Саньясин Вечная история

Балу был здесь, спокойный как оленёнок, его большие чёрные глаза смотрели на меня.

- Где он?

- Кто… он?

- Бьёрн, конечно!

В его голосе было столько страсти, что я пришёл в замешательство.

- Бьёрн? Он у Гуруджи.

Балу сморщил нос. Мне показалось, что ему не совсем приятно.

- Что, маленькая луна? Что не так?

Он снова наморщил нос.

- Мне он не нравится.

- Ах! А почему?

- Потому что.

Я больше ничего не смог выудить из него.

- Ну пойдём, покажешь мне море.

Он взял меня за руку.

В отдалении слышался серебристый звон конных повозок, крики продавцов жасмина, голоса колокольчиков и храмовых раковин. К роднику шли женщины - жизнь била ключом. Я шёл по главной улице, босиком, одетый в белое, лёгкий и без памяти.

- Сейчас полнолуние, птицы вернуться.

- Птицы?

- В лагуну, много. А на кого похожи дикие гуси?

- Дикие гуси?

- И снег, и стада северных оленей, расскажи мне.

Мои глаза затуманились, и улица поплыла.

- Стада северных оленей…

- А озеро… принц, который превращается в лебедя, становится розовым? Который потерял свой цвет? А потом охотник его убивает.

- О! Это…

Мостовая стала подобна снежному полю, мы находились в Лапландии, на берегу замёрзшего озера.

- Ты что, не знаешь? - принц, который превращается в лебедя.

- Да, потому что он любил королеву лебедей.

- А! Вон что! королеву лебедей…

Он широко открыл глаза.

- Да, он любил её так сильно, что превратился в лебедя и они улетели, далеко…

- Они улетели на гору Кайлас?

- Да, и чем дальше они улетали, тем розовее они становились.

- О! я понимаю!

Не знаю, что он понял, но мир был похож на улыбку.

- И потом он потерял свой цвет? Почему?

- Да. Потому что он оглянулся, и каждый раз, когда он делал это, появлялось маленькое серое пятно.

- Нет, Бьёрн не так рассказывал….

- Что он рассказывал?

Я так никогда и не узнал, что рассказывал Бьёрн. Он сделал небольшой прыжок в сторону и посмотрел на небо.

- Это похоже на Батху.

- Что, Батху?

- Королеву лебедей.

- А!… и почему?

Но не было никакого почему. Он пнул ногой камушек и потерялся в собственных мечтах. Мы шли рука об руку к высокой башне, мы всегда знали друг друга, и всё было частью великого ритма: деревня и жасмин, эхо бронзовых гонгов в коридорах с колоннами и возврат луны со стаями птиц.

- У тебя есть братья или сёстры?

- О! Много.

Он посмотрел на меня с радостью.

- Сколько?

- Много - повторил он с убеждением – но никого, кто похож на Батху.

- А!

Он оглянулся вокруг. Затем внезапно остановился, будто чем-то поражённый, его взгляд остановился на башне храма.

- Она похожа на Бьёрна: они собираются умереть.

- Что…Что ты говоришь?

Его глаза расширились. Он отпустил мою руку и снова запрыгал по мостовой.

- Но Балу…

Я был ошеломлён.

Он даже не слышал меня, он уже всё забыл…. Нет, это не правда, Бьёрн не собирался умирать, это абсурд! Бьёрн…. Я встряхнулся, прогнав эту ложь. Но это озадачило меня, это где-то вибрировало, я был задет: что-то затронуло меня внутри и подняло нечто неизвестное. Вся улица потемнела. И вдруг, на этой улице, которая была такой светлой и чистой, я увидел себя, бегущего, преследуемого толпой - просто так, без всякой причины. Просто вибрация. Отвратительная маленькая вибрация, содержащая мир агонии – мир прошлого или будущего, я не знаю: старая Угроза внезапно поднимается, как рептилия из своей норы – Рок. Больше нет света, больше нет бесконечности, всё внезапно съёжилось - тёмная ловушка, разложение всего: "я" как болезнь. И почему, я не знаю. Тёмное падение, потемнение. Но это не было обычным маленьким "я", это было фундаментальным "я", намного более глубоким, жёстким, связанным с болью. Старая память, пойманная в глубине. Я коснулся этой точки, я дошёл до этого Факта. Это была последняя стена – или первая – которую нужно было уничтожить. И ко мне вернулись слова Бьерна: "Мы должны обладать могуществом, ради наших братьев. Могуществом, ты понимаешь?". Да, что можно сделать, что является рычагом?". Что можно сделать, чтобы излечить это? Любовь?…

И в то же самое время, я кажется, вспоминаю Радость, как будто надвигающуюся издалека, из глубин прошлой памяти такой же старой как и эта древняя Угроза, нависшая над нами и возможно, такой же старой, как рождение в этом мире, – Радость, которая будто свет этой тени, едина с ней, одно с ней – Радость, наделённую силой, победоносную и могущественную Радость несущую всё, растворяющую всё и с улыбкой стирающую всё. О! не радость, находящуюся наверху, которой я обладаю, которая всегда будет моей, это моё неотъемлемое право, а радость здесь. Вот что должно быть найдено! Там, наверху, моя радость улыбается над мирами, это моя великая сладость, моя нежность, неподвижная, как радость моего бессмертного брата, склонившегося над этим телом и над всеми телами и улыбающегося светом абсолютного понимания. Но сюда это не доходит. Дуновение ветра стирает её, любая вибрация её уничтожает. Мы должны найти её здесь.

Передо мной промелькнул образ Саньясина. У него тоже не было радости, несмотря на его весёлый смех.

Тогда я всё выбросил из своего ума.

- О! Балу, где оно, где море?

Он посмотрел на меня так, будто он свалился с неба, затем гордо вытянулся:

- Ты видел Западную башню? Мы пойдём в другую сторону, к Восточной башне; ты увидишь, она прекрасна.

Я взял его за маленькую коричневую ручку и мы смешались с толпой пилигримов.

- Она высокая! Все боги находятся там и молоко льётся на их головы.

Башня была фантастична! Она выглядела как гигантская усечённая пирамида. Это был натиск, поток идолов и гранита, сарабанда богов, апсар, отшельников, обнажённых танцовщиц и истощённых пилигримов, поднимающихся к небу вместе с голубями, орлами и обезьянами – гротескные, божественные, молящиеся, страдающие, весёлые – как сама множественность земли. Голубизна неба и больше ничего. Воздух пропах запахом жасмина, мокрого песка, потной толпы, это было вчера или сегодня, эта та же самая бесконечная толпа, которая скоро будет наделена правом вечности и однажды затрубит в морскую раковину, и которая торгуется за свои безделушки из ракушек и соломы.

Затем вновь голубое небо. И ты начинаешь заново: первая скважина, вторая скважина, третья скважина.…

- Сюда.

Всё всегда начинается заново, что же в таком случае в действительности меняется под солнцем? Где же находится новое, полностью новое?

Он дёрнул меня за руку. Мы свернули в маленькую боковую улицу. Затем я увидел эту крепость - громадный четырёхугольник в песках с багровыми стенами длиной около трёхсот метров.

- Разве она не прекрасна? Она самая большая в стране. И, о… какая старая.

Он что-то взвешивал в уме, качая головой как дед.

- Она священна.

И безапелляционно заявил:

- Я люблю Бьёрна.

И так оно и было.

Мы шли по маленькой белой улочке, средь звуков морских раковин и гонгов; воздух вибрировал как огромная раковина жемчужницы. Маленькие магазинчики уступили место низким домам из одетого в известняк гранита. В школе пели дети.

Иногда, над террасами, ярко вспыхивали пальмовые заросли.

И постепенно меня начало охватывать странное впечатление – почти эмоция. Не знаю, было ли это из-за высоких стен, или из-за песков, покрывающих улицу ковром? Но это было ещё более тонко; это было нечто в самом качестве воздуха, своего рода знакомый резонанс, почти аромат, как в Тебесе. Затем я закрыл глаза, в моей руке была маленькая тёплая рука и я искал, бился в эту стену из памяти, я нащупывал дорогу в тёмном запахе, населённом присутствиями; это было там, прямо на другой стороне; я мог всё ещё ощущать её, чувствовать её запах. И это была эмоция особого качества, эмоция которую я переживал несколько раз при разных обстоятельствах и в разных странах: внезапно что-то пробуждается и вибрирует без какой-либо причины, трепет узнавания – перед существом, стеной, небом, не имеет значения перед чем, подобно тайне на кончике пальца, чему-то, что ты уже держишь и оно, вдруг, ускользает; это интимно знакомо, более знакомо, чем все взгляды и все места в мире, и однако, эфемерно – память, шок, который был когда-то пережит и от которого осталась только эмоция или, возможно, аромат, подобный аромату любимого человека, чьи черты исчезли и остался лишь этот отпечаток; или это подобно песне на расстоянии, слова которой смешались, но полны присутствия…. Странно, чем больше я искал чего-то совершенно нового, тем больше меня тянуло назад в прошлое, как будто существовала старая загадка, которую было нужно решить перед тем как перейти в новую жизнь.

- Аппа! Аппа!

Он бросился в комнату, крича высоким голосом.

- Аппа! Это его брат.

Мы находились в доме Бхаскар-Натха.

Крошечная лоджия перед входом, статуи всех размеров и форм, выстроенные как в храме. Балу схватил меня за руку и потянул внутрь.

- Это его брат, Нил, он приехал.

Послышался шелест лёгких юбок. В тёмном коридоре я споткнулся и натолкнулся на предмет, зазвучавший как музыкальная шкатулка…. Затем я вышел в патио, залитое светом и посыпанное белым песком - большой светлый двор, окружённый верандой с колоннами и запертыми комнатами. Весь дом купался в аромате сандалового дерева. Я обернулся: в углу, на корточках, сидело массивное присутствие, совершенно неподвижное. Это был Бхаскар-Натх, скульптор. Он посмотрел на меня. Балу онемел как рыба.

Что это был за человек, я так никогда и не узнал. Но его взгляд удерживал меня. И однако, это не было чем-то, что овладело мной, не было никакого насилия, никакой тяжести, он не пытался ни зондировать, ни обладать; я не ощущал никакого любопытства - это была живая масса, казалось смотревшая на меня со всех сторон одновременно или, скорее, втягивающая меня в другое измерение, в сторону кого-то, кто был позади меня. Никогда я не встречал человека такой плотности – затвердевшая сила, но одновременно мягкая: римский гладиатор с чёрными, как у Балу, глазами.

- Садись.

Он подтолкнул ко мне циновку. Вошла его жена, она предложила мне орехи на медном подносе и кружку воды. Она молодо выглядела. Затянув на плече складку своего сари, она улыбнулась мне опустив глаза, и затем, молча, удалилась.

Было тихо, только слышалось пение школьников.

- Ты как раз вовремя.

Я был очень удивлён.

- Хорошо, что это так. Всему своё время.

Он мял пальцами гипсовую массу.

- Сейчас полнолуние. Добро пожаловать.

И всё поплыло в молчании.

"Время"… "пришло время" – я так часто слышал эти слова…. И я не знал, что это было за время, что за луна, но в тот момент это было для меня очевидной истиной, вместе с пением школьников и этим ароматом: я не мог быть больше нигде, только здесь. Я путешествовал по многим странам, годы и годы - или столетия – тысячи шагов и переплетающихся дорог, затем я оказался здесь, как раз вовремя. Это было очевидно. И внезапно, в этом уголке патио, в конце тысячелетий дорог и шагов, я подумал, что понял это переплетение – грандиозное переплетение – бесчисленные пересечения мизерных точностей, возникших здесь и больше нигде, в этот момент, а не в какой-то другой; и это было не только точностью в соответствии с часами – материальное время лишь отражение, механическое и внешнее средство для того, чтобы наполнить время, которого нет; это было своего рода внутреннее совпадение, которое послужило причиной тому, что всё произошло вовремя: путешествие имело место снаружи потому, что внутри пришло время, эта согласованность сделала встречу неизбежной: крошечное, незаметное чудо – громадное сплетение незаметных чудес. И внезапно, в присутствии этого человека, я понял, что есть "время" всему, или скорее, душевный момент, как будто другое время непрерывно разворачивается позади нашего, и когда следуешь этому времени и этому ритму, этому путешествию, всё течёт гармонично, мягко, именно так как и должно, с чудесной точностью до секунды; а в другом случае всё вступает в конфликт, сталкивается, и не встречается ничего. И это похоже на два мира, наложенных друг на друга – фальшивый и истинный…. Передо мной открылся удивительный горизонт; жизнь стала бесконечно текучей и пластичной: новое творение, ежеминутно. Для этого достаточно присоединиться к этому путешествию.

Затем всё исчезло, а я продолжал смотреть на блики света на его резце.

- Кто тебя сюда привёл?

- Саньясин.

- А?

Он неожиданно отложил кусок сандалового дерева. Его тело было того же цвета, что и его деревянные статуи.

Я отшатнулся.

- Это было давно, ты ещё не родился, мне было семнадцать лет.

- Но ….

- Но я не Саньясин! Я только что приехал, и в твой дом меня привёл твой сын.

- Ты так думаешь…. Тогда почему ты так беспокоишься?

Я был не обеспокоен, я весь кипел от гнева, как тогда, перед Саньясином. Я всё ещё слышал его голос: три раза ты приходил, три раза…

- Посмотри сюда…

Я заикался, я был как ребёнок у которого отобрали его мечту.

- Люди, которые предсказывают, должны придерживать свои языки. Чёрт побери, что случилось со всеми вами в этой стране! Балу сказал мне…

Бхаскар-Натх спокойно посмотрел на меня.

- Почему?… Ты предупреждён.

- Я не верю в ваши россказни. Это я делаю будущее. Я свободен.

- Да, это ты его делаешь.

Он замолчал.

- Но ты нечто очень старое…. Послушай, моё дитя, судьба не враг, в мире нет "врагов", их не существует, всё является помощью на пути. Нет никакого "несчастья", всё ведёт нас именно туда, куда мы должны идти, всеми окольными путями. Когда открываешь глаза, каждая минута – чудо….

Затем он улыбнулся и его улыбка была улыбкой божества!

- Добро пожаловать к нам, ты дома; всё, что стучится ко мне в дверь – всё к добру. Что ты ищешь?

- Твой сын Балу сказал мне недавно, что Бьёрн собирается умереть.

Бхаскар-Натх кивнул.

Я был вне себя от ярости.

- Если Бьёрн умрёт завтра, что мне делать, я полагаю, просто сложить руки, это предрешено!?

- Но ты думаешь, чужеземец… что Судьба, это лекарство для бессильных?

Бхаскар-Натх выпрямился, он выглядел как лев.

- Послушай, в тебе есть возможность и великая слабость. Вместе, почти неизбежно вместе: слабость, это трещина, через которую может проскользнуть новая возможность. Пойми это. Есть две вещи, которые нужно понять, два полюса существования, противоречие, которое является ключом ко всему – если не понимаешь, ты живешь напрасно.

Он погрузился своими глазами в мои, это было подобно твёрдой силе.

- Есть мир вечной истины, где всё уже существует, озарённое, мирное, свободное позади всего, и есть мир сил с виду противоречивых, наш мир, где всё становится тем, что есть. Две стороны - свет, который видит, и сила, которая действует. И обе нужно удерживать одновременно, как двух лошадей в одной повозке. Если владеешь одним, не владея другим, ты падаешь в свет который видит, но не может действовать или в силу, которая действует, но ничего не знает. И нет никакого выбора - необходимо присутствие обеих. Тогда ты пребываешь во всемогущем свете…

Он печально улыбнулся:

- … Свете следующего мира.

Затем без какого-либо перехода он сказал:

- Ты вовремя. Твой брат нуждается в тебе. Его ведёт не Саньясин, а Тантрист – противоположный полюс.

- Что это за человек, Гуруджи?

Раздался шум, подобный раскату грома. Я подпрыгнул.… В вихре перьев к моим ногам спикировал павлин, голубой и прекрасный! Я услышал журчащий смех; маленькое круглое лицо выглянуло из патио.

- Батха!

Она, смеясь, исчезла.

- Батха, ты, наконец, приди и забери эту птицу, я уже говорил тебе….

Бхаскар-Натх сказал это суровым тоном, но эта была напускная суровость. Павлин выпрямил шею, уселся передо мной и так громко и победоносно заорал, как будто старался меня оглушить. Затем он начал что-то клевать на земле. Я был совершенно сбит с толку. Я смотрел на павлина; Бхаскар-Натх стоял прямо за мной напротив стены, прямой и неподвижный. И будто во вспышке, я увидел себя бегущего по портовой улице за Саньясином, и бога - воителя, поднимающегося над стенами и восседающего на павлине…. Всё началось вновь. Бхаскар-Натх был похож на статую. Школьники пели. У меня было чувство, что меня швырнули в мир полный знаков без ключа.

- Шикхи! Шикхи!

Из-за двери показалось маленькое круглое лицо. Посреди лба у неё был красный тилак образующий маленькое пламя на прекрасном лице, она была одета в длинную юбку гранатового цвета….

- В следующий раз, Батха…

Подметая патио хвостом, павлин бросился в её юбки как цыплёнок.

Они вместе исчезли.

Это был сигнал. Двери вокруг веранды открылись; мимо проходили слуги, жена скульптора собирала сандаловые стружки. Сквозь дверь в конце коридора была видна листва маргозового дерева. Девушки веяли рис.

- Видишь ли, сынок…

С этого момента он всегда называл меня "сынок" и я мог присягнуть, что в тот момент что-то действительно произошло между павлином, Батхой, Бхаскар-Натхом и мной, – павлин, почему павлин?

- С того дня, когда начинаешь смотреть на мир истинными глазами, в мире нет ни одной вещи, которая не была бы наполнена значением, не содержала бы собственного послания. Как будто всё было разработано для того, чтобы заставить нас понять.

Я не знал, что нужно было понимать и едва ли слышал Бхаскар-Натха, но что-то случилось. Было ли это присутствием этого человека? Воздух казалось вибрировал, предметы и даже стены были наполнены светом, как будто они незаметно перешли в другое измерение и собирались открыться, изменить свою видимость, и тем не менее, они оставались теми же самыми; это были те же самые люди, но настолько другие, что казались почти живыми; я чувствовал, что одно слово, один звук мог бы опрокинуть всё и разорвать занавес из тумана, я находился на головокружительной грани и не понимал, не видел, но всё это было там, сразу же за ним. Я поднял с пола кусочек пера и повертел в руках: пятно на пере тоже вибрировало, менялось, переливалось от голубого к зелёному и золотисто-коричневому. Возможно, этот павлин имел значение и для Бхаскар-Натха и для меня, и для Батхи – три различных истории - или только одна? Просто мерцающий кусочек пера. Воздух казался острее, ярче, будто был наполнен другой субстанцией жизни: долото, перо, песок в патио, руки Бхаскар-Натха: всё, казалось, объединилось в другом движении. Затем мой взгляд вновь вернулся к павлиньему пятну и я подумал, что я уже видел это компактное чудо…. В тот момент у меня было ощущение, что мир полон наложенных друг на друга глубин и одна единственная вещь, падающая перед нашими глазами и исчезающая, могла бы содержать всю историю мира, как минутное расположение звёзд может зафиксировать образ судьбы и содержать в секундном пересечении рассказ о множестве вещей. Это было ослепительно: внезапно я увидел, почувствовал, что весь мир движется в грандиозном танце, каждая точка которого является центром всего и содержит всё – удивительный калейдоскоп, который поворачивается, собирается и рассыпается; который периодически чертит знаки нового танца, другой истории, но это игра одних и тех же актёров, одна уникальная история; и если эта единственная вспышка рубинового или бирюзового цвета и единственное павлинье перо на террасе однажды случайно сдвинется – сдвинется всё. Это танцует - и танцует всё: мир является чудом. Это было ослепительно: ветер морозной пыли на голубом горном хребте и, возможно, тот же самый ветер, в одно и то же мгновение очаровывает Гималаи … и моё сердце.

Бхаскар-Натх приводил в порядок своё долото. Дети всё ещё пели. Я почувствовал, что прожил слепцом тридцать лет в плоском фотографическом мире, мире точном, размеченном до мельчайших подробностей, где каждая вещь означает одно и только одно: несчастные одинокие вещи, приколотые как насекомые в своих коробочках – этот мир был мёртвым и ложным. Тысячи серебряных нитей соединили всё и вся, одинокое вырванное семя, перекатывалось по звёздным полям; мир открылся и открылось всё: каждый лепесток заслонял собой другой лепесток, который, в свою очередь, закрывал следующий – и которые скрывали одно золотое Солнце.

Я, будто во сне, поднялся.

- Сын мой, остерегайся Бьёрна.

Я посмотрел на Бхаскар-Натха, на его обнажённый торс гладиатора, и больше не знал, что он имеет в виду – остерегаться? кого? Был только один свет, горевший миллионы раз - в жизни, в смерти, в моём сердце, во всём - содержащий весь мир людей и вещей в одном сорванном семени.

Он встал. Вошёл в комнату. Затем вернулся с небольшой статуэткой из сандалового дерева и вложил её мне в руки.

Это был танцующий флейтист.

 

7

- Ты обеспокоен?

- Я ничего не понимаю.

Он почти яростно вылил на голову ведро воды.

- На это потребуется всё время, как Эрику с его скважинами: первая скважина, вторая скважина, третья скважина…. Прошло три года – три года, слышишь, не три месяца – с тех пор как он пообещал мне инициацию, верховную мантру, и затем… он зовёт меня (я его ни о чём не просил) и говорит мне: "Сегодня ты получишь инициацию". Я прыгаю от радости. Я переполнен, я влетаю к нему домой, опустошаю ведро воды: я будто воскрес из мёртвых. Он говорит, говорит о разных вещах, проходят часы и, наконец, он спрашивает меня, какого дьявола я здесь делаю! Как будто он всё забыл. Этот трюк он проделывает со мной уже в десятый раз. Вчера… . Или вдруг, когда я ни о чём не думаю или нахожусь в полном отчаянии, он зовёт меня, заставляет сесть и даёт мне мантру: "Завершающая мантра" – говорит он. И, о! это действительно похоже на инициацию, просто один звук, и тело кажется открывается. Как будто поднимаешься от земли и разлетаешься как частицы пыли. Это потрясающе. Тёмно-голубая пыль. И на следующий день, мимоходом, в беседе он говорит: "Эй! Гором (он так меня зовёт), ты будешь повторять её сто тысяч раз. А потом посмотрим, готов ли ты для завершающей мантры"… Понимаешь?

Я не понимал, но ощущал мятеж Бьёрна, тёмный и болезненный.

- Брось, Бьёрн, пойдем посмотрим на море.

Воздух дышал прохладой. Улица была пуста, песчаная буря ещё не началась. Звук сирены наполнил зарю зовом к путешествию.

- Здесь есть порт?

- На другой стороне, на главном острове. Здесь только ныряльщики за кораллами.

Он стиснул зубы и добавил:

- Я не должен жаловаться. Когда я думаю о других, об Эрике… мы по крайней мере знаем, что идём куда-то, даже если это куда-то находится в конце сотен тысяч скважин и мантр, мы знаем, что существует нечто, что нужно найти… Это не имеет значения, я буду идти до конца.

И в этом "до конца" звучало отчаяние. Воздух вновь наполнился гудением пароходной сирены.

- Я помню, Эрик всегда говорил: "Сирена, это как путешествие; как в прошлом, так и в будущем". И верно, нет никакого путешествия! Совсем никакого – просто хочется как-то оправдать пронзительный звук сирены.

Он пинком отправил в полёт сосуд из тыквы. Я подумал, что вижу свой портрет в другом существовании. О! те, кого мы встречаем, всегда похожи на призраков из прошлой жизни или на глашатаев из будущей, и они приходят и цепляются к нам (или мы к ним) со странной привязанностью, как будто они приносят нам картинку того, от чего мы должны избавиться или завоевать. И это всегда именно те, с кем мы встречаемся. Другие исчезают, как будто и не существуют: у них нет никакого послания.

- Ты сожалеешь?

- Ничуть. Я пройду до конца, и это всё. Но, чёрт возьми, это долго! Необходимо иметь власть, Нил, мы должны изменить мир… Тридцать миллионов лет мы рожаем детей – тридцать миллионов, понимаешь – просто для того, чтобы всё закончилось Британской академией…. Ад!

- Но что ты хочешь изменить? Если ты ничего не изменишь в себе, ты ничего не изменишь в мире!

- Хорошо. Но я плевать хотел на здравый смысл, я хочу сделать что-нибудь.

- Ты хочешь открыть больницы, школы? Вылечить больных, поделить богатства, или что? А потом, когда ты сделаешь бедняков богатыми, они всё равно ограбят других, и тогда это умрёт и мы умрём, и всё умрёт, и всё начнётся сначала. Пока есть хоть один человек который умирает – всё будет тем же самым – должно быть исцелено не что-то снаружи, а внутри! Или что? Ты хочешь совершать чудеса? Летать по воздуху, проходить сквозь стены, появиться в славе света над ярмаркой в Осло? Они примут тебя за бога, они будут поклоняться тебе – и будут тебя ненавидеть. И дети будут расцветать как и прежде. Это иллюзия, Бьёрн, люди хотят иметь все атрибуты богов, не будучи на них похожими, поэтому всё рушится. Но если они не изменяться внутри, их путешествие не состоится, вот и всё. Потом, как и прежде.

- Но если кто-нибудь смог бы показать им могущество духа? Показать им…

- Ты хочешь устроить им духовный цирк?

- О! Как ты ядовит. Ну давай тогда убежим в Гималаи и будем созерцать собственные пупки. Беда в том, что я не заинтересован в собственном спасении, собственном освобождении, меня интересует это только для других.

- Послушай, Бьёрн, ты хочешь могущества – очень хорошо. Давай предположим, что у ты обладаешь всеми силами, ты всемогущ. Что ты собираешься со всем этим делать, скажи мне? Ты, по крайней мере, знаешь, для чего ты хочешь использовать эти могущества? Знаешь, что такое хорошо и что такое плохо? И что на самом деле плохо? Это ещё один вопрос. Ты хочешь устранить болезни, несчастья, смерть? А это несчастье, возможно, лишь средство перехода к другому состоянию? Бьёрн, ты хочешь заставить детей Британской Энциклопедии жить десять тысяч лет? Они заполнят библиотеки и сберегательные кассы…. Ни разу в жизни я не встречал ни одного зла, которое не имело бы своего собственного полного значения. Итак? Ты собираешься отсечь зло, но ты отсечёшь вместе с ним и добро. Что ты знаешь о доброте этого мира, каким видением ты обладаешь…? Бьёрн, позволь сказать тебе, если бы у нас было истинное видение, мы бы автоматически обладали этим могуществом; у нас нет могущества, потому что у нас нет видения. Потому что мы изгнали бы именно то, что не должно быть изгнано.

- Тогда я разделаюсь с багажом и отправлюсь бурить скважины вместе с Эриком. А мир может катится в ад. И да будет так. Всё к лучшему в этом наилучшем из миров.  
- О! Бьёрн, какой ты вспыльчивый. И в действительности нечего изгонять, нечего "менять", как ты говоришь, это нечто другое. Иногда я чувствую, что это абсолютное заблуждение искать что-то "огромное", тайна не огромна, это просто нечто другое. Возможно нужно изменить только взгляд. Взгляд, который изменит всё!

- Что касается тебя, ты закончишь болтовнёй о хрустальном взгляде. Ну а что касается меня, я хочу делать, даже если я ошибаюсь; я хочу жить, я хочу формировать

Звук пароходной сирены наполнил воздух в третий раз. Мы пришли к храму. В небе парил орёл. Что касается меня, то не я мог понять из их историй ни слова. Он наклонялся в полёте, сливаясь с небом. О! каждый раз это как крик внутри, как будто я остался позади. В нас есть частица птицы, которая помнит. Каждый раз я вдруг обнаруживал, что я человек, точно так же как находишь себя уменьшенным во сне - нет, это не то чего я ищу! Не разум, не добродетель, не величие, не могущество и превосходство над человеческой посредственностью, но что-то другое, другое, абсолютно другое. Я хочу новое видение, свою собственную историю, собственную мантру, как мул.

Гигантские тиковые ворота. Толпа, свалка, потоки света. Хаос запахов, нищих, прогорклого масла, жасмина и летучих мышей. Базар с многообразием древовидных кораллов и раковин, красного и зелёного порошка, наваленного по обе стороны прохода; разрисованные стеклянные сосуды, грудами наваленные возле колонн; тесьма, соломенные корзины; всё это бурлило как и скульптурное изобилие наверху: нищие и торговцы раковинами, чудовища и мудрецы, пилигримы и девушки с косами, всё неслось в огромном многоцветном карнавале, где уродство становилось божественным, даже старый хлам казалось был подхвачен этим непреодолимым священным напором. И я тоже захотел влиться туда, исчезнуть, аннулировать себя полностью, ах! Теперь я знаю, что так знакомо мне в этих местах: всю свою жизнь я искал радикального искоренения или возможно, нового укоренения, как будто контролируя неизвестно какой переворот, и я неожиданно вновь нашёл своё истинное лицо и освободился от свинцовой забывчивости. В нас есть нечто подобное памяти о сказочной трансмутации; наши сказки помнят лучше, чем мы! И я искал. Я искал сквозь пустоту, отрицание, уничтожение; я разрушал как вандал, свергал идолов как завоеватели Тебеса, и теперь я был захвачен этой толпой и опустошён её полнотой в прорыве в великое космическое веселье. И что-то во мне сказало - нет. Пламя внутри, как меч света направленный против этого вторжения: я не принадлежал этому храму. Я не принадлежал никакому храму, никакому месту, никакой стране, я из этого света, находящегося внутри, это всё. Или, возможно, из чистого белого минарета посреди песков, с возносящимся с него призывом. И это Бьёрн затянул меня в сердце этого противоречия.

- Мы пройдем через северный коридор.

Он бросился вон из толпы, я снова вздохнул.

- Все проходят через южный коридор. Четыре коридора идут по кругу внутри

Мы свернули налево, в северный коридор. Затем меня бросило в другой мир без какого-либо перехода. Там был громадный, сказочный коридор с колоннами, украшенными скульптурами, который погружался в туман времени, коридор, почти такой же фантастический как и коридоры Луксора, вибрирующий в такт ударам гонга. Вдруг у меня появилось ощущение, что я исчезаю. Появился кто-то другой. Некто, кто шёл и глядел на всё это, вмещая весь коридор и крошечный фрагмент меня самого. Огромный, внезапно раскрывшийся взгляд - и всё становится другим. Глаза другие, перспектива другая, ритм другой и однако, всё это чрезвычайно близкое, будто входишь в сердце вещи. И всё укутано в этот взгляд или, скорее, всё находится в этом взгляде: мир больше не находится снаружи, ты больше не "смотришь на", а сразу переживаешь. Он находится внутри, ты вмещаешь сразу всю сцену. Это более не изолированная, плоская сцена, это глубокая внутренняя сцена, серия сцен одна внутри другой, будто бы воспринимаемые одна сквозь другую: входишь в архетип места, в его тысячелетия, в его историю, в его живущую глубину; и в то же самое время, являешься крошечным персонажем, идущим в старой сцене или, возможно, серия персонажей свёрнутых в одном; множество историй в одной, будто движешься в нескольких жизнях одновременно - многослойный мир: один жест содержит тысячи жестов, один шаг пересекает множество жизней, ты подобен живому символу, и позади, вокруг или наверху ты являешься чем-то, что смотрит, смотрит вечно, актёр и зритель, образ и смотрящий на него; вновь подбираешь нить старой легенды, бесконечную жизнь, знакомую и необычную, как будто после долгого путешествия куда-то, и продолжаешь идти: ты - этот маленький образ, идущий под великим безмятежным взглядом.

Я шёл там словно спустя столетия, но ничего не изменилось - возможно я жил повсюду и это было сном - я снова ощутил эту приятную свежесть плит под ногами. Мы шли вместе, Бьёрн и я, одетые в белое и босоногие, по гигантскому коридору длиной в триста метров, который исчезал вдали в солнечном свете, посреди сотен колонн похожих на корабельные шпангоуты; мы шли по плитам приятным и прохладным как столетия Нила, маленькие, озарённые иерофанты под уступчивыми взглядами драконов и мистическими кругами, нарисованными жёлтой охрой и красным кирпичом как в коридорах Тебеса. Я оставил свою тень с шумом этого мира возле дверей, я оставил свои костюмы и имена и продвигался лишь с маленьким пламенем существа в ладонях, только с лёгкой прохладой под ногами; глаза мои были почти закрыты, меня будто несло это молчание.

Возможно я проживал дни и делал множество жестов где-то в других местах, других странах, но всё слилось в этом белом пламени, всё сконцентрировалось в ритме этой одинокой прогулки, я сдерживал дыхание, как будто ещё раз хотел услышать слово и повторить жест. Я пробирался на ощупь в великой памяти гонгов и корицы к солнечному просвету вдали, маленький пилигрим в марше времени обращённом назад; я карабкался по кривой столетий, потерянных существований - тщетные и озарённые жизни под великим взглядом, сказка за сказкой в сердце этой оболочки; я сжимал это маленькое пламя в своём сердце, эту единственную каплю света в конце мириадов столетий, и мой свет почти пел. Он был подобен ритму, поднимающемуся с каждым шагом из глубин времени, из глубин напрасных усилий и из глубин миллионов моих прогулок по забытым равнинам; он был так же гладок как плиты мостовой, так же бесконечен и ясен как улыбка покойника и как все мертвецы, которыми я был, и всё слилось в этой музыке: все лица и вся любовь, все молитвы, все храмы, тысячи храмов где я надеялся, молился и поклонялся, все боги, которых я любил, все мистерии; одинокая нить из музыки, связывающая все мои шаги; высокое, белое, поющее напряжение, почти неподвижное в молниеносности своего существования; уникальная и вечная вибрация. Я шёл под священными плитами как озарённый слепец – крошечный образ, который несла улыбка, и всё переживалось вспышками: несчастье за несчастьем, надежды и разочарования, ах! что осталось? Одинокая любовь заманивала в ловушку все мои взгляды, вуалируя светом бесконечный бег жизни, бездны за безднами, смерти, бесплодные жизни, и я шёл к триумфу, который вырастал с каждым шагом и который рос из глубин моей души в великом белом ритме, как будто все печали моей жизни поднимались, очищались, освобождались, превращались в свою светящуюся суть. О! эта чистая песня, этот победоносный свет в конце! Миллионы нежностей возникающие из миллионов печалей, которые знали всё: тьму, подлость, низость, мудрость, которые совершали всё зло, добро; которые любили, ненавидели и которые задыхались от слишком большого понимания! Тот же взгляд любви в сердце стыда, безымянное нечто, которое всегда находилось там и которое узнаёт всё; короткие вспышки осознания, похожие на миллионы криков любви возвращающихся из миллионов ночей, единый крик слияния в конце, как будто ты живое самопожертвование всех печалей мира, земля в миниатюре, бесконечно маленький образ, несущий в себе миллионы людей, ах! как будто всё наконец-то готово взорваться, и я погружу свой лоб в солнце, раскрою руки и верну это пламя навсегда.

Бьёрн потянул меня.

Мы свернули в другой коридор.

Затем мы вошли в обширную песню, звучащую бронзой повсюду и врывающуюся в лабиринт коридоров и колонн, украшенных скульптурами, и вновь поднимающуюся, чтобы ударить в высокие стены и заполнить всё полнозвучным потоком, таким же мощным как грохот моря. Мы находились у дверей святилища.

Бьёрн спустился на шаг вниз.

Я был один на пороге и следил взглядом за маленьким силуэтом, двигающемся сквозь лес колонн. Он на какой-то момент остановился, словно заблудившись, его руки свисали как плети, он был так мал под этим высокими сводами; он поднялся на несколько шагов к святая святых, похожей на гранитный остров посреди громадного квадрата и я был там, рядом с ним, и смотрел. Затем всё стало увеличенным: время расширилось, глаза стали безграничными, мельчайшие детали зажили интенсивно словно абсолют – всё имело значение, тотальную полноту, как будто каждая вещь содержала уникальную вечность – и больше ничто не двигалось… . Я был там и смотрел.

Я был там всегда и знал все эти жесты, я был так же стар как колонны и плиты мостовой, и я так часто смотрел на это маленькое золотое пламя, рисующее окружность вокруг священных камней, что возможно я и сам стал этими камнями, этим древним неподвижным взглядом, который видит всё, понимает всё, без страсти и без плача, который берёт всех существ в своё молчание и растворяет все печали в песках вечности – они кричат, они причитают, они проходят, в то время как я всегда нахожусь там! Сквозь полузакрытые веки мой великий умиротворённый взгляд всегда взирал на кончину всех этих людей, и это маленькое пламя, сияющее в моих глазах, является отражением их собственной вечности. Я отдаю то, что они отдают мне, и я обладаю всей вечностью, которой владеют они, моя радость у их ног, мой мир – улыбка на их губах, и если они тверды, не сделан ли и я из того же камня?

Но увидят ли они этот свет в своих сердцах и бога, который движется здесь потому, что он движется там?

Затем появилось лёгкое напряжение, этот взгляд упал на Бьёрна, на меня, или скорее, он сконцентрировался, сузился, это было похоже на переход с одной высоты на другую, от пространства к точке в пространстве; и именно в этот момент перехода я уловил ускользающий секрет, как будто можно было переходить от одного к другому по своей воле, от великого взгляда к малому и обратно, и жить в двух мирах или двух существах одновременно. И это было как ключ к свободе. Просто небольшой шаг назад и всё расширяется, объединяется, приобретает протяжённость и глубину во времени – великое королевство по ту сторону всего; затем лёгкий наклон и всё сжимается как в игре, и если ты позволишь себе быть захваченным этой игрой, то больше не существует ничего, кроме этого уплотнения, твёрдого, отделённого, не видящего и не понимающего ничего, кроме маленькой корки собственного существования, маленькой сцены собственной истории. Я вернулся к этому маленькому образу и вместе со мной осталось что-то похожее на память о тех глубинах – смутную, ускользающую, но хорошо знакомую – как будто каждый запах, каждый жест, каждый человек был готов дать мне нить ко множеству пережитых легенд. И затем - ничего, всё ушло. Я смотрел на Бьёрна, моего брата, повторяющего ритуал, и я был один под высокими воротами, как будто на границе ландшафта из сна - я или он двигался под древними пилонами, и не переживал ли я всю эту историю тоже, здесь или там? Если бы я немного толкнул, пересёк этот порог, то этого было бы достаточно, это было на кончиках моих пальцев. О! я, кажется, помню незабываемую жизнь, я всё ещё знаю, почти чувствую тот незабываемый восторг погружения в мир чудесной страсти, где маленький человек тонет в золотом тумане, и со взглядом сверху идёшь к триумфальной жертве – ты идёшь куда-то - и всё ушло! И крик огромного облегчения, будто ты изменил свою видовую принадлежность. Я знаю, я пережил это; я почти помню ребёнка, стоящего под другими колоннами и в другой день: золотой диск опустился в моё сердце и взорвался вспышкой пламени – колонны пылали, камни пылали, всё пылало так, будто мир был сделан из солнца. Я почти помнил, это находилось там; если я сделаю несколько шагов вниз, то этого будет достаточно…. И затем что-то сказало: нет, ты не пойдешь. Как будто я должен был забыть. О! неужели я никогда не перестану ходить пройденными путями и пересчитывать камушки из золота и черноты? И, возможно, это тоже было ловушкой, возможно, нужно завоевать своё озарённое прошлое также, как и своё тёмноё прошлое, и пройти по ту сторону обеих.

 

О, пилигрим,

Ты пришёл давно

Из множества теней

И нескольких побед

Ты спустился к задаче

Преднамеренно забытой

До того дня, когда

В великой, спокойной памяти

Ты сможешь увидеть ловушку древних побед

И безрассудство старого стыда.

 

Затем я погрузился в эту песню. И именно там я сделал своё открытие….

Я открыл глаза и посмотрел на храм. И в третий раз что-то сказало: нет. Это было очевидно, вибрировало точно также как это слово в моей плоти, было таким же ясным как голубизна неба над головой и над всеми пещерами людей, готическими или экзотическими: о! есть нечто, чего не может понять ни храм, ни Церковь, нечто, чего не может удержать ни одно существо, ни один пророк, ни один Бог и ни один папа, будь он с Запада или Востока; никакая книга и никакая мистерия не может заключить это в свои формулы из камня или крови, в письмена написанные чернилами или светом; нечто, более великое, чем все спасители мира, все захватчики и тюремщики Истины; Истина более широкая, чем все небеса, слишком простая для их величия, слишком естественная для их чудес – нечто, что улыбается повсюду и повсюду поёт, что играет в жрецов и язычников, что страдает днём и ночью и, несмотря на это, улыбается позади всех печалей и всех дней мира, всех более и менее священных тюрем: крошечная золотая вибрация, которая звенит повсюду, дышит повсюду, светит и светит вопреки всему нашему свету и тьме, всем нашим Бастилиям из Духа или плоти. И я говорю нет и трижды нет! – я не из этого храма! Я не принадлежу никакому храму, никакой формуле, никакой тюрьме, божественной или человеческой!

Затем я раскрыл глаза, но в этот раз очень широко. Я держался за песню под моим каменным сводом, за музыку человека под камнем, здесь или там, пять тысяч лет назад или вчера, на всех языках, во всех сердцах, всех несчастьях белых или чёрных, под богами или дьяволами – под, всегда под, и с тюремщиками. И эта песня в моём сердце не упрашивала, не молила, она была бесстрашной и не соблюдающей законов - крик моего сердца бился и бился в огромную стену как птица в клетке…. И внезапно, я увидел – широко открытыми глазами я увидел удивительную мистерию, я назвал бы это МЕХАНИЗМОМ ЗАКЛЮЧЕНИЯ В СВЕТ: они пели, как другие пели в других местах и под другими сводами, и я видел как волна их песни бьётся о стены, отскакивает и падает обратно на хористов как стремительно несущийся поток электрума¹ с могучими тёмно-синими, вибрирующими пульсациями, которые охватывали их, озаряли, окружали золотом и наполняли все место массой могущества, подобному отражению их песни, окрашенному переводу их собственной силы призыва – и это вновь было их собственным великолепным отражением, освещавшим их стены также как глаза их богов. И я, стоя прямо и одиноко под своим каменным сводом, бился и бился в него, в эту тюрьму из света, и чем больше я бился, тем больше видел, что тёмно-голубая пульсация активно разбухает от интенсивности, силы и почти тяжести, как будто я тоже был пойман, как и эти люди, в светящуюся ловушку своего собственного заклинания, заключённый в оправленный золотом сапфир, как насекомое в янтаре. Затем я понял, увидел, коснулся тайны всех Церквей, этого озарения, запертого в сундук, вершины света в пещере и спасения в пузыре. И вдруг, я позволил уйти всему. Я раскрыл руки, оставил свою песню, свою силу, свет, свой жалкий свет в пещере и все свои высокопарные размышления, и я упал в пропасть ничто – внезапная сладость потерявшегося ребёнка, вырвавшегося на свободу, уносимого неизвестно каким победным катаклизмом, похожим на могучий удар плеча в стены, как будто переходишь в смерть, и я прошёл сквозь, в бесконечность белого света - белого, белого, свободного, свободного!

Барабаны, раковины и серебряные трубы взорвались под сводом. Бьёрн упал ниц. Всё место было ничем иным как священным, тёмно-голубым, могучим низвержением – да, божественным: можно было погрузиться в него и потерять себя в триумфе света. Это были совершенные магические чары, неопровержимое озарение, могучая магия церквей. Озарённая концентрация тысячелетий простирания ниц. Трубы протрубили второй раз. И в третий, когда я уходил из святилища. Их эхо вибрировало в моём сердце как великий сигнал ухода, это было подобно выходу в открытое море, как будто я ходил вновь и вновь, изнашивал жизни, тысячелетия и жесты - тысячелетия жестов и печалей во все века и повсюду - шёл через преисподние, озарения, через множество погребальных костров внутри и снаружи - нескончаемые откровения и спасения, которые все разрушались у той же самой стены. Я жил и страдал всё время для того, чтобы достичь этой единственной точки, этого белого момента, и всё колдовство было изгнано - победы и ловушки, озарения и дьяволы – я шёл обнажённый и свободный к тому, что должно быть, подобно богу язычников.

Огромные дюны дрожали на солнце перед порталом святилища и стекали к морю, такие же белые и обнажённые как моё сердце. И именно там мне захотелось упасть ниц, без сводов над головой и стен перед собой.

Затем передо мной прошла она, маленькая девочка-павлин. Она не моргая посмотрела мне прямо в глаза. А затем она исчезла в дюнах, неся на руках поднос для приношений.

И этот взгляд вливался в меня подобно первой улыбке нового мира.
8

ЧЕЛОВЕК ТАЙН

Пилигримы молились солнцу по пояс погрузившись в воду, высокие дюны сползали к морю чистые и мягкие как белая Аравия; здесь хотелось остаться навечно глядя на проплывающее мимо солнце, ничего не желая, кроме мягкой, светящейся белизны, стекающей в неподвижную воду, и безропотно пропасть навеки.

Затем дюны поворачивали внутрь, формируя гладкий залив и маленький пляж с превосходным песком без единого камня, рядом находилась пальмовая роща, раздавался звук раковин и бронзовых колокольчиков, непрерывное пение звучало под высокими башнями. Два мира. И маленький белый пляж.… Мой взгляд переходил с дюн на пальмы, с пальм на дюны и пилигримов, и мне тоже захотелось сложить руки, молиться, поклоняться, я не знаю… просто поклоняться. Возможно это было древнейшей из религий: первый шёпот красоты в человеке, из-за которого в нём что-то внезапно открылось и ему захотелось сложить руки, молиться, петь – не имеет значения, что – облечь в слово или запах ту крошечную вещь внутри, которая шевелится и которой хотелось бы одной каплей стечь в вечность. Я распростёр руки: этим утром всё было озарено, потому что я любил – иногда мир является открывающей себя славой; я сложил свои руки, как будто любовь предшествовала знанию, знанию всего: полнота любви, ничего не оставляющая снаружи, ничего, потому что всё вибрирует одним и тем же, одна и та же крошечная вещь внутри, узнающая себя повсюду: мир является тотальным единством, иногда удивляющимся самому себе. И в этом взгляде больше не было никакого "я" или других, ничего "другого", это было подобно безграничности любви, отвечающей самой себе повсюду, в каждой точке; расширение существа, в котором сердце, кажется, бьётся повсюду: не было больше никакого центра, всё было центром! Никакого внутри, никакого снаружи, сообщается всё; никакие глаза не ищут любви и красоты; любит всё, всё является взрывом мириадов взглядов, будто ты любишь повсюду одновременно; великий снегопад из света, каждая снежинка которого является поющей частичкой меня: это поёт, всё поет, это поющий свет, мир - это вечно поющий ритм, и иногда сердце знает об этом.

- Ну! Кристальный человек?

Он положил руку на моё плечо. Опять всё обрушилось в моё тело: мгновенное сжатие, секунда удушья – мы задыхаемся по привычке.

- Я тебя напугал?

И именно тогда, когда я возвращался в тело, по пути, мимолётно, мне показалось, что я увидел тотальную Личность которая была всеми нами: Бьёрном, мной; бесчисленная и широкая – Тело, единое Тело, и говорить "я" в этой скорлупке было бы также абсурдно, как принимать себя за водоросль на белом пляже.

Вернулось присутствие ума, хотя это было больше похоже на отсутствие.

- Ты получил солнечный удар, или что?

Он встряхнул меня. С его льняных локонов стекала морская вода, он был похож на нордического бога.

- Ах! брат, как прекрасна жизнь. Я, кажется, съел бы её!

Это был Принц Бьёрн, живой, энергичный и похожий на ребёнка.

- Пойдём, сядем в тень, я хочу поведать тебе тайну.

Всё потемнело. Ко мне вернулись слова Балу, чистые-чистые, прозрачные, звучавшие как очевидность: "Он собирается умереть".

- Да, тайну, мою тайну, пойдём. И он потащил меня в направлении дюн.

Эта "тайна" была таким абсурдом, так фальшиво звучала здесь. Я посмотрел на Бьёрна, Принца Бьёрна, который вытирался полотенцем, и на другого, который, казалось, прилип к нему, "человека тайн" – возможно, это была смерть Бьёрна?

- Когда я был в Зиндере, с Эриком…

Но я уже его не слышал, я сконцентрировался на тени, следовавшей за Бьёрном; если я смогу найти… возможно, я смогу спасти его?… Что это значит, "смерть"? Она всегда здесь, ты всегда носишь её с собой, но в какой момент она становится смертью? Да, это мгновение… я сконцентрировался на нём, как будто собирался схватить этот момент, эту секунду, когда меняется направление и ты движешься в смерть – почему? Что было в Бьёрне, что призывало смерть? Человек умирает только потому, что зовёт смерть. Фальшивый Бьёрн?…

Это было откровением.

Я застыл посреди песка, и всё стало ясным, определённым: фиолетовая тень Бьёрна, его загорелая спина с мелкими каплями морской воды: все физические детали увеличились, будто высеченные светом, и затем, этот пронизывающий, видящий насквозь взгляд - мир во взмахе микроскопической чистой секунды. И в этот момент было нечего понимать, всё было понято, это было живым светом, содержащим все объяснения без тени объяснения; потом нить нужно тянуть и разматывать, но это больше уже не совсем то, это приближение, перевод на иностранный язык. Маленькая белая секунда, которая могла бы далеко-далеко внизу создать картины или музыку, события, философии, но она уже окаменела и упала полумёртвой. И то, что я увидел вначале, было, так сказать, светящейся смертью, абсолютно белой смертью, которая не является анти-жизнью – мы ничего не понимаем в смерти потому, что видим её как чёрноту, "против", врага, отрицание, поражение…. Поражение чего? И с другой стороны я видел чёрную смерть, своего рода анти-я, которое приходит и прилипает к нам, фальшивый Бьёрн – "смерть", но смерть, которая приходит и прилипает для того, чтобы заставить нас быть самими собою, истинными! Это страж истинной жизни. И каждый раз когда переходишь на неверную сторону, приходит смертное "я" – оно приходит не для того, чтобы "убить", а для того, чтобы заставить нас восстановить истину. Смерть – это неспособность восстановить истину. Она была озарённой. И в то же время, одновременно, в эту белую секунду я увидел, что нет никакой смерти, нигде! Ни атома смерти, ни тени, ни отрицания, ни анти-я, это был совершенный свет – абсолютная позитивность всего. Всё течёт в направлении этого, для этого, непреодолимо как дюны и в направление тотального Я, где больше нет смерти, потому что мы стали полностью истинными. И одним махом в этом воздухе исчезает всё чёрное и белое, "за" и "против" – смерти нет! Не существует никаких против, никаких "анти-чего-угодно"! Всё движется туда, всё течёт в направлении этого, через все "за" и "против", нет ничего, кроме света! Никогда не было ничего, кроме света – мы полностью некомпетентны, мы прицепляем слова к тому, чего нет: есть только То, что существует, То, что становится, То, что растёт и движется в направлении бездны Этого, и даже если бы мы были на стороне наших "против" и против наших "за", мы бы всё равно двигались туда, в точности туда, куда мы должны двигаться. В действительности мир ускользает от нас полностью, за исключением случайной секунды: мы не знаем языка.

- Подожди, сядем здесь.

Я вернулся в эту тьму, которую мы называем днём.

- Я прихожу сюда каждое утро.

У подножия дюн приютилось крошечное строение. Сначала я не разобрал, что это было. Затем понял, что это храм, маленький храм из гранита, микроскопический, чуть выше Бьёрна, окружённый миниатюрным перистилем с четырьмя украшенными скульптурами колоннами. Дюны нависали над ним как большой козырёк, ступеньки были почти похоронены в песке. Не было ни звука, ни движения воздуха – только звуки пения вдали и слабый голос нищего.