Глава 17 Между молотом и наковальней

Общий зал

Церковь Св. Джеймса

Виа Б. Ручеллаи, 9

– Смешно, – обратилась я к господину Рейнолдсу. – Я раньше никогда не была кем то.

– Ну, – сказал он, – а теперь вы кто то.
Его звали Тони, хотя он не был итальянцем, и мы скоро стали друзьями, несмотря на некоторые трудности вначале. Было несколько причин, почему Аретино нельзя было включить в весенние торги «Сотби», где выставлялись ранние печатные книги. Прошел срок для включения лота в каталог; господин Хармондсворс, глава книжного отдела, не хотел давать оценку, не видя книги; она не была частью важной коллекции, и, наконец, дата – 1525 год – не была достаточно ранней для такого разряда книг. Но я делала свою работу в справочной библиотеке «Сотби», и я хотела, чтобы книга попала на эти торги по той же причине, по которой жокей хотел скакать на своей лошади скорее на соревнованиях Дерби в Кентукки, нежели по загородным дорогам. Именно там были деньги. И как я обнаружила еще раньше, на «Сотби» действовало одно магическое слово. Это слово было «Кристи». Как волшебное заклинание Али Бабы «Сезам, откройся», это слово не могло не пробить трещину на твердом каменном лице очевидно непроходимой горы. Тони телеграфировал в Лондон, Лондон телеграфировал в ответ и так далее.

– Почему ты просто не позвонил им? – спросила я.

– Мы делаем это таким образом, – сказал он, – потому что таким образом это делается.
Тони помог мне подготовить описание для каталога, сам сфотографировал книгу (он не хотел, чтобы кто то из сотрудников в штате прознал что нибудь) при помощи первоклассного фотоаппарата «Хазельблад», которым иногда делал фотографии ювелирных изделий, и, что более важно, он принял мою сторону в различных мнениях об оценке книги, хотя и считал, что я не права. Господин Хармондсворс предлагал оценить ее в восемь тысяч фунтов, чуть больше двадцати пяти тысяч долларов. Впервые после того, как Мартелли предложил за нее пять тысяч долларов, мне удалось повысить ее стоимость.

Тони был в восторге, но я была разочарована. Я просматривала старые копии «Книжной Коллекции» в справочной библиотеке «Сотби», изучала каталоги аукционов, сравнивая оценки в каталогах и реальные цены, которые были заплачены. Библиотека Хатон в Гарварде недавно приобрела первое печатное издание «О граде Божием» Блаженного Августина приблизительно за эту сумму; Ханс Краус – человек, который пытался купить Фиолетовую Библию из Сареццано, – заплатил восемь тысяч фунтов за длинную поэму о христианском годе, написанную каким то Людовико Лазарелли, и десять тысяч за экземпляр с изъяном чего то, что называлось «Grete Herbal», напечатанный в 1526 году, всего лишь год спустя после Аретино. Это были дорогие вещи, но существовали книги и другого класса (абсолютно другого класса), и именно они то пробудили мое воображение. Краус, например, отдал шестьдесят пять тысяч фунтов на прошлогодних торгах за «Откровение Иоанна Богослова», а доктор Розенбах заплатил почти столько же за «Книгу псалмов» в 1947 году. Именно эта история питала мои фантазии и убедила меня держаться оценки в двадцать тысяч фунтов, чуть меньше шестидесяти тысяч долларов.

Доктор Розенбах собрал группу богатых спонсоров, которые хотели подарить книгу библиотеке Бейнеке в Йеле. Он был уполномочен торговаться до девяноста тысяч долларов. Но был также и другой дилер, господин Рандал, представлявший Дж. К. Лилли, чья коллекция со временем перешла университету Индианы.

Рандал предложил цену в девяносто одну тысячу. Розенбах думал, что уже завладел книгой, предложив девяносто две; но в самый кульминационный момент Сонни Уитни из «Вандербилт Уитниз», сам человек из Йеля, вступил в торги и поднял цену до ста пятидесяти тысяч, прежде чем позволить Розенбаху заполучить книгу за сто пятьдесят одну тысячу. Розенбах подарил книгу Йелю, назвав ее «величайшей, самой чертовской, самой важной книгой в мире», но Йель отказался возместить разницу в шестьдесят одну тысячу долларов, и затем изначальный консорциум развалился. Брат Розенбаха угрожал подать на Йель в суд…

– Теперь скажи мне правду, Тони, – сказала я, – Ты бы заплатил больше за «Sonetti kissuriosi», чем за «Книгу псалмов»?

– «Книга псалмов» была первой книгой, напечатанной в Америке.

– Хорошо, но на какую из них ты бы смотрел с большим удовольствием? Кроме того, «Книги псалмов» сохранились одиннадцать экземпляров. А Аретино только один. Я хочу оценить его в двадцать тысяч фунтов и иметь резерв в пятнадцать тысяч.

– Ты не можешь сделать этого, Марго. Они не поставят в каталог оценку в двадцать тысяч.

– Послушай, когда люди видят оценку в восемь тысяч, это говорит им о том, чего они должны ожидать. Если поставить двадцать тысяч, они будут ожидать уже другого. Ты сам говорил мне это: «Для американского рынка не бывает слишком больших цен». Правильно?

– Да, но я говорил о картинах. Они никогда не согласятся на такую оценку.

– Картины, картины… Кто не согласится?

– Господин Хармондсворс.

– Тони, ты видел книгу. Ты знаешь, какой силой она обладает. Она проникает глубоко в самое нутро. Кто нибудь действительно захочет ее иметь. Многие захотят иметь ее. «Кристи» захотят. Поверь мне.

Я думала, что это будет последний раз, когда мне придется воспользоваться магическим словом «Кристи», но оно сработало так же, как и в первый раз.

– Звони, – сказала я, – Я заплачу за звонок.

Он поднял трубку, поговорил с оператором, и затем, пока она дозванивалась, предупредил меня:

– Ты должна запомнить, что, если торги не достигнут суммы резерва, тебе придется выплатить пять процентов штрафа. Ты готова заплатить пять процентов от пятнадцати тысяч? – Он сосчитал в уме: – Семьсот пятьдесят фунтов.

– Сколько это в долларах?

– Чуть больше двух тысяч.

– А в лирах?

Он произвел в уме несколько подсчетов:

– Три миллиона триста шестьдесят тысяч.

– Легко, – сказала я. – Я зарабатываю почти столько же… за шесть месяцев.

– Это твоя жемчужина за бешенные деньги, – улыбнулся он.

– Да, только я продаю, а не покупаю.
Тони пришел на мою лекцию в Американской церкви, и после банкета, который последовал за лекцией и проходил в подвале церкви, мы пошли вниз к реке и затем вниз по течению в сторону Касине. Арно еще в ноябре выдолбил в берегах большие выбоины, и хотя берега были укреплены, уличные фонари пока не заменили. Было очень темно, и приходилось быть острожными, чтобы не столкнуться с другими гуляющими парами.

Однако гуляющие пары беспокоили меня значительно меньше, чем курьеры от папы римского. Не на самом деле, не в буквальном, но от истории о Библии из Сареццано мне было немного не по себе. Я всегда с трудом могла представить, что кто то действительно обращал внимание на такие вещи, но, очевидно, кто то все же наблюдал. Конечно же, я не совсем вступила за черту криминала, я просто перераспределяла некую частную собственность в соответствии со своими понятиями о том, как она должна быть распределена. Тем не менее, если газеты распустят слух об Аретино… Будет «Сотби» защищать мою анонимность? Защитит ли меня чек из Бухандлюнг Карла Шульца? Вспомнит ли меня господин Шульц? Вспомнит ли он «Pilgrim's Progress»? Какой то doggy! Вспомнит ли он, что я в действительности не покупала молитвенник? Сможет ли он предъявить свою копию чека (которая не совпадет с моим чеком)?

Меня подмывало сознаться во всем Тони, но я не хотела подводить его как профессионала. Не то чтобы у меня были какие либо иллюзии касательно высоких этических стандартов аукционного бизнеса. «Сотби», как никак, международная корпорация, которая нанимает людей, чтобы те читали некрологи и посылали письма соболезнования страдающим от горя наследникам, предлагая свою помощь в избавлении от имущества умерших. Но я не хотела просить его откровенно лгать. Это была моя ложь – секрет в секрете.

– Допустим, у тебя есть двадцать работ Пикассо, – говорил Тони, когда мы приближались к огням моста Кеннеди (мы гуляли уже почти час). – Идентичные. Каждая из которых стоит две тысячи фунтов. Ты помещаешь одну из них на обложку каталога, и твой человек поднимает цену до восьми тысяч. – Тони нагнулся и поднял пару палок. – Затем через неделю ты выставляешь другую работу и говоришь, что одну уже купили на прошлой неделе за восемь тысяч. Скажем, ты получишь по пять, шесть, семь за все остальные. Люди думают, что они заполучили их по хорошей цене. А ты получаешь в два раза больше их истинной стоимости.

– Все это звучит отвратительно. Что ты имеешь с этого?

– Прежде всего, красоту. – Он побарабанил палками одна о другую. – На свете так много красивых вещей, что перехватывает дыхание. «Сотби» как мост через реку; вещи плывут через аукционные залы: сиенская инкрустация, китайский фарфор, иллюстрированные рукописи, старые мастера, греческие вазы, этрусская бронза, японские нэцкэ, английская керамика. Река никогда не прекращает своего течения. В день проходят три четыре серии торгов, а на следующий день новые торги. Я сам вошел в эту реку. Моя квартира стала похожа на музей. У меня было больше двух тысяч книг. У меня была коллекция этрусской бронзы. Я не мог остановиться.

– Но ты же остановился?

– У меня закончились деньги, мое наследство.

– Ты истратил свое наследство?

– Почти. А затем Питер Уилсон спросил меня, не хочу ли попробовать открыть офис во Флоренции. Это было как сон. Я понял, что устал от постоянного желания иметь вещи. Некоторым людям так и не удается справиться с этим, особенно богатым. Два года назад мне пришлось сортировать драгоценности леди Бостон из Сомерсетшира. Женщина была на смертном одре. У нее текли слюни. Она едва могла говорить. Она хотела, чтобы я разделил драгоценности на три равные части для ее трех дочерей. Но была пара бриллиантовых сережек, с которыми она не могла расстаться, и еще изумрудное ожерелье и так далее. Очень скоро у нас было четыре кучки: по одной для каждой из дочерей и одна, которую она собиралась забрать с собой. Невероятно. А недавно француз, живущий на государственную пенсию в Пистойе… Ему не хватает на еду, но у него есть два Сезанна в кладовке, завернутые в одеяло. Ему подарила их дочь Сезанна – они были любовниками. Он боится, что кто нибудь украдет их. Он не хотел, чтобы я даже взглянул на них. – Его передернуло. – Вещи стали очень неудобными. Если мне нужна была книга, приходилось идти в библиотеку, так как я никогда не мог найти свой экземпляр. Так что какой в этом смысл?

– Ты мог привести свои книги в порядок.

– Я так и делал. Каждый год я их организовывал по новой системе. Но все равно ничего не мог найти. У меня просто не хватало места для всего. Я не мог устроить дома вечеринку – боялся, что кто нибудь опрокинет стаффордшира или одну из коров Гёсса.

– Что произошло с ними, твоими вещами?

– Я продал книги и керамику.

– Ты потерял много денег?

– Нет, я получил хорошую прибыль, действительно хорошую, и у меня все еще осталась бронза, которая хранится в подвалах банка Англии. Это мне на старость. Сейчас не чувствуют романтики античных вещей. Пока. Через двадцать, тридцать лет… Ну, никогда нельзя знать это точно, конечно же, но я думаю, что они будут стоить целое состояние. Если бы я был консультантом по инвестициям, а ты – моей клиенткой, я бы определенно рекомендовал тебе этрусскую бронзу.

– Спасибо за подсказку, – я могла теперь видеть его лицо под огнями на мосту. Я видела, что он был доволен собой. – Итак, ты устал от вещей. И что потом?

– Я не устал от вещей, я устал от владениями ими или от переживания за них. Я бы лучше встал посреди реки – по пояс в воде – и пустил бы их плавать вокруг себя. Мне нравится чувствовать течение. Оно сильное. Но я не пытаюсь больше остановить его; я не пытаюсь ухватиться за вещи, если они проплывают мимо. Пускай они омывают берега музеев и библиотек.

– Я бы хотела оставить Аретино себе, – призналась я. – Не хочу отпускать его.

– Я сделал несколько дополнительных снимков, – сказал он, – для тебя. Sub rosa, тайком, конечно же. Собирался удивить тебя.

– Спасибо.

Мы стояли на мосту и смотрели вниз на Арно. Я постаралась соединить ее с рекой вещей, проплывающей через «Сотби».

– Может быть сыграем в Пустяки? – Тони протянул палки. – Выбирай одну.

– Разве для этого не надо сосновых шишек?

– Палки, – сказал он. – Вини Пух начинали играть сосновыми шишками, но их слишком трудно отличить друг от друга.

– Как мы будем различать палки? Они не очень отличаются.

– У одной из них есть утолщение на конце.

– Я возьму эту.

Мы бросили свои палки в реку, перешли на другую сторону моста и посмотрели вниз через перила.

– Но есть и еще одна вещь. Все мое существо связано в один узел с этой книгой. Это мой секрет. Это придает мне чувство некой избранности. Как будто я шпион или тайный агент. Кто то, выполняющий задание особой секретности. Я не хочу терять это чувство. Я не знаю, кем я буду без него. Я могу все себе сообразить ровно до начала торгов. Я могу представить, как ударит молоток. И все.

– Каждый что то представляет собой, – сказал он в присущей ему шутливой манере. – Ты по прежнему будешь тем, кто ты есть. И если она не достигнет суммы резерва, кроме всего прочего, ты еще будешь в долгах.

– Они посадят меня в долговую тюрьму?

– Нет, но они не разрешат тебе забрать книгу, пока ты не выплатишь долг.

– Понятно.

– Что ты будешь делать, когда все закончится?

– Моя сестра выходит замуж в августе и хочет, чтобы я была на свадьбе. Она выходит за сикха. Его родители приезжают из Бомбея, мы с сестрами должны будем надеть специальные пенджабские платья.

– Звучит забавно.

– Свадебное торжество будет проходить на упаковочном складе – мой отец выращивает авокадо. В Техасе.

Когда обе палки появились внизу, торчащие из воды одна рядом с другой, я не могла различить их. Мы смотрели, как они уплывают в темноту, в сторону Пизы и Средиземного моря.

– Тебе нравится то, чем ты занимаешься? – спросила я, возвращая разговор к сегодняшнему дню. – Это то, что бы ты хотел делать? Ты сказал, что одна из вещей, которые ты получаешь от работы, это красота. Что второе?

– Люди, – сказал он, – мне нравится напряженность. Люди проявляют свою истинную сущность, когда ситуация доходит до критической точки. Они стараются не делать этого, но это невозможно. Ты можешь наблюдать их такими, какие они есть на самом деле.

– Ты говоришь, как синьор Фокачи: «Надо видеть вещи такими, каковы они есть в реальности, назвать их своими именами, показывать путнику дорогу».

Он засмеялся.

– Но с какими людьми тебе приходится иметь дело? – я подумала о леди Бостон, не желающей расстаться со своими драгоценностями даже на смертном одре. И о голодающем французе из Пистойи с двумя Сезаннами в кладовке, завернутыми в одеяло.

Мост остался позади нас, и мы приближались к автобусной остановке на площади Кеннеди.

– С такими людьми, как ты, – сказал он.

Он положил мне руки на плечи и посмотрел в глаза. Я думаю, он пытался собраться с духом, чтобы пригласить меня зайти к нему на квартиру. Все, что ему было нужно, это ободряющее слово, но я не произносила его, меня задело его замечание.

– Такие же люди, как я? Ты о чем говоришь? Ты думаешь, что можешь видеть меня, такой, какая я есть на самом деле, только потому, что я хочу получить лучшую цену за очень ценную часть имущества?

– У меня глаз наметанный, – сказал он. – Тебе надо бы стать аукционистом. Ты не хочешь уступать в цене.

Я знала, что намеренно неверно истолковала его замечание, но было уже поздно истолковывать его иначе.

– Что ты видишь? – спросила я. – Нет, подожди. Дай мне угадать: чудовище, движущееся в темноте, вора, робкого и испуганного, но движимого жаждой наживы и жадностью… желанием поиграть в Бога. Я угадала?

– Что я вижу? – сказал он. – Я вижу тебя Артемидой, минойской дамой с дикими крыльями.

– Холодной рыбой, да?

– Не совсем. Но очень опасной, ревностно относящейся к своей чести, госпожой собственной судьбы.

Автобус пересек мост и подъехал к остановке. Я поднялась в него, показала водителю проездной и в последний раз взглянула на Тони, который стоял на остановке, пока мы не скрылись из виду. Я теперь пожалела, что не произнесла ободряющего слова. Было бы забавно выяснить наши разногласия в постели. В самом деле, Артемида.

* * *

Тони забрал «Sonetti» в Англию в середине мая. Он должен был поехать в Лондон, чтобы оценить поместье Демидофф в Пратолино. Поместье, принадлежавшее югославскому принцу Павлу, было первыми крупными торгами для нового итальянского офиса «Сотби». Составление каталога заняло более четырех месяцев. Его составители не знали, как оценить итальянскую мебель эпохи Ренессанса – credenzas, и кассоне, и гобелены, которые не пользовались спросом на рынке уже несколько лет, но теперь их популярность возвращалась. И Тони, которому предстояло самому вести торги на итальянском, нервничал по понятной причине.

Мне было жаль, что он уехал, но я и сама была очень занята. Собрания по сортировке, первоначально планировавшиеся как неформальные встречи приезжих экспертов, превратились в Международный конгресс по реставрационным работам. Нужно было составить формальную повестку дня, напечатать программки, заказать места для проживания, расписать время занятости аудиторий, найти переводчиков для двух русских, которые не говорили ни по итальянски, ни по английски, и для француза, который знал языки, но не желал говорить на них.

Я не планировала ехать в Англию на торги. В этом не было необходимости, наоборот, были свои причины на то, чтобы не ехать: это обошлось бы дорого, я не хотела быть связанной с книгой публично и синьор Джорджо нервничал по поводу конгресса – первого мероприятия, которое он организовывал сам после наводнения. Он боялся допустить оплошность.

Но все приготовления были закончены (кроме какого то специального оборудования, заказанного русскими для демонстрации способа уничтожать споры плесени путем воздействия на нее ультразвуком), и в последний момент я позвонила Тони к его сестре в Хампстед и сказала, что приезжаю. Он, казалось, совсем даже не удивился.

Двадцать девятого мая, накануне торгов, я прилетела из Пизы в Лондон и на метро добралась до площади Рассел. Тони забронировал для меня номер с завтраком в отеле на улице Монтагю, в полуквартале от Британского музея. Я раньше никогда не была в Лондоне. Все, что я знала о городе, я слышала от мамы, которая любила рассказывать о нем, хотя тоже там никогда не была. Но я без всякого труда нашла дорогу от площади Рассела до офиса «Сотби» на улице Нью Бонд.

Все книги, которые должны были продаваться на следующий день, были выставлены на полках в аукционном зале на втором этаже над широкой лестницей. Я купила каталог и листала его, пока не дошла до Аретино:
Аретино (Пьетро) «I sonetti lussuriosi», латинский шрифт, 8vo, Рим, ф. Биндоди и М. Пазини, 1525, недавно отреставрированный, вместе с «Le preghiere cristiane preparate da Santa Giidiana d'Arezzo», 8vo, Венеция, 1644.
Оба тома, которые переплетены вместе в XVII веке, недавно были отреставрированы. Том Аретино представляет собой уникальное издание 1525 года, содержащее 16 эротических гравюр, выполненных Маркантонио Раймонди по рисункам Джулио Романо, – пять прекрасных оттисков с полями, три из которых расположены в верхних углах. Каждый приблизительно 5*/4 х 7 дюймов, 12,6 16,8 см.
Около половины лотов были из частной коллекции Лорда Крейтона, который был сам реставратором любителем, хотя его опыт в декоративном переплете нельзя назвать полностью удачным. Дизайну не хватало чувства пропорции, надписи были неровными. Одна красивая альдина была отделана крайне небрежно, хотя это и приукрасили в каталоге.

Некоторые из наиболее ценных вещей – включая книгу о шахматах «The Game and Plays of the Chesse» Кекстона, первый фолиант Шекспира и Аретино – расположились в специальной витрине. Меня несколько удивило, что Аретино был открыт на странице с изображением куннилингуса. Эта гравюра так же четко отпечаталась в моем воображении, как она сама была когда то оттиснута с печатной доски, но тем не менее я испытала шок, увидев ее. Соединяя фактические линии на странице с линиями в моем воображении, я подумала, охваченная острым приливом желания, о лысой голове Сандро между моими ногами.

Я встретилась с Тони около четырех часов дня, мы выпили по чашке чая в комнате для отдыха персонала и просмотрели стопку газетных вырезок о книге в разделе «новости». В «Литературном Приложении к "Таймс"» была длинная статья об истории книги, где говорилось, что она была внесена в секретный каталог Ватиканской библиотеки, но пропала из виду с 1527 года, через два года после опубликования, и что кто то проверял закрытые шкафы Британского музея, но ничего не выяснил. Ходили слухи, будто один экземпляр был изъят из Национальной библиотеки в Дрездене в конце восемнадцатого века и уничтожен. Делались предположения, что книга могла быть продана частному коллекционеру, и в таком случае это, возможно, как раз тот экземпляр, который всплыл в Швейцарии. Ничего не говорилось о недавней истории книги, однако Тони рассказал мне, что в «Сотби» появился человек из Итальянского посольства с какой то официальной бумагой, но господин Хармондсворс удовлетворил его любопытство, сообщив, что данная книга приобретена в Швейцарии, а не в Италии. Как я позже узнала, большую часть той статьи написал сам Тони.

В тот вечер Тони пригласил меня на ужин в «Симпсон», и потом мы прошлись от Стренда назад к «Сотби» и наблюдали, как рабочие сражались с какой то огромной картиной, пытаясь втащить ее, для чего им даже пришлось выдолбить в стене специальный проем. Они пробовали с помощью лебедок протащить картину через проем, но она не проходила из за упаковочной тары, и они обсуждали, что делать. Я слишком устала, чтобы дожидаться конца, но, должно быть, они как то решили проблему, потому что на следующее утро, когда я приехала, картина – «Поклонение Марии» Тинторетто – висела в главной галерее.

Первый день торгов прошел быстро. Аукционный зал – тот же зал, где были выставлены книги, был небольшой, с высоким потолком галереей на втором этаже над лестницей. Люди входили, бродили вокруг, уходили, обычная суета, сопровождающая такого рода публичные мероприятия: мужчины курили сигары, сплетничали, беседовали на узкопрофессиональные темы на нескольких языках.

Тони показал основных дилеров, людей в черных помятых костюмах, братство, внутренний круг. Некоторые имена я слышала в Ньюберри, остальные казались знакомыми по просмотру «Книжной коллекции» и аукционных каталогов «Сотби», так что было интересно совмещать имена и лица. Доктор Вассерштейн, человек купивший рукопись «Кентерберийских рассказов» еще в 1928 году, казался очень старым и уставшим, но Ганс П. Краус, который собирался купить Фиолетовую Библию из Сареццанов 1953 м году и который заплатил шестьдесят пять тысяч фунтов за «Откровение Иоанна Богослова» почти год назад в этой самой комнате, в свои шестьдесят выглядел энергичным. Братьев Мэгг представлял господин Скотт, а Бернарда Кварича – господин Джозеф Мортон, и так далее. Всего их было около дюжины. Как отреагируют эти старики на предложение? В Ньюберри я видела фильм об аукционе в «Сотби» – Доктор Дж. Д. Хансон торговался за Золотую Коллекцию (которую Ньюберри приобрела). Насколько я могла судить, ничего не изменилось. Главные дилеры были все в таких же помятых костюмах и занимали все те же зарезервированные места за большим столом в форме подковы который назывался «загон» и находился прямо перед кафедрой. Остальные из нас – возможно, около ста человек – устроились на раскладных стульях в конце зала, сразу же за последним рядом, лично я – около одного из выходов, на случай если станет плохо с желудком, хотя и приняла дозу каопектата. Дилеры, конечно же, купят многое для собственных торгов. Но на большие предметы они выстроят в очередь богатых клиентов – главные библиотеки, а также частых лиц, желающих стать серьезными коллекционерами.

Когда торги начались, я стала искать модель, следы невидимой руки, управляющей ставками, и рада была увидеть, что редко когда лоты не превышали оценочную стоимость в несколько раз, иногда даже больше. Но я с интересом отметила, что большинство важных лотов, включая Кекстона и фолиант Шекспира, уходили к трем аутсайдерам – трем мужчинам, сидящим на складных стульях в противоположной стороне комнаты, которым, казалось, было все равно, сколько заплатить. Эти люди не сидели один за другим, но они и не торговались друг против друга, и аудитория начала выражать свое недовольство тихим ворчанием. Дилеры ворчали более открыто, поворачиваясь на стульях, чтобы посмотреть, откуда исходят ставки. Доктор Вассерштейн черкнул записку и передал ее через служителя господину Хармондсворсу, тот взглянул на нее, но (насколько я могла понять; не предпринял, ничего.

К тому времени удар молотка возвестил о продаже последнего лота на сегодняшний день. Тони, который все время входил и выходил, выяснил, что три аутсайдера были американцами и кто то признал в старшем из этого трио члена департамента по инвестициям в искусство банка «Чейз Манхэттен». У «Чейз Манхэттен» была своя корпоративная коллекция предметов искусства. По всей вероятности, они решили также создать коллекцию ранних печатных изданий. В число тех, кого они обошли на торгах, входили – с удручающей регулярностью – господин Скотт, господин Мортон и, конечно же, доктор Вассерштейн и Ганс Краус.

Тони хотел, чтобы я поужинала с ним в Хамстеде, но я слишком была поглощена мыслями о том, что произойдет дальше. Как спортивный болельщик накануне ответственной игры, я перебирала в уме все подробности в поисках ключа, в поисках определенности там, где ее не было. Что если, думала я, дилеры слишком обескуражены и подавлены, чтобы противостоять трио из «Чейз Манхэттена»? Что если служитель поставит Аретино посреди комнаты, господин Хармондсворс начнет торги – и никто не станет поднимать цену? Я была не сильно голодна, но заглянула в заведение на площади Рассел, которое рекламировало настоящие американские гамбургеры. Однако когда я увидела, как продавец бросил котлету рубленого мяса в кастрюлю с кипящей водой, я поняла, что совсем не голодна.

* * *

Ровно в одиннадцать часов на следующий день господин Хармондсворс взошел на кафедру и отбил молотком три ритуальных удара, чтобы успокоить толпу.

Первые три лота прошли очень быстро, и господин Хармондсворс стремительно продвигался вперед, часто продавая два лота за первое издание книги о путешествии Марко Поло и «De consuetudenis» ушли к братьям Мэгг за восемнадцать тысяч фунтов. «Открытия Святой Биргитты» к Кваричу за ошеломительную цену в тридцать две тысячи. «Что такого особенного она могла открыть?» – недоумевала я. Что бы это ни было, мои опасения насчет дилеров оказались безосновательными, мои сомнения – мелочными. Эти люди в помятых костюмах демонстрировали решимость не допустить, чтобы все хорошие лоты ушли к аутсайдерам. Трио из «Чейз Манхэттена» продолжало доминировать на торгах, но им приходилось щедро оплачивать свое превосходство. Время от времени то один, то другой дилер – то Вассерштейн, то Краус, то Скотт, то Мортон, намеренно поднимал ставки в семь восемь раз выше оценочной стоимости.

Мои чувства смешались. Меня не волновал беспечный стиль американцев, но не хотела бы я встретиться с ними где нибудь в другом месте. (Я думала о трио из «Чейз Манхэттена» как об «американцах», хотя и Вассерштейн был из Филадельфии, и Краус – из Нью Йорка).

Вместо того чтобы оценивать стоимость Аретино, я обнаружила теперь, что пытаюсь оценивать финансовые возможности различных покупателей. «Чейз Манхэттен» уже выложили много денег. Означало ли это, что они торговались без всякого ограничения или что они стремительно приближались к своему лимиту? С другой стороны, Краус, Вассерштейн и другие дилеры пришли готовыми потратить много денег, которые потратить еще не успели. Означает ли это, что они захотят предложить больше за последние лоты? Они не казались мне людьми, которые будут унесены волнами страсти, как романтические любовники. С другой стороны, я чувствовала, что во всем этом присутствует огромное эго, эго, которое наполняло комнату электричеством или, возможно, флогистоном.

Лот 241 был выставлен около половины второго. Я не завтракала, и в желудке у меня так сильно урчало, что я всерьез подумывала над тем, чтобы покинуть комнату. Тони, который исчез на четверть часа, вернулся на свое место, когда господин Хармондсворс поднял ставку до пяти тысяч фунтов.

– Расслабься, – прошептал он. – Теперь ты уже ничего не можешь сделать. Che sara, sara…¹⁶² – Он начал напевать, очень очень тихо, мелодию этой ужасной песни.

Конечно же, он был прав. Но я чувствовала другое. У меня было ощущение, что усилием собственной воли, я могу буквально заставить их поднять цену, если буду сосредоточенна. (Я всегда думала, что «Cubs» не могли проиграть, если я внимательно слежу за игрой. Затем я отвлекалась на что нибудь другое и забывала об игре. Но сегодня этого не случится.)

Ставок не было. Прошло пятнадцать секунд. Пятнадцать секунд много для аукциона. Немало лотов были сняты и за меньшее время.

Первая ставка поступила от младшего члена из трио «Чейз Манхэттена». Ему ответил господин Скотт от имени братьев Мэгг, который кивнул очень определенно. Несколько ставок пришло с задних рядов, где появились новые лица. В целом, по моему, было около дюжины торговавшихся, хотя было трудно сказать наверняка, кто торговался: поднятая рука здесь, кивок там, удар карандашом, поднятый вверх каталог.

Господин Хармондсворс озирал комнату, словно контролер воздушных авиалиний, который должен следить за дюжиной самолетов одновременно. У него теперь не было времени разговаривать с дилерами, сидящими впереди. Он смотрел в оба глаза и слушал в оба уха, хотя, думаю, он, должно быть, и пропускал ставки – то здесь, то там. Например, женщина сзади меня держала каталог над моим ухом и хлопала им в воздухе, как будто хотела выкрикнуть, но она знала, что не может этого сделать.

Предложение цен, немного замедлившееся на оценочной стоимости (как машина перед опасным поворотом), теперь снова продвигалось вперед ровно по нарастающей в тысячу фунтов. Господин Скотт, представлявший братьев Мэгг, который накануне уступил уже много лотов, уверенным кивком головы повышал ставки; доктор Вассерштейн медленно поднимал руку; Краус выставлял в сторону господина Хармондсворса пальцы и издавал ими легкий щелкающий звук, точно выстреливал из пистолета; старший из трио «Чейз Манхэттен», возглавлявший торг, изображал рукой что то наподобие дружеского жеста, как будто махал кому то на скамейке.

Предложения поднимались вверх по длинной ровной спирали, пока цена не достигла тридцати пяти тысяч, на одну тысячу меньше той, которую «Чейз Манхэттен» заплатил за Кекстона в предыдущий день, – еще один психологический барьер, поскольку это была до сих пор самая высокая цена. К этому времени осталось всего полдюжины дилеров, принимавших участие в торгах – «Чейз Манхэттен», Краус, Вассерштейн, дилер в задней комнате, дилер на телефоне и господин Скотт для братьев Мэгг. Господин Скотт перескочил барьер – поднял цену сразу на две тысячи фунтов. Женщина, сидящая за мной, которой наконец то удалось привлечь внимание господина Хармондсворса размахиванием каталогом, присоединилась к кругу на тридцати семи тысячах, в то время как другие выпадали. Те самые две тысячи фунтов были последним, прощальным выстрелом господина Скотта. Дилер, передававший телефонные ставки, дал понять, что покупатель на другом конце провода устал; дилер в задней комнате ушел.

Итак, остались «Чейз Манхэттен», Вассерштейн, Краус и женщина за моей спиной.

Повышение ставок шло быстро (так как каждый участник торгов старался обойти других волнами) от тридцати семи тысяч к сорока, затем медленно набирало обороты до пятидесяти. Вассерштейн, который был в нерешительности, выпал на пятидесяти пяти тысячах. Я сделала быстрые подсчеты: по текущему курсу обмена эта была почти та же сумма, какую он заплатил за рукопись «Кентерберийских рассказов».

Тони дотронулся до моей руки, и я осознала, что дрожу. Чувство, которое все это время было со мной, – как будто я на секретном задании или будто я спецагент – еще никогда не достигало такой силы. Я была там, физически присутствовала в комнате, но меня никто не мог видеть. Я была богоподобным (или богинеподобным) присутствием за сценой. Мужчины в помятых костюмах рисковали состояниями из за маленькой книжке с картинками, которую я сама бережно и с любовью отреставрировала и принесла в этот храм как священный дар. Я вспомнила вопрос мадре бадессы: «Что за явление человек?» – и ее же ответ: «Небольшая картинная галерея». Я затаила дыхание, когда мы приблизились к шестидесяти пяти тысячам. Сумма, которую Краус заплатил на торгах в прошлом году за «Откровение Иоанна Богослова», самая большая цена, какую когда либо платили на книжном аукционе. Хватит ли ему средств заплатить столько же за Аретино? Торговался ли он от лица клиента с неограниченными средствами?

Повышение ставок замедлилось, приблизившись к вершине, длинный товарный поезд забирался на крутой подъем. «Чейз Манхэттен» и Краус выжидали. Старший от «Чейз Манхэттен» уже больше не улыбался, когда махал рукой, и я видела, как он обменивался взглядами со своими двумя партнерами. Краус тоже казался неуверенным. Он пытался смотреть на женщину, сидящую за мной, но было ощущение, что он смотрит, пристально смотрит на меня, как будто я была той, кто вел торг против него. Он злился, сражаясь не с одним оппонентом, а с двумя, оба из которых были аутсайдерами и играли не по правилам. Я уверена, что он чувствовал бы себя более комфортно, если бы торговался против доктора Вассерштейна, но тот сидел, опустив голову, слушая, как господин Хармондсворс выкрикивает ставки.

Я повернулась на стуле, чтобы посмотреть на женщину сзади. На вид ей было лет пятьдесят, одета в простую белую блузку и твидовую юбку, и выглядела тоже слегка обеспокоенной. Она держала каталог открытым, зажав его между животом и большой сумкой, содержимое которой выкладывала себе на колени. Она расставила ноги, чтобы пошире растянуть юбку, но и так для всего не хватало места. Компактная пудра, авторучка, жестяная коробочка с ментоловыми конфетами, банкноты, какие то бумажки, письма… Авторучка соскользнула на пол, и когда она нагнулась за ней, то уронила пудру и несколько банкнот. Тони опустился на колени, помогая ей все собрать.

Краус назвал ставку шестьдесят две тысячи, издав при этом еще один непроизвольный звук. Господин Хармондсворс ждал почти пятнадцать секунд, чтобы «Чейз Манхэттен» перекрыли ставку, что они и сделали. Женщина за мной подняла в воздух каталог, сама при этом не поднимая лица. И наступила очередная долгая пауза. Что то мистическое было в этих паузах переоценки ценностей, которые становились все более длинными по мере того, как ставки ползли выше и выше.

У меня шестьдесят четыре тысячи фунтов, – сказал господин Хармондсворс, – Вы будете повышать ставку? (Это было обращено к Краусу.)

Американцы вмешались, повысив ставку вне очереди, – шестьдесят пять тысяч.

Краус швырнул на пол свой каталог в приступе отвращения и вылетел из комнаты. Я взглянула на женщину позади себя. Она собрала все бумажки в кучку и методично перебирала их одну за другой.

Господин Хармондсворс обратил свой взгляд в нашу сторону. Я ждала, когда женщина поднимет свой каталог. Я больше не оборачивалась к ней, но могла отчетливо слышать, как она разворачивала бумажки просматривая их, так же, как делаю я, разбираясь в своей сумке, и затем ногтями сгибала их пополам.

Казалось, что голос господина Хармондсворса исходит откуда то издалека, но я могла ощущать его взгляд на себе, как глаз Саурона, ищущего бедного Фродо, носителя кольца, когда он взбирался на гору в последней книге «Властелина колец».

– Это все? – спрашивал господин Хармондсворс. – Больше ставок нет? Последнее предупреждение.

Еще раз он внимательно осмотрел комнату и затем послал пристальный взгляд в нашу сторону. Я думаю, ему не хотелось отдавать книгу в руки «Чейз Манхэттена». Я слышала, как женщина возилась с бумажками. Что то еще упало на пол, и снова Тони встал на колени, чтобы поднять это.

– Я продаю книгу за шестьдесят пять тысяч фунтов, – произнес господин Хармондсворс, глядя прямо на меня.

Как только он поднял молоток, я вскинула руку, слегка похлопывая своим каталогом.

– У меня шестьдесят шесть тысяч фунтов, – сказал он, поворачиваясь к «Чейз Манхэттен».

Никто не зааплодировал, но комната оживилась от шепотам: ставка была рекордная; торги вступили на нетронутую территорию. И я тоже. Я чувствовала себя, как будто вышла из пещеры Плато на ослепительный свет реальности. Сначала я не могла ничего видеть, но потом начала различать мелкие детали. Я, например, заметила, что доктор порезался, когда брился; что у господина Хармондсворса на шее маленькая родинка, прямо над воротником; что рубашка на младшем члене трио «Чейз Манхэттен» была ему на размер мала; что трое из полудюжины женщин в комнате, не считая женщины позади меня, были одеты в корсеты. И затем, когда мои глаза постепенно привыкли к свету, я увидела, что служитель аукциона, стоящий перед кафедрой, держал Аретино раскрытым на одной из моих любимых страниц, на позе, которую итальянцы называют lascia pascolare le pécore – «пусть овцы пасутся». Я могла также видеть и другие вещи: Святого Франсиска, танцующего пред папой римским, замечательный чертеж Микеланджело, стоявший вместе с изображением моста Санта Тринита на мамином книжном шкафу, Рут и Иоланду, раздевающихся в тесном купе поезда, отца, смотрящего вниз на Рио Гранде, мадре бадессу, случайно заставшую меня на лоджии, и Тони, снова садящегося на свое место, абсолютно спокойного, как будто ничего особенного не произошло. Все эти образы начинали сливаться во что то большее, в то, что имеет смысл. И по мере того, как мое зрение все прояснилось, я увидела, что это нечто большее является частью чего то еще большего, того, что имеет еще больший смысл. Меня наполнило чувство странности и замечательности мира, который я никогда не была в состоянии кому нибудь объяснить, не говоря уж о том, чтобы объяснить это самой себе. «Объяснить» – неправильное слово. «Показать» будет более точным. Ты хочешь показать птицу, которую видишь на дереве, вдали. «Она вон там, – говоришь ты. – Посмотри, видишь, куда я показываю, смотри вдоль моей руки, вон там, прямо там». Но человек рядом с тобой не видит ее; и очень скоро ты перестанешь видеть ее сама. Но ты помнишь.

Так близко к мистическому опыту я еще никогда не подходила, хотя то, что я испытывала, думаю, не было мистическим единством добра и красоты или духа и материи, а было единством покупателя и продавца, участника торгов и консигнанта. И по существу я знала тогда и знаю сейчас, что сделала глупость. Но я никогда об этом не пожалела, и, наверное, пожалела бы об этом, даже если бы «Чейз Манхэттен» не смог перекрыть ставку. Хотя, случись такое, моя жизнь, конечно же, повернулась бы так круто, что мне даже трудно сейчас это представить.

Старший член трио «Чейз Манхэттен» не просто перекрыл ставку, а поднял ее на пять тысяч фунтов. Такой скачок делается намеренно, чтобы поломать ритм торгов и навести ужас на оппонентов. Забравшись опять в пещеру, я не собиралась больше участвовать, но женщина сзади, прекратившая разбирать свои бумажки, помахала каталогом. Я почувствовала легкое колебание воздуха у моего уха.

Господин Хармондсворс повернулся к «Чейз Манхэттен»:

– У меня семьдесят три тысячи фунтов.

Когда ставка вступила в верхние слои стратосферы книжных цен, представитель «Чейз Манхэттен» стал сильно спотыкаться, и я подумала, не вылез ли он тоже из уютной пещеры на снежную горную вершину, где один неверный шаг мог обернуться выездной смертью, или он просто перешел грань своих полномочии и не мог понять, чего бы его босс хотел от него в данный момент. Господин Хармондсворс, который давал ему пятнадцать секунд или даже больше для повышения ставки, подбадривал его шепотом:

– У меня семьдесят пять тысяч фунтов против вас… У меня семьдесят семь тысяч фунтов против вас… У меня семьдесят девять тысяч фунтов против вас…

У женщины за моей спиной была своя наступательная стратегия: она просто держала в воздухе каталог, даже когда ставка была против «Чейз Манхэттена», так что как только «Чейз Манхэттен» повышал ставку она уже отвечала.

Господин Хармондсворс проходил через знакомую завершающую процедуру в третий или четвертый раз.

– Это все? Больше ставок нет? Последнее предупреждение… Я продаю за… «Чейз Манхэттен», после очередной гнетущей паузы тишины, наконец то сдался, и лот 241 ушел за восемьдесят девять тысяч фунтов к женщине позади меня. Зал наградил ее шквалом аплодисментов стоя, которые обычно придерживают до торгов основных произведений искусства. Я проделала быстрые подсчеты, и у меня получилось двести сорок девять тысяч долларов.

Казалось, что никто не заметил моего скромного вмешательства в торги, даже Тони, который в тот момент поднимал банкноты для таинственной женщины, сидевшей за мной. И мистическое чувство, испытанное мною, уже полностью исчезло (как соловей Китса), так что я и сама не была уверена, что сделала это. Но когда я повернулась лично поздравить женщину, пожать ей руки, она прижала меня к себе и шепнула мне на ухо:

– Огромное спасибо! Я не могла вспомнить, должна ли была я остановиться на шестидесяти пяти тысячах или на ста шестидесяти пяти. Я записала это на листочке и положила в сумку, но у меня так много вещей в сумке, понимаете, о чем я…

– Я знаю, что вы имеете в виду, – сказала я. – Я теряю вещи постоянно.

– У Вашего друга, похоже, много денег, – заметил один из репортеров, выбирая ракурс для фотографии.

– Да, – ответила она, крепко сжимая свою сумку, как будто репортеры были цыгане, пытающиеся ее ограбить, – много.
Все газеты писали об этом. Голоса гнева и возмущения тем, что такая сумма – больше, чем многие люди зарабатывают за всю жизнь, – была безрассудно потрачена на порнографию, звучали в противовес отдававшим должное артистическому гению эпохи Ренессанса. Представитель Британского музея сказал, что, скорее всего, книга не стоила той суммы, которая за нее заплачена, но хранитель гравюр Национальной галереи заявил, что она стоит каждого заплаченного шиллинга, не книга сама по себе, а эстампы – собрание бесценных гравюр. И еще были бульварные газеты с броскими заголовками:

СПРАВОЧНИК ПО СЕКСУ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ ПОЛУЧАЕТ РЕКОРДНУЮ ЦЕНУ НА АУКЦИОНЕ

ЕВРОПЕЙСКИЙ ОТВЕТ КАМА СУТРЕ

ТАИНСТВЕННЫЙ ПОКУПАТЕЛЬ ПРИОБРЕТАЕТ ФОТОГРАФИИ ГОЛОГО ПАПЫ РИМСКОГО В ЕГО ВАННОЙ КОМНАТЕ

Никому так и не удалось установить личность покупателя. Я думала, что «Сотби» откроют его имя, хотя бы, скажем, мне, продавцу. Но все держали рты на замке, так что местонахождение книги остается тайной. И всего одна газета, «Таймс», упомянуло о переплете. Была только одна фраза, но я все равно носила эту статью в кошельке: «…профессионально отреставрирована и красиво переплетена». Я была рада, что хоть кто то это заметил.