I
Сарра1002
Франческа да-Римини так рассказывает в «Божественной комедии» о любви к Паоло, о смерти:
— Однажды мы читали историю Ланчелота, вдвоем и беззаботно. Одна строка нас погубила! Когда мы прочли, как этот страстный любовник покрыл поцелуем улыбку на устах, которые он обожал, — тот, кого даже здесь никогда не разлучат со мной, весь дрожа, прильнул поцелуем к моим устам. Книга и тот, кто ее написал, были нашими могильщиками, — и в этот день мы больше не читали…
Франческа и Паоло любили друг друга.
И это святое чувство было преступлением, потому что Паоло был братом ее мужа1003.
Четырнадцать лет длилось то, что Данте назвал любовью, что мы назвали бы адюльтером1004.
Однажды, когда любовники читали историю Ланчелота и иллюстрировали ее объятиями, — подкрался горбатый Франчески-Джиованни Малатеста и одним и тем же ударом шпаги пронзил обоих.
Со времен Данте до наших дней эта «верность в неверности» вдохновляла поэтов, музыкантов, скульпторов, живописцев, драматургов1005.
Некий тяжеловесный мистер Крауфорд вдохновился тоже и написал трагедию.
Марсель Шауб перевел ее на французский язык. Сарра Бернар поставила в своем театре1006 и создала.
Пьеса плоха. В пьесе ни одного выражения, которое не было бы банальным.
Весь гений Англии израсходовался на Шекспира. Создав Шекспира, страна разорилась. И когда она еще забеременеет новым гением!
Соотечественники Шекспира — самые плохие драматурги в мире. Это правило. И Крауфорд не исключение.
Но Сарра вносит Данте в эту плохую трагедию.
Гений Сарры превращает плохую пьесу в chef-d’oeuvre.
Здесь каждый звук — музыка, каждая поза — скульптура, каждая сцена — ожившая картина.
{455} Это умирающее прекрасное искусство, умирающая прекрасная школа, которая от сцены требовала красоты.
Мы живем в веке «будней реализма», когда на сцене бормочут под нос, а красивая поза считается преступлением против будничной правды.
Из актрис та считается выше, у которой меньше можно разобрать, что она бормочет себе под нос и у которой более острыми углами выдаются локти и колени.
— Это совсем как в жизни.
В этих буднях вянут красивые жесты и умирает музыка речи.
Прекрасное в искусстве стоит на краю могилы.
Сарра — последняя из могикан.
И после Франчески да-Римини, после этой чудной песни любви, гибнущей и торжествующей, вы выходите из театра, чувствуя, как в вашем сердце расцветает весна.
А на дворе весна, скорей похожая на осень. Холод, дождь, чуть не снег.
Я шел из театра Сарры Бернар, и грусть и тоска сжимали мне сердце.
В этом театре разыгрывается историческая трагедия.
Но это не Франческа да-Рамини.
Эта трагедия еще, еще ужаснее.
Она вся в двух словах:
— Сарра стареет.
Мне кажется это мировым несчастьем. Куда крупнее, чем гибель Мартиники1007.
Выстроят новый город и наплодят новых людей. Это производство не знает забастовок.
Но когда появится новая Сарра?
Достаточно ли для этого столетия?
Что это за трагедия! Какую героическую борьбу ведет со временем эта великая артистка, эта прекрасная женщина!
Сарра начала толстеть, и в этой толщине грозили утонуть все поэтические образы, которые она создает на сцене.
Сарра решилась на операцию, чтобы спасти красоту, чтобы спасти поэзию.
Сарра — это образ эллинской красоты.
Это в лучшем, конечно, смысле Аспазия современных Афин1008.
Она все еще остается на сцене самой прекрасной из женщин Парижа, самой чарующей из женщин мира.
Время ее еще не побеждает.
Сарра все еще остается победительницей в этой нечеловеческой борьбе.
{456} Но вы уже видите, что победа достается ей трудно.
Трещины времени чуть-чуть звенят уже в ее чудном голосе. В лучистых глазах нет нет мелькнет утомление. Время едва заметно, но изменило линии овала лица.
Время глядит из-под грима.
На днях я видел ее на 50 летнем юбилее Дьедоннэ1009.
Сарра Бернар, Режан и Жанна Гранье1010 танцевали менуэт1011. (Если б у нас Ермолова, Федотова1012 и Никулина1013 решились сделать это, «какой бы шум вы подняли, друзья!»1014).
Конечно, это «шутка богинь» имела колоссальный успех.
Весь театр гремел от аплодисментов. Их не хотели отпускать со сцены, заставляли повторять еще и еще.
И бедная, запыхавшаяся Сарра, с одышкой, с утомленным лицом, — передо мной была совсем старуха.
А через два дня я видел ее во Франческе.
И когда в прологе она вышла шестнадцатилетней девушкой, закутанной в серебристое покрывало, таинственной и прекрасной, как невеста, и зазвучал ее голос, — передо мной была богиня молодости и красоты.
И я вышел из театра, как все, полувлюбленный в этот чарующий образ.
Такова сила ее искусства.
И тоска стала сжимать мне сердце: через два, много через три года мир потеряет эту артистку.
II
Режан1015
Редкому автору удается написать всю пьесу с начала до конца. Обыкновенно последний акт за него пишет публика.
Надо быть огромным, исключительным талантом, чтоб написать, чтоб посметь написать самому пьесу целиком.
Автор может написать два акта, три, четыре. Но последний…
Последний акт написал не он! Извините!
Последний акт написал мой сосед, — вот этот почтенный, сытый, откормленный буржуа, который сидит со мной рядом в креслах.
Он заплатил 10 франков за место.
И желает, чтобы за эти деньги торжествовала не только добродетель, но чтобы и порок раскаялся и превратился в добродетель.
{457} Он заплатил свои деньги и желает заснуть после театра совершенно спокойно:
— Добродетель всегда торжествует!
Горе автору, который не заставит добродетель, в конце концов, пуститься за 10 франков от радости вприсядку!
В этом сказывается могущество рубля над талантом.
— Пиши так, как я тебе диктую!
От этого два, три акта во всякой новой пьесе могут быть хороши, художественны, верны. Жизнь в них отвратительна, как и в действительности.
Но последний акт, «развязка», всегда пошл и глуп, как сочинение сентиментального лавочника.
За границей это еще больше, чем у нас.
Хотя и у нас!
Сколько кричат:
— Ах, пьесы Чехова невозможно тяжелы.
Почему?
Потому что его герои и героини не женятся, в конце концов, друг на друге, — и лакей не вносит на подносе шампанское, когда опускают занавес.
Автор пьесы «Le Masque»1, идущей в театре Режан, Bataille1016 один из талантливейших французских драматургов не избег общей участи.
Два акта его комедии интересны.
Есть два сорта писателей.
Одни пишут как Золя, другие как Мопассан1017.
Я говорю не о качестве писателя, а только о способе.
Золя писал ежедневно от 10 ти до 12 ти утра.
Может идти снег, дождь, проваливаться Мартиника, начинаться всемирный потоп, — Золя садился за письменный стол ровно в десять, чтобы встать к завтраку в двенадцать.
Его муза, как судебный пристав.
Она является в назначенный час, делает свое дело и уходит, не засиживаясь лишней минуты.
Он добрый семьянин, добродетельный буржуа с артистическими вкусами, уравновешенный, как маятник часов.
Он переходит от утреннего кофе к роману и от романа к омлету.
Пишет, как совершает пищеварение.
Про Мопассана, который писал, как известно, необычайно много, спрашивали:
{458} — Да когда же он пишет?
Ему необходимо было кутить, жечь свою жизнь, переходить от увлеченья к увлеченью.
И в промежутках, взвинченный, возбужденный, нервный, он творил.
Герой пьесы «Le Masque» — драматург, пьесы которого имеют успех, принадлежит к мопассановскому типу.
Он любит свою жену, прекрасную женщину, но изменяет ей походя, на каждом шагу, направо и налево.
Изменяет с женщинами, которых презирает, которые не стоят ее мизинца.
Зачем? Почему?
— Такова моя натура, — отвечает он, — таково свойство моего таланта. Иначе я ничего не напишу. Иначе ко мне не сходит вдохновенье. Мне надо, чтобы моя кровь кипела, чтобы у меня кружилась голова от этого угара. Это мой алкоголь, мой морфий.
В течение двух актов этот тип очень интересен. Вы ждете:
— Чем это кончится? Чем можно это кончить?
Кончается глупо.
Для удовольствия публики, заплатившей по 10 франков за кресло, герой пьесы раскаивается, исправляется, дает слово:
— Больше не буду!
Чего ж он не будет? Писать? Раз иначе к нему не сходит вдохновение!
Режан играет в пьесе роль жены. Она любит своего мужа до самопожертвования.
Она умнее автора и решает:
— У нас ничего не выйдет, надо уйти.
Но как уйти, чтоб у любимого человека не шевельнулось упрека совести? Чтоб его вновь не потянуло к ней? И она «надевает маску»:
— Я ухожу от тебя, потому что я люблю другого. Потому что я тебе изменила!
Тут разыгрывается одна из лучших сцен пьесы.
Как, на самом деле, забавно у нас взаимное отношение мужчины и женщины.
Муж, изменявший жене на каждом шагу, узнает, что и жена ему не осталась верна.
— Как? Ты? Несчастная! Презренная!
Он в раже. Он рвет на себе волосы. Он бьется головой об стену.
{459} Но ведь он-то! Он-то!
Он — другое дело! Этого требует его талант! А, может быть, и у нее есть какой-нибудь талант, который этого требует?
Она — женщина.
— Ты меня опозорила! Ты — последняя из тварей! — кричит он, как закричал бы на его месте всякий муж.
И надо видеть в эту минуту Режан, когда она, бледная, с перекошенным лицом, падает под тяжестью оскорблений, едва сдерживаясь, чтобы не крикнуть:
— Я солгала!
Прежней Режан, Режан «Sans-Gêne», веселый и задорный талант которой искрился как шампанское1018, больше не существует.
Театр «Vaudeville» превратился в театр тихих драм, беспросветных и тяжких, как жизнь1019.
Покинутая жена, несчастная мать, женщина, полная самоотвержения, самопожертвования, женщина-жертва, способная на самое великое безмолвное страдание, — нашли в Режан свою поэтессу.
Она чудными и тонкими акварельными красками рисует нам эти образы, эти страдания, эти тихие трагедии невысказанных слов, невыплаканных слез.
Это сделало всесокрушающее время.
От таланта Режан веет нежным и печальным ароматом увядающей розы.
Быть может, вы предпочитаете дерзко красные розы ранней весны, но в грустном аромате увядающих цветов так много прелести и элегии.
Я не знаю, когда Режан была лучше, прежде или теперь.
Но это две совершенно различные актрисы.
Над столицей мира, над «ville lumiere»1 она блестит теперь бледной и печальной угасающей утренней звездой.
И много новой прелести в этом новом ее тихом блеске.
Достарыңызбен бөлісу: | 
