Разум, хотя, даже видя невозможность продолжать рассуждения при помощи определений или иллюстраций, находящихся вне области разумной веры, или при помощи простого отрицания материальности, он не мог совершенно отказаться от стремления проиллюстрировать природу этой нематериальности, или разума, символами, позаимствованными из физических исследований, - и это заставило его создать для данного понятия особую категорию. В качестве человеческого разума или управляющего Принципа он отделял его от всех прочих вещей по характеру и воздействию, а посему считал, что он должен отличаться от них и по своему внутреннему устройству. Это не была ни материя, ни сила, соединенная с материей или единая с ней изначально, но независимое и совершенно отличное от материи бытие, источник всякого движения, разделения и познания, нечто совершенно уникальное, чистое и беспримесное, а следовательно, свободное от всех сторонних воздействий, ограничивавших бы, в противном случае, независимость его индивидуального воздействия; оно обладало верховной властью над всем сущим, над всем круговоротом миров, равно как и над всем живым в каждом из них. Это нечто всепроникающее и могучее, смешивающееся со всеми прочими вещами, в то время как никакая иная вещь не способна смешиваться с ним; это нечто обладает властью над всем миром и над его познанием, и оно включает в себя Необходимость, почитавшуюся поэтами, вместе с независимой силой мысли внутри нас самих. Вкратце, это обладающая самосознанием сила мысли, распространенной во Вселенной и возвысившейся до состояния Верховного Внешнего Разума, который зрит, ведает и правит всем сущим.

Так он избежал двойной западни пантеизма и материализма; и материя, пусть и бесконечно изменчивая в чувственном представлении, оказалась связанной с Единством, воплощенным в правящей ею внешней Силе. Эта Сила не могла быть ни Перводвигателем, коль скоро она сама могла быть движима, ни Всевластием, коль скоро она не была отделена от управляемых ею предметов и явлений. Если организующий принцип изначально присущ материи, никак нельзя было бы объяснить существование Хаоса; если же это нечто внешнее, тогда становится несколько более ясной древняя ионическая концепция «начала» как эпохи, когда Организующий Разум начал действовать.

Но великая идея всевластного независимого разума подразумевала некоторые совершенно непреодолимые противоречия, ибо она приписывает материи в форме хаоса вечное и независимое бытие, таким образом, вводя понятие двойственности, дуализма сознания и материи. В понятие Разума, или Сознания, Анаксагор включал не только жизнь и движение, но и нравственные принципы чести и добра; вероятно, он пользовался этим термином потому только, что популярная религия искажала в его представлении термин «Бог», а введенный им термин, напротив, активно сопротивлялся ложным истолкованиям, более точно отражая нужную идею. Его «Разумный принцип» оказался, правда, обладающим теми же самыми теоретическим изъянами, что и «Необходимость» поэтов. Это была еще одна попытка описания великой идеи, которую в то время просто невозможно было описать и определить. В те времена она оставалась непостижимой, и даже еще не существовало открытого и явного пути к ее постижению.

Разум не в состоянии погрузиться в метафизику, не обожествляя сам себя. Пытаясь следовать далее, он лишь снова и снова осуществляет обожествление своих собственных смутных представлений, тем самым падая все ниже и ниже, по сравнению с изначальным чистым представлением о мире. Реалии, которых Платон не признавал в феноменах, он нашел в собственном разуме и, вне всякого сомнения, как древние теологи, приписал их сотворение богам. Как большинство философов после Анаксагора, он рассматривал Высшее Существо как Разум, но в остальном оставил Его природу без определения, а точнее оставил ее неопределенной (несмотря на существование многочисленных определений), «блуждающей» в пространстве между теизмом и пантеизмом. Даже протестуя против духовно растленных тенденций в поэзии, он был слишком умен, чтобы пытаться заместить их какими то ни было позитивистскими представлениями. Он справедливо утверждал, что понятия, относящиеся к области духа, могут быть сделаны понятными только посредством чисел; а формы аллегорического выражения, бессознательно принятые практически всеми в те грубые времена, были выбраны философами явно как наиболее подходящие средства реализации теологических идей.

По мере того, как наслоения символизма постепенно отпадали, с целью, вероятно, открыть взору исследователя первоначальное понятие, религиозное чувство, привычно связываемое с символизмом, постепенно испарялось. Но, несмотря на это, защитники монотеизма – Ксенофан и Гераклит – в действительности выступали лишь против придания богам обличья людей. Они не пытались лишить Природу приписывавшейся ей божественности, - скорее придать религиозным представлениям новые, более чистые символические воплощения вместо скомпрометировавших себя старых. Они являлись продолжателями традиции древнейших поэтов, традиции религиозного поклонения Солнцу и звездам, огню и эфиру. Сократ простирался ниц пред восходящим светилом, и вечные сферы, которым, по всей видимости, поклонялся Ксенофан, оставались вторичными специализированными божествами в школах перипатетиков и стоиков.

Незримое существо, или существа, открытые только для Разума, стали предметом живейшего интереса философии; и древнейшие их символы, пусть и не до конца дискредитированные, умело обходились философами в их наставлениях, передаваясь лишь в обобщенном виде. В отношении этих существ, учили философы, мы должны «довольствоваться учениями древних, которые, утверждая, что являются их потомками, должны посему почитаться как наиболее осведомленные о них люди, потому что это все равно что знать свои собственные семейное древо и родственные связи». Теизм Анаксагора еще более открыто следовал не только Мистериям, но и всем религиям Природы; это был своеобразный призыв внешнего мира к сознанию и духовной сущности мира внутреннего.

Платон предпринял попытку продемонстрировать, как Божественный Первопринцип Блага реализуется в Природе; вся философская система Аристотеля является единым аналогическим приглашением к исследованию, каким именно образом Природа стремится к конечному благу. Платон считает душу принципом движения и «заставляет» своего Бога реализовывать, то есть претворять в реальность, Свои идеи, выступая в роли свободной разумной Силы. Аристотель, для которого Мысль является неподвижным центром, из которого проистекает и куда возвращается всякое движение, подчеркивает, соответственно, неподвижность Бога. Бог Платона, напротив, творит, надзирает, управляет и наслаждается совокупными наслаждениями всех Своих творений. Аристотелев Бог – это совершенство умственной деятельности человека в масштабах Вселенной. Когда он говорит о Боге как о вечном Самосозерцании, тварный мир он не исключает из сферы Его созерцания потому, что Он наслаждается созерцанием мира внутри Себя Самого. Пребывая вне этого мира, за его пределами, Бог, тем не менее, таинственным образом проникает в него. Он является вселенским, но вместе с тем и глубоко частным Существом; Он действует повсеместно и в силу необходимости, но также творит конкретное благо.

Когда Платон признал ионическое учение о привнесении животной жизни в бесформенный мир, а затем добавил к нему учение Анаксагора о Разуме, довлеющем над диким принципом Необходимости; когда он прибавил к Разуму Милость; когда он подчинил древние страшные Силу и Мощь Благу и Кротости, - ему стало казаться, что совершенство достигнуто и более стремиться не к чему, что Бог не может быть никем иным, кроме как Вселенским Благом и Вселенской Мудростью.

Однако созерцание Блага неизменно подразумевает также и созерцание его противоположности – Зла. Когда Бог именуется «Благом», это происходит не потому, что Зло вообще неведомо, а потому, что оно совершенно исключено из Его свойств. Но если Зло – это независимое, отдельное бытие, как это сочетается с единством и верховной властью Бога? Для того чтобы разрешить эту дилемму, оставалось только отступить в глубины древности и неопределенности верований, признать свое невежество, отвергнуть саму реальность существования Зла, подобно Платону и Аристотелю, или же, вместе со Спевсиппом, вечность его бытия, предполагая, что это лишь временное, но промыслительно необходимое условие обретения в конце времен окончательного и абсолютного знания, значительная часть которого к тому времени уже подверглась опровержению продолжающей развиваться философской мыслью, то есть, короче говоря, возвратиться к изначальному понятию «Абсолюта», единого Существа, в Котором истолковываются все таинства и пред Которым это сомнительное противоречие превращается в едва различимую точку на безбрежной поверхности Океана, практически не видимую для взора истинной Веры.

Но Абсолют практически сливается с небытием. Материя и Зло так тесно и так постоянно переплетаются, что зачастую несовершенство нашей логики приводит к полной взаимозаменяемости этих понятий. Бесполезно пытаться «втиснуть» мир в понятие Бога, потому что мир бренен, несовершенен и полон противоречий, в отличие от вечности и совершенства своего Истока. «Философия» - это всего лишь одно из названий неопределенности. После того, как разум человеческий успешно обожествил Природу и свои собственные представления, с большим трудом, но без всякого практического результата; когда он выяснил, что, как он ни старается изучить окружающую его действительность и внутренние свои реалии, они ускользают от него; когда он окончательно ослеп в лучах непостижимого для него света, - он решил ограничить свои поиски реальностью, которая, пусть и более низменна, все же более доступна его пониманию.

Бог Платона – это существо, более приспособленное для восприятия при помощи человеческих чувств; это Отец Мира и его Творец – творец Блага, но не Зла. «Зависть, - пишет он, - крайне далека от небесных существ, и человек, если желает того и готов предпринять определенное усилие, может обрести способность слиться со священными воинствами и сладостными сообществами Небес. Бог есть Идея, или Сущность Блага, то есть само Благо [το αγαθον]; во исполнение Своего благого замысла Он сотворил мир и даровал ему высшее совершенство, на которое он только был способен, сотворив его, насколько было возможно, по образу Своему. Высший род всякого совершенства должен пользоваться не только всеобщим поклонением, но и любовью». Мудрецы древности в своих притчах упоминали уже о том, что Бог есть Высшее Благо; что, подобно Небесам, или Солнцу, или земному Эскулапу, Он является Целителем, Спасителем и Избавителем, врагом и искоренителем Зла, залечивающим раны, нанесенные Герой, повелительницей неразумных природных сил.

Платон только более подробно описывает древнейшие учения, признавая Любовь высшей и милостивейшей богиней, дарующей Природе животворящую энергию, которую возвращает человеку медицина, ибо Любовь – это целительница Вселенной, тот самый Эскулап, которому перед смертью просил пожертвовать петуха Сократ.

Эта образная идея, позаимствованная из знакомой образной системы, придала особые подкупающие свойства Божественной связи со Вселенной, надолго определившие человеческие чувства в этой связи, пока развитие этой идеи, идущее параллельно общему развитию людского интеллекта, не заставило ее прочно укорениться в области сознания, отвергнув чувственный аспект вообще. Даже грубые скифы, вифинцы и скандинавы называли Бога своим Отцом; практически все народы так или иначе видели истоки своего происхождения в Небесах. Гиперборейский Олен, один из древнейших образов религиозной веры Греции, породил Любовь – первое дитя Природы. Кто осмелится утверждать, что точно знает, когда именно впервые начал почитаться Бог или когда человек впервые начал должным образом толковать величественное и многозначительное молчание Природы? Таинственное физическое учение древних теологов, предшествовавшее греческой философии, гласило, что Любовь является Великой Первопричиной и Матерью Вселенной. «Зевс, - пишет Прокл, - приступая к творению, претворил себя в Любовь и породил Афродиту, первопринцип единства и вселенской гармонии, дабы открыть всем Свет. В глубинах своего таинственного существа он содержит первопринцип любви; в нем соединяются творческая мудрость и благословенная любовь».

И здесь нам снова приходится столкнуться с древним противоречием, связанным с тем, что, судя по всему, прежде, нежели состоялся акт этого Творения, прошла целая Вечность, в течение которой Бог, пребывая в состоянии ничем не запятнанного Единства, не имел объекта для Своей любви; таким образом, весь тварный мир представляет собой объект Его любви, специально сотворенный Им для того, чтобы любить его, ибо невозможно представить себе любовь вне объекта, на который она направлена; следовательно, мы снова возвращаемся в своих рассуждениях туда же, откуда начали, а именно к мысли, что если любовь, по сути своей, является Божественной сущностью, а Он не подвержен изменениям, то та же самая Необходимость, являющаяся составляющей частью Его природы и сделавшая необходимым акт Творения, сделала также невозможным Его существование без объекта Его любви; таким образом, оказывается, что Вселенная вечно сосуществовала с Богом.

Вопрос о причинах существования и образе действия Зла во Вселенной: как его существование и активность соотносятся с предполагаемыми мудростью, всемогуществом и благостью Бога, насколько свободна воля человека и насколько он управляется необходимостью или судьбой, - имеет также две стороны. С одной стороны, это вопрос свойств и качеств Бога, ибо нам приходится выводить суждения о Его нравственной природе из результатов управления Им Вселенной, причем, и то и другое неизменно побуждают нас к рассуждениям о Его интеллектуальной природе. С другой стороны, это, конечно, вопрос нравственной ответственности человека, а посему – его судьбы. Обе стороны данного вопроса крайне важны для человечества, и во все времена над ними рассуждали лучшие умы рода людского; этот вопрос, без сомнения, всегда побуждал человека стремиться к постижению глубинных таинств Природы и образа действия и существования в принципе непостижимого Бога.

В этой связи перед нами возникает и еще один вопрос: управляет ли Господь Вселенной в соответствии с некими точно сформулированными и нерушимыми законами или же по воле провиденциальных импульсов и побуждений, единовременно изменяющих образ Его действия и, следовательно, результаты Его трудов, равно как и трудов людских, то есть возможно ли управлять Его действиями при помощи молитв и вообще служения Ему.

Только Бог всемогущ, но ведь и человеческая душа практически во все времена признавалась обладающей Божественной природой. «Духовная чистота, - пишет Ван Гельмонт, - проявляется в энергии и действенности воли. Бог, посредством Своей беспредельной Воли, сотворил Вселенную, и та же самая сила, лишь в неизмеримо меньшей степени и ограниченная многочисленными внешними препятствиями, существует и в каждом живом существе». Чем глубже мы погружаемся в бездну древности, тем чаще мы встречаем там молитвы в форме заклинаний, волхований; эти формы в значительной степени сохраняются и до сих пор, поскольку обряды современного коллективного поклонения Богу в общем и целом рассматриваются не просто как акты выражения Творцу доверия и почтения, а чаще как реальные, пусть и духовные, действия, результаты которых сознание молящегося способно постигнуть, и верующий с нетерпением ожидает этих внешних результатов сразу по совершении этого действия, он ожидает обретения чего-либо страстно желаемого: здоровья, богатства, сверхъестественных свойств для своих тела или души, спасения от опасности, возмездия врагам. В древности считалось, что молитва способна изменить образ действий Бога и заставить дэвов трепетать над бездной. Она оказывала на богов влияние, которое было сродни принуждению, используя родственную связь духа с духом. Молитвы индуистов и персов были обращены не столько к Самому Богу, сколько к Его разнообразным материальным проявлениям, потому что люди считали эти молитвы законными и обоснованными требованиями тварного мира, в начале времен побудившего Бога к своему сотворению и ныне своим вечным самоповторением поддерживающего существование всей Вселенной.

Повествование о Грехопадении предлагает нам древнеиудейскую версию толкования великой нравственной тайны существования в мире Зла и явного удаления человека от Небес; практически та же самая идея, пусть и претерпевшая многочисленные и многократные изменения, встречается почти во всех верованиях древних народов. Практически повсеместно считалось, что человек изначально был чист и счастлив, а затем в силу собственной слабости или внешнего искушения пал, то есть вышел из первичного состояния. Так человек объяснял для себя связь увеличения знаний человека с полнейшим его ничтожеством, и в особенности оказался способным истолковать и совместить между собой страшное наказание Смерти с беспредельной Господней справедливостью. Вторичными по отношению к этим основополагающим вопросам были следующие: почему земля покрыта терниями и сорняками; каково происхождение одежды, стыдливости в связи с различиями полов и полового влечения; почему человек обречен на тяжкий труд; как объяснить униженное положение женщины на древнем Востоке; почему почти все народы ненавидят и боятся змей и вообще пресмыкающихся.

Гипотеза Грехопадения, в той или иной форме встречающаяся во всех без исключения вероучительных системах, чтобы хотя бы как-то объяснить несовершенство сотворенного Совершенным Существом, в философиях Востока неизбежно сопровождала и являлась непременным условием любого ограниченного, то есть индивидуального, бытия, поскольку человеческая душа считалась частицей Вселенского Разума, павшей и утратившей былое величие лишь в силу разрыва со своим Истоком, перестав быть Его составляющей частью. Теория о ее воссоединении со своим Истоком неизбежно вытекает из теории ее падения. Дабы возвратиться в изначальное состояние счастья и величия, она должна утратить индивидуальность; она должна возвыситься до полного поглощения Бесконечностью, единством всех вещей в Боге, однако достигается это только путем применения человеком определенных усилий, например, духовных размышлений и умерщвления плоти, а также совершения всех необходимых магических таинств, связанных с физической смертью.

Считалось, что как пал человек, так пали и многие ангелы, ставшие, таким образом, злыми духами, утратившие изначальное состояние единения с Богом или близости к Нему, подобной близости к Нему человека; однако они в конце времен также возвратятся к Богу и тогда царство Зла на Земле прекратится навеки. На эту великую конечную цель указывают все теологии древних народов, потому что так они пытаются «примирить» существование в мире Зла и греха с совершенной и неоспоримой мудростью и вселенским благом Бога.

С развитием человеческой мысли и постоянными упражнениями в мышлении неразрывно связаны понятия свободы и ответственности. Человек с достоинством принимает свой статус как нравственного агенса, как только вместе с чувством ограниченности собственной природы его посещается также и сознание собственной свободы, равно как и обязательств, которые необходимо на себя принять, упражняясь в ней, как чувство долга и осознание способности его исполнить. Предположить, что человек не считал себя свободным агенсом, пока сам себя в этом не убедил, - значит, думать о человеке гораздо хуже, чем он того заслуживает, считать его духовно ниже бессловесных зверей, потому что даже они сознают свою свободу действовать так или иначе. Только опыт, однако, способен убедить человека в том, что свобода эта ограниченна и подвержена внешнему контролю, и, осознавая, что нечто внешнее по отношению к нему ограничивает его свободу действия, он инстинктивно восстает против этих ограничений как против несправедливости. Осознание долга и данные опыта проистекают от ознакомления человека с условиями существования во внешнем мире, и, таким образом, оказывается, что проблемы человека неразрывно связаны с проблемами Природы и Бога. Опыт говорит нам, что наша свобода определяется действием, проистекающим извне, и счастье наше напрямую зависит от связей и взаимоотношений во внешнем мире, от нравственной природы верховного Управителя.

И здесь возникает еще один неразрешимый вопрос. Бог Природы един, иначе и быть не может, и природа Его может быть только благой, - это также аксиома. Откуда же, в таком случае, происходит зло, вечно сопровождающее нравственное развитие человека, о чем он отлично знает? В рассуждениях об этом человеческий разум блуждает между взаимоисключающими крайними точками зрения, первая из которых вступает в противоречие с понятием всемогущества Бога, а вторая – с понятием Его блага. Если Бог абсолютно мудр и благ, говорят сторонники первой точки зрения, то значит, зло проистекает из некоего иного, независимого от Него и враждебного Ему источника; а если, говорят сторонники второй, все действия и все агенсы подчинены Ему одному, то значит, коль скоро Зло все же существует, оно не может проистекать ни от кого иного, кроме Самого Бога.

Признание материального и духовного дуализма в Природе было противно положению о Божественном Единстве. Многие мудрецы древности считали абсурдом представление о том, что Верховное Существо, подобно гомеровскому Зевсу, рассеивает в мире добро и зло из двух стоящих перед Ним сосудов. Для разрешения данного противоречия, как мы уже имели возможность видеть, они создали учение о двух противостоящих друг другу вечных принципах; одни приписывали происхождение зла врожденному внутреннему несовершенству материи и плоти, не вдаваясь в тонкости толкования вопроса, кáк так случилось, что Бог не является его первопричиной; другие просто создавали в своих умозрительных построениях воплощения Первопринципа Зла, вопрос самого происхождения которого опять же вызывал к жизни изначальную проблему во всей ее полноте и сложности, но учение о котором, однако, могло служить временным решением этой проблемы, по крайней мере, для основной массы непосвященного народа; вообще же именно так люди часто избавлялись от трудноразрешимых вопросов: например, стремясь разрешить неразрешимую загадку – на чем покоится этот мир, человек решил, что Земля покоится на трех слонах, а потом, когда задался вопросом, на чем стоит этот слон, просто убедил себя в том, что слон стоит на гигантской черепахе.

Более простая и определенно более древняя религия полагала Бога единым Творцом всех вещей. «Я творю Свет, - говорит Иегова, - и Я творю Тьму; Я творю благо и Я же творю Зло; Я, Господь, творю все это». «Все человечество, - пишет Максим Тирский, - согласно с тем, что существует только один Царь и Отец Вселенной и что все многочисленные боги суть Его дети». Нет ничего невероятного в мысли о том, что в начале времен человечество было убеждено в существовании Единого Бога. Смутное ощущение единства Природы вместе с не менее смутным представлением о всепроникающей Духовной Сущности, было одним из первых известных проявлений человеческой мысли. Повсеместно она была смутным воспоминанием, неопределенным и неявным, об изначальной Истине, преподанной Богом первым людям.

Бог Ветхого Завета повсюду представлен как непосредственный автор и источник всякого Зла, направляющий к людям злых и лживых духов, ожесточающий сердце фараона, навещающий правителя, приносящего зло целым народам. Только жесткое положение учения о превалировании суровости Господа над Его милостью может оправдать несомненно человеческие жертвоприношения, которые, предположительно, если не явно, совершались Авраамом и Иеффаем. Вполне допустимо и широко распространено среди многих и многих народов мира, особенно древнего, признание существования Бога без создания для себя хоть сколь-нибудь достойного Его нравственного облика. Добро и Зло полагались исходящими из единого мистического центра, которому коллективный разум каждого народа приписывал те свойства и качества, которые соответствовали его уму и уровню цивилизации и развития. Отсюда и раздражение богов целительным искусством Эскулапа и похищением Прометеем огня в гуманных целях спасения и процветания человечества. Сам дух природы, воплощенный в Орфее, Тантале или Финии, подвергался убийству, заключению или ослеплению за чересчур вольное, по мнению богов, распространение божественных таинств среди людей. Понятие Божественной ревности существует и до сих пор, принимая в различных обстоятельствах разнообразные формы. У Гесиода она предстает в низшей форме простой человеческой злобы. В случае с Богом Моисея это ревность и гнев как следствие протеста против Его власти и своего рода, иначе говоря, измены в ее политическом и законодательном толковании; и даже кары, которые Он сулит людям за почитание иных богов часто кажутся вызванными скорее Его ревностью и ощущением унижения Собственной Божественности, нежели беспристрастностью и твердостью в осознании Своей высшей власти. У Геродота и других позднейших авторов это качество приобретает несколько более философский вид: теперь это стремление Бога к сохранению всеобщего вселенского Равновесия в мироздании, которое подразумевает наказание гордыни, чрезмерных амбиций и заносчивости.

Бог промыслительно воздействует на Природу посредством всеобщих неизменных законов и постоянного образа действия; Он заботится о вещах материального мира, не нарушая их устройство, потому что воздействует на вещи, которые сотворил, исключительно исходя из их природы. Очевидным фактом является то, что в материальном и неодушевленном мире Он действует в соответствии с его материальностью и бездушностью, а не вопреки им, в то время как в одушевленном мире – в соответствии с его одушевленностью, а, опять же, не вопреки ей. Следовательно, промыслительно управляя миром, Он действует в соответствии с неизменными и точно сформулированными законами и постоянным образом действия, а посему Он заботится о людях, не нарушая и не меняя при этом их изначальное устройство, постоянно действуя сообразно человеческой природе, а не вопреки ей, воздействуя на весь живой мир через человеческие совесть и частичную свободу, но отнюдь не вопреки им.

Бог действует в соответствии со всеобщими законами во имя всеобщей цели. Безусловно, благом является сила планетарного притяжения, ибо за счет нее Вселенная является единым целым и не распадается на отдельные элементы; и когда наземь падает столп Силоамский, убивая восемьдесят жителей Иерусалима, это количество кажется нам неизмеримо малым, по сравнению с мириадами миллионов людей, которые живут и здравствуют, благодаря действию этого закона. Именно ради них нельзя было отменить этот закон и оставить столп стоять, ибо нельзя было сохранить столп, не отменяя действие закона.

Невозможно представить себе Совершенную Волю, не приписывая ей в определенной степени свойств механизма, ибо в человеческом языке просто не хватает средств для описания этого идеального сочетания нерушимых законов и высшей Нравственности, которое поэты древности разделяли на образы Ананке, или Эймармене, и Зевса. Так как же человеческому сознанию совместить понятие Совершенной Свободы Верховной и Всемогущей Воли Бога с нерушимым законом необходимости, который является неотъемлемой частью Его природы и просто необходим для того, чтобы Он Сам продолжал существовать в единстве всех Своих Божественных свойств, например, справедливости и милости, и оставаться таким же, каким Он был и вечно пребудет, поскольку Он не способен изменить Свою природу, чтобы стать несправедливым, немилостивым, жестоким, переменчивым, или же напротив – отменить великие нравственные законы природы, чтобы зло в миг единый стало добром, а добродетель – пороком?

Ибо все, что нам известно о свободе воли, - это опыт своевольного пользования ею, наш собственный и окружающих нас людей; а посему понятие Верховной Воли, управляемой, тем не менее, Нерушимым Законом, даже при условии, что Закон этот не навязан сверху, а принят добровольно, всегда уязвимо для неверных толкований, в том ли смысле, что его лишают в принципе неотделимого от него свойства Свободы, в том ли смысле, что его под названием «Необходимости» низводят до гораздо более низменного нравственного и интеллектуального состояния, чем состояние неизменно изменчивых деяний человеческих.

Только когда мы окажемся в состоянии возвысить в собственном разуме понятие Закона над понятиями тирании и пристрастности, сумеем мы осознать, что ограничения, самостоятельно наложенные на Себя самое Верховной Первопричиной, представляют собой набор определенных альтернатив, управляющих нравственным выбором и являющихся истоками и хранителями человеческой свободы; но тогда перед нами снова возникает противоречие, состоящее в невозможности представить себе некий закон, который был бы превыше Самого Бога, закон, который был некогда принят Богом для Себя Самого, но не может таким же простым Его волеизъявлением быть отменен; нам непонятна в таком случае сила, коией он действует.

Зевс предстает у Гомера и Гесиода клубком противоречий, объединяя в себе силу и слабость, мудрость и безумие, статус вселенского Отца и узкую семейственность, всеобщий контроль за происходящим в мире и подчинение высшей необходимости, - то есть Судьбе, присвоением какового имени древнейшая проблема снова была отброшена назад, в состояние полной неясности и неразрешенности, непостижимости средствами человеческого разума; так биение мухи в сети паука не только не способствует ее освобождению, но напротив, лишь еще плотнее запутывает ее там.

Древнейшие представления людей о Боге были скорее неопределенными, чем негативными. Постепенное снижение Его образа произошло значительно позднее. Бог природы воплотил в себе смену времен года, равно как и смену дня и ночи. Он был переменчив: то злобен, то добр. Природа кажется нам капризной в силу того, что она то наделяет нас всеми плодами своими, то снова бессердечно забирает их у нас; и поскольку она видится нам склонной к самоуправству и поверхностности, несмотря на то, что все же отвечает высшим требованиям нравственного чувства, способного постигнуть сокрытые истины ее таинств, - для человека становится возможным низвести ее образ то образа Шивы, Сатурна, или Мекситли, покровителя жестоких оргий на залитых кровью алтарях. Все древние воплощения Божественной силы несут в себе следы этого противоречия. Они никогда не бывают совершенно порочны или совершенно благи.

Никогда и никакой народ не делал своих богов абсолютно злыми и порочными. Простая и искренняя набожность заставляла людей во все времена воспринимать Бога как праотца всех вещей этого мира, верить в Него и надеяться на Него. Изначально на Верховного Правителя мира взирали с высшим, безраздельным благоговением. Пока еще в сознании людей не возникало противоречий, сомнений в Его милосердии, несогласия с Его способами управления миром. Страх мог вызвать тревогу, но не мог отбить надежду, а тем более – вызвать неприязнь. Только гораздо позже, когда абстрактные понятия в сознании людей стали приобретать черты реалий, когда новые понятия или уточнение и разделение на составные части старых понятий породили новые слова человеческого языка, для того чтобы обрести выражение, возникла необходимость установить четкий барьер между Добром и Злом.

Для того чтобы как-то оправдать существование в мире зла, потребовалось изобрести какой-то новый логический прием, который не нарушал бы изначальную набожность и одновременно с этим способствовал самоуспокоению изобретателя, и такими уловками стали утверждения об изначальной порочности женщины или о существовании некоего стороннего объекта, отдельного от Первопринципа Добра, - Тифона, Аримана, полученного либо путем разделения изначального Бога на две части, либо путем снижения образа Древнего Бога до простого дэва, или демона, равного в правах со всеми себе подобными. В силу той же необходимости мудрецы древнего Востока разработали теорию изначальной порочности плоти и вообще всякой материи; иудеи передали во владение Сатане все незаконное и безнравственное; древнегреческая мысль, часто приобретавшая вид более древних, а посему более мудрых, заключений, возложила на самого человека ответственность за всех ужасных существ, созданных его воображением, доказывая, что ему стоит благодарить только самого себя за все неприятности, которые они ему приносят, в то время как все благо приносят ему Небеса, и это их добровольный дар ему. Гомер даже заставляет Зевса воскликнуть на олимпийском собрании богов: «Странно, как люди охотно во всем обвиняют бессмертных! Зло происходит от нас, утверждают они, но не сами ль гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?»¹². «Человек виноват, а не боги, в том, - пишет Солон, рассуждая о пороках современного ему общества, - что наступает разрушение». А Еврипид в конце продолжительной схоластической дискуссии о природе зла приходит к заключению, что люди поступают неправильно не в силу природной нехватки здравых смысла и чувства, а в силу того, что даже зная, что есть благо, они по разнообразным причинам предпочитают отказываться от следования его путями.

И наконец, достигнув понимания высшей истины, Пиндар, Гесиод, Эсхил, Эзоп и Гораций утверждали: добродетель есть постоянная борьба; жизнь беспокойна – это арена непрерывных активных действий. «Страдание» - это лишь иное имя обучения или опыта, назначенных человеку самим Зевсом – дарителем всего и всяческого понимания, отцом наставления, первым учителем в Школе жизни. Да, он положил конец Золотому Веку; он наделил змей ядом, а волка – ненасытным хищничеством; он стряс весь мед с берегов рек и прекратил их истечение молоком и вином; он отнял у людей огонь и заставил их питаться скудными плодами земли, да и то в поте лица своего. Но во всем этом прослеживается его благая высшая цель: он стремился отнюдь не уничтожить жизнь на Земле, но усовершенствовать ее. Для человека все это было благословением, а не проклятием, особенно указание в поте лица своего добывать хлеб свой, ибо ничто достойное достижения не может быть достигнуто без применения определенных усилий; добродетели и благие дела, для свершения которых не требуется никаких усилий, не ценятся ни богами, ни людьми; и кажущаяся скаредность Природы в распределении ее даров оправдывается пробуждением в этой связи в человеке до того спавших многоплановых способностей и изобретением им многочисленных наук и искусств, а следовательно, развитием человеческой мысли и способности к наблюдению.

Древние реформаторы религиозной мысли полагали поклонение «идолам» корнем всех зол; и в мире во все времена не переводились иконоборцы. Эта максима до сих пор так и не опровергнута, поскольку поклонение «идолам», то есть ложным суевериям, пусть и не является источником всех зол, тем не менее, является источником многих из них; однако в наше время оно распространено ничуть не менее, чем в древности. Люди испокон веков привержены поклонению красивым плодам своего собственного воображения.

Человеческая мудрость всегда ограниченна и неверна; и даже правильное мнение всегда является чем-то промежуточным между совершенным невежеством и знанием. Прогресс – естественное состояние человека. Философия есть род путешествия, вечного учения, которое, однако, не приводит к овладению идеальными совершенством и истиной. Масон обязан, подобно мудрому Сократу, принять скромный титул «возлюбившего мудрость»; ибо он вечно обязан вожделеть и стремиться к чему-то более совершенному, нежели то, что ему доступно и чем он владеет, чему-то пока недоступному для него, но что он стремится сделать безраздельно своим.

Таким образом, философская мысль стала совершенно отождествляться с мыслью поэтической и религиозной, приняв общепонятное имя Любви. До зарождения Философии Любовь пользовалась у людей недостаточным, не соответствующим ее величию уважением. Присутствие этой могущественнейшей и древнейшей из всех богинь, появившейся в мире одновременно с религиозными воззрениями вообще, подсознательно ощущалось людьми всегда, но все равно никогда не воспевалось и не почиталось ни в гимнах, ни в пэанах. В древности, в дни невежества, с ней вообще не принято было считаться. Дабы она оказала должное влияние на развитие религии и философии, Бог Природы должен был перестать быть богом Ужаса, воплощением грубой Силы и вседовлеющей субъективной Воли, чистым и суровым Разумом, карающей рукой непреклонного Суда. Философия Платона, в которой впервые утвердилась эта концепция, была философией размышлений о Любви. С ее помощью вдохновение Любви впервые затеплилось огнем наук и искусств и поделилось ими с человечеством; и это были не просто науки и искусства земного бытия, а наука высшей Мудрости, на которой покоится и которой управляется Вселенная. Любовь вдохновляет все высокие и великодушные деяния и жертвенные порывы. Без нее ни государство, ни каждый отдельно взятый человек не способны ни на что высокое и достойное. Любовь – наша лучшая проводница, помощница, спутница и спасительница, украшение и управительница всех вещей и явлений в этом мире, людском и божественном; Божественной Гармонией она всегда смиряет умы людей и богов.

Человек способен и на более возвышенную Любовь, сочетающую священным браком разум с разумом и разум со Вселенной, тем самым порождая все самое высокое и достойное в разуме, выводя его за пределы земного мироощущения. Эта возвышенная Любовь не смертна и не бессмертна; это промежуточное звено между человеческим и Божественным, она заполняет разделяющую их огромную пропасть, таким образом, поддерживая единство Вселенной. Она возглавляет могущественных посланцев Небес, доносящих до богов людские молитвы и передающих людям взамен божественные дары. «Она вечно нища и далеко не так прекрасна, как привыкло думать человечество, ибо жалка и изнурена; она не может встать с земли, на которой лежит, бездомная и разутая; она не имеет крыши над головой, и спит на улице, и настолько сходна по своей природе с Матерью своей, что предстает вечной спутницей нужды. Однако, разделяя также и черты природы своего Отца, она вечно стремится к обретению добра и красоты; она бесстрашна, неутомима и сильна; она всегда строит все новые и новые планы; она всегда осторожна и изобретательна; она – философ на протяжении всей жизни своей, могущественный волхв, тонкий софист».

Идеальным венцом философии Платона является наблюдение за тем, для чего вся земная природа не создала зримого образа и соответствующего выражения, то есть за Верховным Прототипом всей и всяческой красоты, чистой и лишенной всех людских примесей, вроде плоти и цвета, за самим Божественным Оригиналом. Наделенный даром такого наблюдения обретает привилегию творить не просто обычные тени и отблески истинной добродетели, а саму добродетель, ибо он заключает завет не с тенями, но с Истиной; и, сотворив и отпустив в мир истинную добродетель, он становится другом Бога, то есть, насколько это свойство вообще может быть присуще человеку, бессмертным.

Сократ, как и Гераклит, верил во Вселенский Разум, проникающий повсеместно, во все вещи, в каждый разум, и постоянно воплощающийся в идеях. Поэтому он искал истину в мнениях людей и видел в общении разума с разумом одно из величайших свойств Мудрости и одно из могущественнейших средств человеческого прогресса. Он верил, что истинная мудрость есть достижимая идея и что нравственные устремления разума, извечные инстинкты умеренности, усердия и справедливости, изначально внушенные человеку богами, не могут обмануть его, если будут верно истолкованы.

Это метафизическое направление в философии постепенно привело к развитию визионерского суеверия. Приняв за истину раскрытие Истины в мыслях, философы этого направления пришли в конечном итоге к утверждению, что мысли человека суть Истина сами по себе. Таким образом, они породили совершенно языческое поклонение понятиям, которые именовали или фантомами, порождаемыми вещами, или частицами Божественной изначальной Мысли; они создали свою собственную мифологию; они бежали из тенет мифологии прошлого для того лишь, чтобы запутаться в сотканной ими самими новой сети. Теории и понятия, сотворенные и постоянно оберегаемые только самой теоретической философией, суть ее «идолы». Ведь слово ειδολον означает «образ», а ложный мысленный образ Бога ничем не лучше и не хуже, чем Его ложный деревянный образ. Это точно такой же идол. Бесстрашно бросаясь в пучину рассуждений о природе Вселенского Бытия, первая философия поставила себе задачу предложить решение или хотя бы какое-то толкование всех могущих возникнуть у человека сомнений. И чтобы достигнуть этой цели, она просто оказалась не в состоянии не создавать мало походящих на истину теоретических построений; и как древняя поэзия еще много веков назад пыталась заполнить духовную пропасть между человеком и Богом, придавая Богу вид человека, так и философия склонила голову пред сотворенным ею же Божественным умозрительным образом, в действительности призывая поклоняться своим собственным понятиям и, таким образом, компрометируя сама себя. Природа попала в плен общеупотребительных понятий, а понятия – и очень скоро – в плен слов.

Сталкивая несовместимые между собой, противоречащие одно другому мнения, первая философия постепенно пала до бессознательного признания собственной немощи и нашла свое последнее и самое неразумное выражение в скептицизме. Ксенофан и Гераклит сетовали на то, что вся умственная борьба философии привела к неутешительному итогу – признанию сомнения основой вселенского устройства; и памятные усилия Сократа, направленные на то, чтобы вселить некую уверенность в сердца ищущих Истину, в конечном итоге привели к тому же результату.

Религиозное поклонение абстракциям явилось продолжением того же заблуждения, которое заставляло людей персонифицировать Зло или обожествлять Удачу; и когда мистическая философия уступила место мистической религии, она, в сущности, сменила не содержание, а лишь название. Великая задача осталась невыполненной, и огромный окружающий мир так и остался чересчур огромным для того, чтобы быть постигнутым средствами человеческого разума, а концепция верховной неизменной и разумной власти – непримиренной с велениями человеческих страстей.

Общая идея существования в природе регулярности и цели была внушена первым мыслителям самыми обыденными явлениями. Древние своим разумом воспринимали естественный порядок в природе, Божественный Закон, от которого считали, по идее, происходящими людские институты, Закон, записанный огненными буквами на Небесах и уже оттуда сообщенный Земле. Однако Божественный Закон был для них все равно лишь подобием законов, порожденным человеческим разумом, то есть воспринимался он в вульгарном смысле этого слова, как субъективная воля или обусловленный договор. Он скорее неверно истолковывался, чем осознавался, он оставался для людей аморальным, потому что не был понят ими. В силу этих обстоятельств, людям, в принципе, было все равно, управляется мир случайностью или чьим-то разумом, поскольку второе, если достаточно пространно и неверно истолковать его, - все равно что первое. «Лучше, - писал Эпикур, - молча успокоиться, внимая древним сказкам, чем признавать верной их противоположность, то есть отвратительную Необходимость физиков». Менандр же вообще не разделяет понятия «Бог», «Случайность», или «Удача», и «Разум». Непризнанный закон именуется Случайностью; признанный, но непонятый – Необходимостью. Мудрость стоиков состояла в повиновении, вопреки собственной воле, довлеющей власти первой; мудрость эпикурейцев – в вырывании, путем более или менее изобретательных уловок, преимуществ у столь же жестокой и тиранствующей второй.

Невежество не видит необходимости ни в чем, но, тем не менее, само оказывается под гнетом некоей власти, тиранической в силу неограниченности никакими правилами и парадоксальной в силу дозволенности Зла, хотя изначально она определяется как всеохватывающая и совершенно благая. Малое знание, предполагающее некое определение Верховной Первопричины, данное посредством неизменно самоуверенного разума, привыкшего анализировать, но не толковать результаты анализа, оставляет сознание в тенетах аскетического фатализма стоиков. Свободная воля в ее священном союзе со вселенским законом Случайности, или фатализм и Необходимость в сочетании со всеведением и раз и навсегда определенным и неизменным Законом, - вот две противоположности, между которыми вечно блуждает разум человеческий. Сторонники теории Сверхъестественного рассуждали о некоем Существе, действующем в силу побудительного импульса и со сверхчеловеческой мудростью, считающем своим любимцем лучшего из льстецов; тем самым они объединяли две схоластические уловки: смешивали утверждение о свободе действий с, на первый взгляд, противоречащим ему мнением о реальной помощи молитвы, одновременно с этим признавая, говоря устами одного ученого архиепископа, что «если появление вещей, о которых мы просим, находится в зависимости от предшествующих естественных и необходимых причин, то наши пожелания будут удовлетворяться в не меньшей степени в силу упущений, чем в силу наших молитв, которые посему пусты и бессмысленны».

Последней стадией развития мысли в этом направлении является та, в которой религия действия приобретает силу закона через осмысление ее истинных целей и условий. Человек обретает нравственную свободу, только когда оба понятия – Случайности и непостижимой Необходимости – заменяются понятием Закона. Закон в применении ко всей Вселенной приобретает вид вселенского промыслительного предназначения, условия которого могут быть различимы человеческим разумом и разумно претворены в жизнь. Чувство свободы приходит, когда независимость индивидуума самостоятельно развивается в соответствии со своими собственными законами, без всяких внешних воздействий или препятствий, когда ей ничто не угрожает и ничто ее не ограничивает, даже иные природы, даже совокупное воздействие внешних сил, которое, в противном случае, могло бы кардинально изменить направление ее развития. Нравственный выбор не мог бы спокойно, или вообще хотя бы как-то, существовать, если бы не существовало ограничивающих его условий, определяющих приоритеты его развития. Долг предполагает существования правила, разумного и определенного, ибо неопределенное правило было бы неразумно, а если оно неразумно, не может быть и речи о какой-либо ответственности. Никакой закон не может быть обязательным для исполнения, если он не известен; таким образом, совершенно справедливо предан проклятью известный римский император, вывесивший свои законы о преступлениях, каравшихся смертной казнью, на такой высоте, чтобы никто из собравшихся на площади не мог прочесть их.

Человек способен управлять результатами своих предприятий, лишь выбирая из предлагаемых ему вариантов заранее предначертанные результаты, наиболее полно отвечающие его целям. Рассуждая об абсолютной, или Божественной, нравственности, то есть конечной цели осмысления этих законов, которые зачастую кажутся отдельно взятой личности излишне суровыми, ибо они нерушимы в своей справедливости и беспристрастны во вселенском масштабе, - мысль ищет спасения в вере; и непосредственная, явная цель зачастую настолько незначительна по сравнению с более общей и неизвестной целью, что может просто раствориться в ней и исчезнуть. Дождь, льющий как из ведра в неурочное время и, по моему личному мнению, лишающий меня надежды на обильный урожай, льет потому, что своими водами благословляет плоды другого пахаря, на другой стороне земного шара или просто в соседней стране, в соседней области. Непосредственная причина внезапно налетевших шторма на море или снежной бури на суше, внезапной перемены ветра, простудившись на котором, я, например, умираю, принимает во внимание не меня, а те благословенные результаты воздействия этой перемены ветра для природы всего континента. Так всегда из добра и зла, которые изначально были перемешаны между собой и распределялись в мире неразумно и спорадически, одно упрочивает свое положение в той или иной области, а другое снижает интенсивность своего воздействия за счет его истолкования и разъяснения причин его существования. В мире, населенном мириадами индивидуумов, в мире действий и усилий, в мире, допускающем – путем противопоставления одних интересов другим и столкновения различных страстей между собой – любые масштабы практического применения возвышенных и великодушных добродетелей, даже Всемогущий не способен сделать так, чтобы во всяком случае принималось во внимание удобство и благополучие одного лишь человеческого рода.

Посему образованный человек со временем начинает по достоинству оценивать нравственную высоту системы законоуложений, доминирующей над законами Случайности; и по мере того, как в сознании человека начинает выстраиваться более или менее понятная череда причин и следствий, он с радостью отвергает кажущееся, субъективное личное благо во имя обретения вселенского, всеобщего, всемирного блага. Самоограничение совсем не обязательно подразумевает самопожертвование. Истинное значение того, что обычно называют Необходимостью, состоит не в том, что это некая внешняя субъективно действующая Сила и Власть, но Сила и Мощь на службе у Разума. Бог, сотворив нас, людей, поместив нас на жительство в этом мире вечных перемен и вечного обновления, наделил нас достаточной способностью и изобильными средствами для разумных развлечений, а посему нечего нам роптать на то, что мы не ангелы, обитающие в мире, где неведомы перемены и столкновения интересов и страстей.

Тайна этого мира остается тайной, однако она раскрывается нам в степени, достаточной для того, чтобы испытывать уверенность. Мы вынуждены признать, что, если каждый человек будет делать все то, что в его власти сделать, что, как он знает, он должен сделать, лучшего мира нам будет и не нужно. Человек, со всех сторон окруженный Необходимостью, свободен, но не в смысле непреклонной и неразумной, изолированной своей воли, ибо, неизбежно подчиняясь законам природы, он способен, тем не менее, соответственно своим знаниям, изменять, в том, что касается его самого, условия их действия, сохраняя тем самым среднее равновесие между их силой и своей.

Таковы некоторые противоположные мнения древних мудрецов; так мы представили твоему взору всю Древнюю Мысль в сжатом виде. С той или иной степенью достоверности нарисованная нами картина явно указывает на то, что человеческий Разум извечно стремится преодолеть узкие границы, в которые заключают его ограниченные силы и недальновидность; испокон века мы странствуем вдоль границ этого замкнутого круга, плутая в трех соснах и постоянно встречаясь с одними и теми же неизбежными и непреодолимыми сложностями. Наука со всеми своими приборами, особенно астрономия со своим телескопом, физика – со своим микроскопом, и химия со своими анализами и смесями, значительно расширили сферу наших представлений о Боге, обозначив безбрежный океан Вселенной, распространяющейся от нас во все стороны, ее звездные системы и не видимые глазу мириады микроскопических живых существ на суше и в воде; они познакомили нас с новой величественной и могущественной сущностью под названием «электричество», определенно являющейся промежуточным звеном между материей и духом; но тем не менее, Бог становится для нас лишь менее и менее постижимым, и мы понимаем, что в своих умозаключениях лишь снова и снова повторяем мысли древних мудрецов.

Где же тогда среди всех этих противоречивых мнений находится Истинное Слово Масона?

Брат мой, на большинство вопросов, так мучивших человеческий разум во все времена, мы с нашим человеческим интеллектом не способны дать ответы, однако, даже не понимая, мы, как я уже говорил, все равно способны верить.

Истинное Слово Масона можно обнаружить в сокрытых и глубинных значениях Неизрекаемого Имени Господня, сообщенного Самим Господом Моисею, которое впоследствии было утрачено в силу чрезмерных предосторожностей, предпринятых для сохранения его в тайне. Истинное произношение этого Имени действительно хранилось в глубочайшей тайне, а как бы «внутри» этой тайны хранилась другая, еще более таинственная тайна его истинного смысла. В этот смысл входит вся и всяческая Истина относительно природы Бога, которая только может быть доступна нашему пониманию.

В течение неизмеримо долгого времени Он был известен под именами Эл, Эль Шаддай, Элохаим, Адонай, как Предводитель, или Вождь, Небесных Воинств, как совокупность природных сил (Элохим), как Могучий Победитель, враг Быка и Осириса, Душа Природы, или сама Природа; этот Бог был своего рода воплощением человека, он обладал человеческими страстями; это был бог неба, просто слегка изменивший имя, которое он сообщил Моисею как hwhy (ЙХВХ), говоря ему: «hyha rva hyha» (эхье ашер эхье) – «Я Есмь Сущий». Давайте рассмотрим некоторые эзотерические, то есть сокрытые, смыслы Неизрекаемого Имени.

Слово «Hyh» (хайя) является несовершенным видом глагола «быть», настоящее время которого формируется как «hyhy» (йихье); «yha» (эхье) – это личное местоимение первого лица «я», присоединенное к настоящему времени глагола и апокопно сократившееся; а «yhy» (йехи) - это то же настоящее время глагола, но с присоединенным местоимением третьего лица. Этот глагол имеет следующие формы: «hyh» (хайя) – прошедшее время, мужской род, единственное число, третье лицо: «он был»; «wyh» (хайю) - третье лицо множественного числа: «они были»; «hyhy» (йихье) - настоящее время, третье лицо, мужской род, единственное число (бывает и «awhy» (йехуа)); по апокопе – «yha» (эхье) и «yhy» (йихье); инфинитив: «hyh» (хайя) и «wyh» (хайю); повелительное наклонение, второе лицо, единственное число, мужской род - «hyh» (хайя), женский род – «ywh» (хуй); причастие, мужской род, единственное число – «hwh» (хух); общее значение корня: «ens, сущность, бытие».

Этот глагол практически никогда не используется сам по себе, в качестве смыслового глагола-связки между словами в предложении, подобно смысловым глаголам в греческом, латинском и нашем, английском (am, is, are, was) языках. Он всегда обозначает существование, бытие, реальность. В английском языке его настоящее время также подразумевает действие или состояние в будущем, особенно при использовании модальных глаголов долженствования и объективной возможности shall и may. Слова «hwh» (ху) и «awh» (хуа) являются халдейскими формами прошедшего времени этого глагола, полностью соответствуя древнееврейским «hwh» (ху) и «hyh» (хи) и означают «был, стал, существовал».

«hwh» (ху) и «ayh» (хи) – это личные местоимения, соответственно, мужского и женского рода, то есть «он» и «она». В Книге Бытия (4:20) мы встречаем фразу: «hyh awh» (ху хайя) – «Он был», а в Левите (21:9): «ayh hyba ta» (эт абия хи) – «ее отца». Однако это местоимение женского рода часто записывается в форме «awh» (хуа), в то время как форма «ayh» (хи) встречается во всем Пятикнижии всего одиннадцать раз. Иногда формой женского рода передается также местоимение «оно», хотя в большинстве случаев это местоимение заменяется формой мужского рода.

Когда слово оканчивается буквами «y» (йод), «w» (вав), «h» (хей) или «a» (алеф), которым не предшествует и за которыми непосредственно не следует никакая гласная, эти буквы обычно просто отбрасываются, например, в слове «yg» (гай) – «долина», которое изначально писалось как «ayg» (гайя).

Таким образом, оппозиция «ayh-awh» (хуа-хиа) - «он-она» - может обозначаться также и как «yh-wh» (ху-хи), или, путем перестановки букв, широко распространенной среди талмудистов, как «hw-hy» (йих-йух), то есть, в конечном счете, мы получаем Тетраграмматон – Неизрекаемое Имя.

В Книге Бытия (1:27) сказано: «И сотворил Бог [Элохим] человека по образу Своему, по образу Божию [Элохим] сотворил его; мужчину и женщину сотворил их».

Иногда Священное Слово записывается графически, в форме треугольника: