С. В. Букчин. Ревнитель театра 5 Читать Легендарная Москва Уголок старой Москвы 48 Читать Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом 63 Читать М. В. Лентовский. Поэма

{434} Портрет Мунэ-Сюлли⁹⁵⁸

Дездемона с веранды бросает в него розой.

Роза рассыпается, и лепестки ее обсыпают стол, мавра, его живописный костюм.

Отелло ловит и прижимает к губам лепестки розы.

Смеющаяся, с золотистыми волосами, венецианка и мавр, обсыпанный розовыми лепестками.

Вы оглядываетесь на публику.

— Как хорошо! — говорят одни глазами.

Другие не могут удержаться от иронической улыбки.

Париж, наверное, весь пришел в восторг.

Жюль Леметр⁹⁵⁹ нашел это «трогательным и чудесным».

Катулл Мендес⁹⁶⁰ написал об этом в своей рецензии стихотворение в прозе.

Арман Сильвестр находит, что это хорошо, как сама поэзия.

Ростан сказал, что на одну эту тему можно написать пьесу в 5 актах в стихах.

Эта игра, проходящая между двумя влюбленными, кажется сентиментальной.

Росси, уводя Дездемону ночью в свой дом, кидал на нее взгляд, полный страсти.

И мы видели, какой безумной страстью пылает мавр к Дездемоне.

Сальвини улыбался Дездемоне и гладил ее по щеке, как ребенка.

И мы видели, как верит этому ребенку стареющий Отелло.

Мунэ-Сюлли перебрасывается с Дездемоной цветами, как пастушки на сентиментальной картинке.

Если там было много чувства, — здесь много чувствительности.

В минуту подозрений и гнева, Отелло попадается под руки гирлянда, которую сплела Дездемона, — и он топчет белые цветы.

Опять-таки Париж, наверное, пришел от этого в восторг, а нам вспоминается Лже-Димитрий трагедии Сумарокова⁹⁶¹, пронзающий Ксению кинжалом и говорящий при этом:

— «Увяньте, розы!»

И мы не можем удержаться от улыбки.

— Какой трагический пафос! — изумляется парижская публика, слушая «львиные рыканья» этого царственного трагика.

{435} А мы переводим это «на русский»:

— Актер, который стал бы говорить вместо «смерть» — «смэ э эрть», вместо «кровь» — «кро о а овь», вместо «мщение» — «мщэ э эние». Это прозвучало бы странно и неприятно.

Когда нужна истинная страсть, — крик и поза. Чувство, выродившееся в сентиментальность.

Может ли это производить впечатление?

Как, на кого.

Я впервые услыхал имя Мунэ-Сюлли лет десять тому назад на международной… тюремной выставке в Петербурге⁹⁶².

Я осматривал жесточайший из отделов — бельгийский. И ужаснейший из его уголков — работы приговоренных к пожизненному одиночному заключению.

Работы, которые свидетельствовали о безумной тоске.

Ваза, которую заключенный несколько лет лепил из мякиша хлеба. Постамент для столовых часов, сделанный из косточек, попадавшихся в супе. Постамент поражал своей симметрией. Надо было ждать годы, чтобы попались две одинаковые косточки. Эти предметы — казались призраками, явившимися из живых могил.

И среди этих страшных вещей я увидел большой, рисованный углем портрет.

Странное лицо. Оно могло бы быть лицом только Гамлета.

— Да, это портрет Мунэ-Сюлли в роли Гамлета, — подтвердил делегат бельгийского отдела, — его рисовал один художник, приговоренный в Брюсселе к пожизненному одиночному заключению за убийство любовницы. Осужденные имеют право брать с собой предметы, которые им особенно дороги. Обыкновенно, это портреты матери, отца, детей. Этот художник пожелал взять с собой портрет Мунэ-Сюлли в роли Гамлета.

— Он родственник Мунэ-Сюлли?

— Даже незнаком. Не видал его иначе, как на сцене. Он сказал: «Моя жизнь сложилась так тяжело. Лучшими минутами ее были те, когда я видел Мунэ-Сюлли в “Гамлете”». У себя в одиночестве он занимается тем, что без конца перерисовывает этот портрет в увеличенном виде, — и, как видите, дошел в этом до большого совершенства.

Артист, портрет которого люди уносят с собою в могилу!

С тех пор видеть Мунэ-Сюлли стало моей мечтой.

И когда я в первый раз входил в и Comédie Française смотреть Мунэ-Сюлли в роли Гамлета, — я волновался, словно входил в храм, где сейчас увижу божество.

Я видел много раз Мунэ-Сюлли во многих ролях.

Какое чудное проявление французского гения, который делает красивым все, до чего он коснется.

Сколько бессилия в этом крике, когда нужна страсть, какая дряблость в этой сентиментальности, заменяющей чувство.

Мне кажется, что я вижу истинного художника великого вырождающегося народа, способного на красивую позу, красивое слою, бессильного в области чувства, неспособного на истинные страсти.

Вся внешность глубокой и могучей трагедии. Но среди этой красоты, позы и львиного рыканья, — призрак вырождения, неспособного на истинно сильное, глубокое, могучее.

Ведь вырождение прежде всего сказывается на искусстве, как прогрессивный паралич прежде всего обрушивается на мозг.

{437} Мунэ-Сюлли⁹⁶³

В Петрограде, — тогда в Петербурге — происходил международный конгресс криминалистов⁹⁶⁴.

В Михайловском манеже была устроена тюремная выставка.

Печальная пальма печального первенства принадлежала Бельгии.

«Идеальная» система одиночного заключения — бельгийская.

Государство не может существовать без тюрем.

Человеческая справедливость немыслима без тюрьмы.

Но когда говорят об «усовершенствовании» тюрем, мне вспоминается миф о мудром царе Миносе⁹⁶⁵.

Какой-то художник поднес ему, для усовершенствованных казней, медного быка, пустого внутри.

Преступника надо было посадить в быка, зажечь внизу костер и изжарить.

В горле быка была устроена такая система трубок, что вопли преступника вырывались из пасти быка в виде мычанья.

Бык стоял среди огня и мычал.

И только.

Так было искусно и усовершенствованно.

Миносу это понравилось, и он первым приказал изжарить в быке гениального художника.

Мудрый Минос, недаром его сделали за справедливость судьей в аду!

Быть может, так же следовало бы поступать с изобретателями новых взрывчатых веществ, удушливых газов, 42 сантиметровых орудий и усовершенствованных тюрем.

Бельгийская пожизненная одиночная тюрьма — могила.

В нее ведут две двери.

Они открываются обе только два раза.

Когда приговоренного вводят в камеру.

Когда выносят его труп.

Тюремщик открывает внешнюю дверь, ставит пищу, закрывает, при помощи механизма открывает внутреннюю дверь, заключенный берет пишу.

{438} Похороненный не видит никогда даже своего тюремщика.

Труп и могильщик.

Когда заключенный окончил какую-нибудь работу, он звонит.

Тюремщик открывает механизмом внутреннюю дверь, заключенный выставляет свою работу, внутренняя дверь закрывается, тюремщик открывает наружную и берет работу.

Эти работы были на выставке.

От них веяло тоской и долгими тюремными годами.

Живуч человек, когда это ему не нужно!

Тут была большая ваза, словно шоколадная, вылепленная из мякиша черного хлеба.

— Арестант употреблял на нее остатки своей порции хлеба! — объяснял делегат. — Подумайте, сколько надо было лет на эту скульптуру!

Были столовые часы, сделанные, — и очень симметрично, — из костей говядины, которые попадались арестанту в супе.

— Обратите внимание на симметрию! — восторгался делегат. — Сколько времени нужно ждать, чтоб в супе снова попалась точка в точку такая же косточка!

Среди этих работ, от которых веяло идиотизмом, был большой, нарисованный углем, портрет.

Молодое лицо, полное мысли, скорби, страдания.

Оно дышало величием.

Это могло быть лицом Гамлета.

— Да, это Мунэ-Сюлли в роли Гамлета! — сказал делегат.

И рассказал историю этого портрета.

Молодой бельгийский художник. Учился в Париже.

Вся жизнь его сложилась печально.

Он женился. Был несчастлив в браке. Убил свою жену.

Брюссельский суд приговорил его к пожизненному одиночному заключению.

Быть похороненным заживо.

Приговоренным разрешается взять с собой что-нибудь, что им особенно дорого.

Это они берут с собой:

— В могилу.

Обыкновенно — «это» портрет матери, ребенка, любимой женщины.

Художник пожелал взять с собой:

— Портрет Мунэ-Сюлли в роли Гамлета.

Тюремщики заинтересовались:

{439} — Вы, может быть, родственник великого артиста?

— Нет. Но моя жизнь была полна горя… Единственными светлыми минутами в ней было, когда я смотрел Мунэ-Сюлли.

И «у себя в могиле» он занимался тем, что перерисовывал без конца портрет Мунэ-Сюлли в роли Гамлета. Дошел в этом до совершенства. Но вот портреты стали выходить все страннее, страннее. Диче, уродливее, бессмысленнее. Художник сходил с ума, рисуя Мунэ-Сюлли.
С той минуты мне захотелось видеть артиста, портрет которого:

— Берут с собою в могилу.

Я вспомнил об этом, когда, попав в первый раз в Париж, проходил по площади Французской Комедии.

Я взглянул на афишу Французского Театра.

Совпадение!

Шел как раз:

— Гамлет.

Голубоватым, таинственным, лунным светом светился призрак.

А рядом с ним, словно тень от призрака, стояла траурная фигура.

Было жутко.

Еще никогда такого страха не вызывала во мне эта сцена.

И страшно было не призрака, а этого живого человека.

Вам, вероятно, случалось в жизни, на улице, в обществе, встречать людей, при взгляде на которых становится почему-то жутко.

Что-то трагическое есть в них.

Что-то обреченное.

Какие-то приговоренные.

В их жизни или случилась какая-то трагедия, или должна, непременно должна случиться.

— Этот добром не кончит! — говорит вам что-то.

В старину говорили:

— Люди, отмеченные перстом рока.

Чтобы сказать, хороший актер или плохой, — надо просмотреть всю пьесу.

Трагик дает о себе знать с первого появления.

Когда Росси еще только появлялся в Макбете, еще ни слова не говоря, — вы уже чувствовали, что от этого глубоко и тяжко задумавшегося человека веет трагедией.

Какими-то смутными, неясными для него самого думами было обвеяно его чело.

— Да здравствует Макбет, король в грядущем! его туманное чело даже прояснилось.

Вещие старухи подсказали ему, что именно смутно шептало его сердце.

Когда Сальвини выходил в Отелло, — вы видели, что этот человек и счастлив и радостен напрасно.

Его ждет особая, тяжелая судьба.

Дать во всем облике какой-то непонятный, жуткий отпечаток трагизма…

Трагик, настоящий трагик всегда возбуждает в вас чувство смутного страха.

На него почему-то сразу жутко смотреть.

Это:

— Особая примета настоящего, расового трагика.

— Сверхчеловека.

Мы все, во время гастролей у нас Мунэ-Сюлли, видели его в роли Гамлета.

И нас удивляло, что Горацио целует у него руку.

Всякий человек имеет в душе своего Гамлета.

Мы демократический народ.

Для нас Гамлет — студент.

По-нашему, он совершенно одинаково, запросто говорит с Полонием и могильщиком.

Могильщик, простой человек, ему даже, пожалуй, ближе.

И нам странно смотреть, что Гамлет дает целовать руку Горацио.

— Зачем это? Как это?

Для «возвышенного» Мунэ-Сюлли Гамлет, прежде всего:

— Принц.

Все трагики имеют возвышенное понятие о принцах.

Быть может, сами принцы не имеют о себе такого возвышенного понятия!

В «Смерти Иоанна Грозного» Росси⁹⁶⁶, разгневавшись после приема Гарабурды, чувствует приближение падучей и выталкивает бояр:

— Чтоб никто не видел припадка!

Уж будто Грозный так стеснялся.

Это может вызвать только улыбку.

Петр Великий, по рассказам Юста Юлия⁹⁶⁷, ни в чем, — совершенно ни в чем, — не стеснялся своих придворных.

Но возвышенный трагик более возвышенно думает о Грозном, чем сам Грозный.

Они привыкли иметь дело с героями, принцами и полубогами и внушать к ним трепет и благоговение.

Вам нет, конечно, надобности напоминать Мунэ-Сюлли в «Рюи-Блазе».

Вы помните его появление в совете министров:

— Bon appétit, messieurs!¹

Но в историю искусства он перейдет в белом хитоне, с повязкой и посохом Эдипа.

Дымящиеся жертвенники по бокам сцены.

Полумрак.

Толпа на коленях, с пальмовыми ветвями.

На ступенях дворца в царственной позе статуи Софокла — богоподобный Эдип.

И голос, как звуки церковного органа:

— O enfants, race nouvelle de l’antique Kadmos, pourquoi vous tenezvous ainsi devant moi avec ces rameaux suppliants?²

Какая движущаяся античная статуя.

Какая ожившая скульптура.

Какая красота!

В этой роли он оставил след и на русской сцене.

Он увлек за собой замечательного русского артиста И. М. Шувалова⁹⁶⁸.

И тот создал в Эдипе одну из тех копий, которые знатоками ценятся немногим меньше оригинала.

Мунэ-Сюлли играл перед нами Отелло.

Удивительно красиво!

Отправляясь с Яго заниматься делами, он срывал розу и, поднимаясь на лестницу, осыпал лепестками сидевшую внизу Дездемону.

И любовался ею.

Очень красиво!

Но это черное, суровое здание, — Отелло, — вряд ли нуждается в таком архитектурном завитке.

Сальвини, шутя с Дездемоной, проводил ей по открытому горлу пером.

Как ножом.

Ласка, от которой передергивало.

Но она больше шла к Отелло.

{442} Боккачио говорит:

— Природа иногда поступает, как человек, который, желая скрыть свои сокровища, прячет их в грязном месте, потому что никто не подумает там искать сокровищ⁹⁶⁹!

Так поступила природа, спрятав сокровища души и сердца в черном, безобразном мавре.

Это оскорбляло возвышенного Отелло Мунэ-Сюлли.

— Ты победил, римлянин! — с болью вскрикивал он.

С отвращением смотрел на свои черные руки и прятал их за спину, чтобы не видеть. Красиво! Но мы скептически пожимали плечами:

— Трагедия «blanc et noir»!¹

«Отелло» остался для нас только очень красивым зрелищем.

Зато «Эрнани»…

Трудно отделаться от этого чарующего образа.

В последний раз я видел Мунэ-Сюлли в роли Эрнани сравнительно недавно.

Года за два перед войной.

Он, как живой, стоит у меня перед глазами.

Красивый, обаятельный.

С юношеской легкостью походки и быстротой движений.

Со стройной, как кипарис, фигурой.

С горячим, молодым, пылким, страстным голосом.

После спектакля я зашел в скромную «Brasserie Universelle» на avenue de l’Opera неподалеку от Французского Театра.

Я заканчивал свой ужин, когда в ресторан вошел высокий, немного согнувшийся господин с седой бородой, в цилиндре с прямыми полями, какие носят учителя и художники, в поношенном черном пальто, со старомодным черным фуляром, повязанным черным бантом в виде галстука, в темных синих очках, с зонтиком.

Он имел вид старого учителя или профессора.

Когда он снял цилиндр, у него оказались пышные седые волосы.

Несколько темных, уцелевших еще нитей придавали им вид старого серебра с чернью.

В лице его мне что-то показалось знакомым.

Старый господин казался очень усталым.

Перед ним поставили кружку пива и тарелку с яйцами.

— Вы знаете, кто этот господин? — тихонько спросил меня гарсон.

Гарсон наклонился, будто что-то поправляя у меня на столе:

— Monsieur Мунэ-Сюлли.

Его никто не звал в Париже Мунэ-Сюлли, а «monsieur Мунэ-Сюлли».

Этот старичок тот самый юноша, стройный, легкий, гибкий, которого я видел полчаса тому назад?!

Он носил в жизни очень темные очки, чтобы скрыть свой недостаток.

Он сильно косил.

Этот человек, который поражал вас пластикой, красотой, совершенством своих поз, никогда не мог повернуться к зрителю en face¹.

Он всегда должен был стоять в профиль.

Всю жизнь скрывать свой недостаток.

И всегда оставаться скульптурным и пластичным.

Какая техника!

Но для трагика прежде всего «нужна душа».

Даже Аркадий Счастливцев говорит:

— Нынче душа только у трагиков и осталась.

У Мунэ-Сюлли душа была возвышенная.

Он был немножко:

— Геннадий Несчастливцев.

Он ничего не признавал, кроме трагедии.

И, кажется, во всю свою жизнь сыграл только одну современную пьесу⁹⁷⁰, в которой появлялся в сюртуке.

Но зато он играл претендента, что-то в роде покойного Дон Карлоса⁹⁷¹, низвергнутого короля.

И в каждом движении вы видели, что перед вами король.

— Король от головы до ног. Каждый вершок — король.

В недостатках, в страстях, в самых пороках, — во всем король.

Все величественно, как у бенгальского тигра.

Когда он, деспот по натуре, отрекшись в пользу своего сына, — уже как поданный у своего короля, — целовал у него руку и с нежностью говорил: — Mon petit roi!²

Я смотрел на Мунэ-Сюлли и думал:

— А, может быть, и правда, что Наполеон брал у Тальма уроки, как быть императором!

Служенье муз не терпит суеты.
Прекрасное должно быть величаво⁹⁷².

{444} Мунэ-Сюлли держался вдалеке от жизни.

Когда в одну из тревожных политических минут какой-то бойкий журналист заявился к Мунэ-Сюлли спросить «и его мнение», — Мунэ-Сюлли ответил:

— Я далек от такой грязи, как политика!

У нас политические дельцы свысока смотрят на актеров, художников, литераторов.

Там артисты, художники, ученые, писатели, — те, кто составляют душу страны, — смотрят на политиков…

Как он посмотрел бы на сегодняшнюю ситуацию?

Драться за Францию, — да, в 1870 году Мунэ-Сюлли солдатом дрался за Францию⁹⁷³.

Но политика…

Можно представить себе, с какой гримасой на величественном лице сказал великий трагик:

— Я далек от такой грязи!

Его душа, как орел, жила на вершинах. Ему было мало играть. Он хотел:

— Совершать жертвоприношения.

Даже Театр, — через большое «Т» — Театр Французской Комедии, — не удовлетворял его.

Электрическая рампа, крашеные декорации… Он воскрешал:

— Древний театр.

Ездил играть в Оранж, — маленький южный городок, где сохранились развалины древнего, римского амфитеатра.

В Ним⁹⁷⁴.

Он играл при свете факелов.

Плафоном было темное ночное небо, усеянное звездами.

Декорациями старые, священные от древности камни.

Его мечтой было сыграть Софокла в Афинах.

И священная мечта осуществилась.

Он играл Эдипа в театре Диониса⁹⁷⁵ под небом Аттики⁹⁷⁶ и потрясал своими стонами воздух Эллады.

Париж делится на две части:

— По ту и эту сторону воды.

На этом берегу Сены — приемная Франции, где толпятся иностранцы.

Где суета, блеск, тряпки, удовольствия.

{445} На том берегу — ее радостные жилые комнаты, задумчивый рабочий кабинет и божница.

Пантеон, Латинский квартал, Сорбонна.

Мунэ-Сюлли жил «по ту сторону воды», переходя на этот берег только в Театр.

«Этот берег» на него навевал ужас.

Роскошью и пустотой.

Перед представлением пьесы, в которой он играл роль претендента, он «обдумывал костюм» с законодателем мод, премьером Французской Комедии, г. Лебаржи⁹⁷⁷.

— Cher maître! Вам надо обратить внимание на галстук. Галстук, это — человек. Платье шьет портной. Галстук человек выбирает и завязывает себе сам. По галстуку можно судить о вкусе или безвкусии человека. В Латинском квартале, согласитесь, вряд ли можно найти галстук для претендента на престол. Придется отправиться на тот берег.

— Вы правы, мой друг. Идем.

Они отправились на rue de la Paix, к самому Дуссэ⁹⁷⁸. Мунэ-Сюлли выбрал галстук, который годился бы для претендента на престол.

— Цена?

— Восемьдесят франков! За галстук?!

И Мунэ-Сюлли в священном ужасе, «подняв руки», выбежал из магазина.

— Как Эдип! — рассказывал товарищам Лебаржи.

Он был прост.

Величаво прост.

В одежде, в жизни, во всем.

— Как римлянин.

Был далек от жизни.

Он спал днем и бодрствовал ночью среди книг, произведений искусства и своих мыслей.

На всей его жизни был отпечаток величия.

Скорбь, поразившая его жизнь, носила трагический характер.

Настоящей трагедии рока.

У него было двое сыновей, которых он обожал.

Они умерли в один и тот же день.

Мунэ-Сюлли тяжко заболел.

Оправившись, он выступил в первый раз в Эдипе.

{446} Когда в последней картине слепой Эдип с воплем протянул руки, ища своих детей:

— O, mes enfants, où étes-vous? Venez ici, venez toucher mes mains…¹

Мунэ-Сюлли разрыдался.

Весь театр встал, как один, пред величием горя.

В зале послышался плач женщин.

И грянул гром, — настоящий гром, — аплодисментов:

— Ты не один! Мы все с тобой в твоем горе!

От его дружбы с братом, тоже замечательным артистом Полем Мунэ⁹⁷⁹, веяло чем-то античным. Это были:

— Кастор и Поллукс⁹⁸⁰.

Два суровых с вида трагика, которые любили друг друга так, что при вести о смерти Мунэ-Сюлли я не знаю, кого следует жалеть.

Умершего или оставшегося в живых?

Вы могли сколько угодно хвалить Мунэ-Сюлли, — эти похвалы оставляли его равнодушным.

Ключ к его сердцу была малейшая похвала Полю Мунэ.

Вы могли сколько угодно хвалить Поля Мунэ, — он с увлечением и восторгом говорил и слушал только о Мунэ-Сюлли.

Смерть пощадила Мунэ-Сюлли в первую франко-прусскую войну и унесла его во вторую⁹⁸¹.

Пощадила его, когда он сражался, унесла, когда он, ветеран, ждал близкой победы и реванша.

Трагическая година уносит трагиков.

Только что смежил очи Томазо Сальвини⁹⁸². Не стало Мунэ-Сюлли.

Перестают биться великие сердца.