Сборник Санкт-Петербург 2012 ббк 83. 3 (2Рос=Рус) 6 Д44
жүктеу/скачать 1.99 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Никита Елисеев
Танцующий логик России О герменевтическом философе Ю.С. Динабурге и его наследии. Ересь – это упрощение. Культура – эксперимент по обнаружению Бога. Ю.С. Динабург. Юрий Семенович Динабург многих удивлял своей внутренней сво-бодой. Меня же поразила дисциплина его ума, речи и даже жестов. Экзотичным эклектиком, «динозавриком» – как окликали его порой на улице друзья – останется он в памяти многих. Он и сам, подыгрывая приятелям, придумывал себе шуточные прозвища. Меня впечатляла цельность его личности. После его ухода, когда я, благодаря его вдове, Елене Динабург, познакомился с частью его архива, эта цельность стала мне еще очевидней, еще бесспорней. В Челябинске, юношей, даже еще подростком, он составляет кра-мольный манифест о том, как улучшить жизнь в послевоенной России. Последние десятилетия своей долгой жизни он создавал и упорядочивал грандиозное полотно (тысячи страниц машинописи) духовной жизни Европы (частью которой он видел Россию), стремясь к тому же, к чему и в юности. Юрий Семенович сравнивал себя с Гамлетом. Как датский принц, он прибегает к клоунаде, парадоксам и симуляции, дабы ослабить пресс враждебного окружения. И его цельность понятна только всвете первых строк Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков». Со значительными, нужными трудами случается, что они проходят мимо публики потому, что их непросто назвать и даже – указать жанр. Немногие люди, знающие о них, понимая, что столкнулись с чем-то выдающимся, не решаясь сделать ошибку, – трепетно молчат. Результат очевиден, обиден и печален – о трудах этих никто не узнает. Другие же легкомысленно доверяют Воланду, коварно бросившему: «Рукописи не горят». Юрий Семенович однажды прокомментировал эту фразу примерно так: «Разумеется, Сатане выгодно, чтобы люди не трудились сами, сохраняя рукописи, потому он и агитирует в пользу лени, мол, и делать ничего не надо, само сохранится». Я же лучше ошибусь, чем промолчу, и начинаю короткий рассказ о наследии Ю.С. Динабурга. Чтобы дать представление о широте его познаний и творчества, я просто приведу названия папок его архива: Арестань, Архитектура, Век XVI–XVIII, Век ХХ, Время, Гоголь, Гумилев, Девятнадцатый век, Дипломатия, Достоевский, Драматургия, ЕК (Европейская культура), Жанр, ИА (Историческая антропология), ИЕ (История Европы), ИК (История культуры), ИН (История науки), Ист. лит. (История литературы), История, ИФ (История философии), История логики, ИЭ (История эстетики), Кибернетика, Культура, Лермонтов, Литература, Литературная критика, Логика, Мат. логика, Математика, Метафора, Методология, Миф, Мракс, Наука, Новая литература, Новейшая философия, Персонология, Планы, Поэты, ППП (По поводу Платонова), Пространство, Психология, Пушкин, РИ (Русская история), РК (Русская культура), Русская литература, Семиотика, Словарь, Советская литература, Современность, Социология, СПб, Стихи, Теология. Тексты Юрия Семеновича со сложной системой ассоциаций и перекрестных ссылок словно бы созданы для интернета и напоминают интернет-блог, хоть и писались за десятки лет до него. Впрочем, он был одним из первых гуманитариев в СССР, обратив-ших внимание на кибернетику. А в наше время узких специализаций они становятся навигатором для междисциплинарных исследований и помогут аспирантам многих культурологических дисциплин. Но не для того он писал, чтобы помочь диссертацию защитить. А для чего? Я начну вкраплять в свой текст цитаты из его текстов, – быть может, мы свами, читатель, и разберемся. Бог был почти тысячу лет идеальным противовесом нашему тяготению перед силой – наглой властью завоевателя, или толпы, ко-торую называли народом. На все это, готовое к насильничеству, было возражение: а Бог? Бог – не в силе, а в правде, которая любую силу одолеет незнамо как, в самом безнадежном положении. Когда славянофилы стали подменять Бога другим идеалом – народом-бо-гоносцем (так что «Бог» стал чем-то вроде кокарды, украшением на челе богоносца), Достоевский мягко возразил: не творите себе кумира. Любите народ, не поклоняясь ему и не вымогая у него ни чудес, ни фокусов. Относитесь к нему лучше как к почве, которая уже до вас поистощилась. Осознайте себя ее растением, и в верности ей не отказывайтесь зеленеть. Успеете вернуться в перегной – это само собой. Так возникло почвенничество. («Девятнадцатый век») В одном абзаце сочетается много тем, к которым Юрий Семенович возвращался всю свою жизнь. О его «Теологии» я скажу позже, а сейчас о его понимании «народа». Народ для каждого из нас на-чинается в общении: с соседями, сослуживцами, друзьями. Юрий Семенович шутя говаривал о своем «гиперкоммуникозе», то есть чрезвычайной потребности в общении. Но в своем общении он был очень избирателен. Что могло бы быть пошлее в глазах Э. По или Ш. Бодлера, чем шиллеровский клич: «К нам в объятья, миллионы»? Свифта на него не было!...что не смел оспорить Достоевский в силу своей лояльности православию с его пафосом соборности; но едва ли не отсюда концентрация его иронического внимания на культе Шиллера… Любовь к своему животному, скажем коту, – разве не защитная реакция от угрозы, что тебе навяжут моральными доводами – долг принять в объятья миллионы? («Девятнадцатый век») Да, чуткость к отдельным людям соседствовала в Юрии Семеновиче с подозрительностью к «народным массам» и отвращением к социальной демагогии. «Народ» – межпартийная кличка главного угнетателя населения в каждой стране. Главная его привилегия – безответственность: во всем ответственны отдельные люди, а народ все создал, творит историю… какой с него спрос, с этого вечного недоросля, юродивого. Он обидчив до истерики… позволяет от его имени выступать любому психопату, садисту и шарлатану или утописту, как это будут называть в XX веке. По слухам он за все берется… успешно и только настоящим своим доволен не бывает ни в коей мере. Интеллигенция – понятие специфически русское в той мере, вкакой специфично русское понятие «народ». Любую европейскую нацию нельзя помыслить без ее интеллигенции; русский же патриот склонен заявлять словами царевича Алексея Петровича: «Да что мне они! по мне здорова была бы чернь!» А чернь, по определению, здорова не бывает… Популизм, или народничество, – это такое извращение русской грамматики, которое приучает человека мыслить от третьего лица единственного числа (ссылаясь на Его мнение, Его волю, Его интересы) во всех тех случаях, когда и своих-то личных мнений обдумывать некогда, а высказывать их стыдно. («XX век») Сто пятьдесят лет тому назад московские барчуки, до смерти не ставшие взрослыми, придумали еще одну эксплуататорскую затею: обложить народ духовным оброком, – брать с него не только рекрутами, деньгами и снедью, но еще и образцами святости и духовности. Вот отчего началось современное духовное изнемо-жение… «В Россию надо только верить» – это красивым могло казаться только ленивым барчукам, которых трудолюбивый Достоевский так часто корил в лени. Русская философия заразилась от немецкой раболепной высо-копарностью, в которой все формулируется крайне извращенно. В Берлине, превращенном в пуп философствования, Гегель заявляет, что каждый народ заслуживает свое правительство. Это вместо того, чтобы прямо сказать: каждый народ ответственен за правительства, которые терпит, за политические традиции, которые эти правительства приводят к власти. («Девятнадцатый век») И в завершение темы народа: …Пусть будет братство между народами, а конкретному чело-веку дайте же наконец настоящую свободу, т.е. право на более далекие, чем братство, отношения с людьми… Оставьте равенство сословиям и прочим объединениям по интересам, не то опять обзовут друг друга классами и начнут классифицировать друг друга насмерть. …Право сказать очередному энтузиасту «общего дела», всеедин-ства или толстовства (соборности и проч.): «Отойди, любезный, от тебя – курицей пахнет». («Девятнадцатый век») Но ни заключение в лагере, ни жизнь в общежитиях и коммуналках не сделали Юрия Семеновича приверженцем ни максимы Сартра «Ад–это другие», ни адептом «сумрачно-одинокой гениальности», ни «внутренним эмигрантом». Напротив, он автор самого оригинального доказательства существования души. А если у тебя нет души – поверь хоть в чужую, и тебе легче станет. Если же тебе нечем верить в чужую душу, то уж точно нет собственной. Тогда ты религиозно невменяем, и тебе не грозит никакое бессмертие… («Теология») Общение – для него неотъемлемое свойство не только человека, но даже и Бога, подтверждение чему он видел в христианском учении о Троице. И так же, как он настаивал на праве человека самому выбирать себе друзей, он признавал это право за Богом, что, если вдуматься, ведет к нетривиальным богословским выводам. О его теологии я и начну рассказывать теперь. Христианство было первой религией, которая выводила человека в отношениях с Богом из положения придворного льстеца, до-бровольного раба или просто нищего попрошайки, который тщится заполучить хоть что-нибудь. Элементы добровольного служения ради понимания общего с Богом дела – и ради открываемого, в деле и в себе, чувства красоты (которое Богом констатировано было простейшим образом в 5 и 6 дней)… («Теология») Его личное богословие начинается с чувства благодарности: «За радость тихую дышать и жить кого, скажите, мне благодарить», – спрашивал О. Мандельштам. Я вспоминаю, как однажды переска-зывал Юрию Семеновичу мысль Мандельштама о смерти Скрябина: «Смерть гения всегда открывает его жизнь в подлинном свете, только в смерти жизнь его становится понятной». «Как приятно и полезно иметь образованного друга, – немедленно отреагировал Динабург, – всегда узнаешь, кто из великих поэтов какую глупость сказал». Надеюсь, эта моя цитата из Мандельштама более удачна. Вряд ли я или кто-либо может вменять себе в заслугу – своему какому-то высшему Я – свои достоинства и достижения. Все, что эта инстанция «имеет», – ей даровано. И абстрактное пред-ставление об этом дарителе и составляет идею Божества… Логическая мотивированность моей религиозности мне прояс-нилась. Всякое восхищение чем бы то ни было в человеке сродни чувству благодарности и без этой компоненты немыслимо. И че-ловек, привыкший к восхищению своими талантами или гением, должен эту компоненту (благодарность) переадресовывать кому-то находящемуся у него за спиной…(«Теология») О «находящемся за спиной»: Можно даже сказать, что «Бог» – это метаязыковое обозначение той реалии, которая может иметь разные репрезентации того «Слова», которое было Бог и было вначале, это слово, части которого ничего не означают, – а целое означает Совокупность Всего Доступного Разумению и Составляющее Наши Интересы во Вселенной – связывающего нас в себе друг с другом, – и наши рассуждения… А как человек видит (или «представляет себе Бога») – характе-ризует его самого (а не Бога, который не имеет абсолютных спе-цификаций, кроме этой положительной свободы от них) – и он одновременно огненный столб в пустыне, или голос, или кроткий образ Христа (и никакой другой человеческий!) – Будда, убоявшийся смерти и всех видов страдания – не конкурент Тому, Кто в Кане Галилейской или на пиру у Симона-фарисея так решительно отверг и аскетизм, и морализм, и просто буддийский пессимизмо-нигилизм. Это у вечно больного желудком Эпикура могло возникнуть то эгоцентрическое умонастроение, в котором и боги утрачивают интерес к творимым ими мирам, уходя в междумирья борьбы с проприоцепциями – и к солипсизму индийской метафизики… («Теология») Юрий Семенович протестует против распространенного взгляда, что «все религии об одном и том же и, в сущности, не отличаются друг от друга». На отличия христианства от иудаизма и ислама он указывает много раз, например: Если человек не понимает, что преобладание в его духовной жизни отрицательных эмоций пагубно для него самого, – это его соб-ственное несчастье и несчастье его близких, упустивших его вос-питание. Во всяком случае, он не воспитан христианином, ибо все сказанное Христом касалось воспитания человеком собственных эмоций, потому что оно и не содержало никаких категорических предписаний действий, в отличие от израильской религии, либо от ислама, прямо культивирующего эмоции, разрушающие личность: ненависть. Откуда берется ненависть, когда она становится «господствующей силой» общества? Люди, отчужденные от своей культуры мыслить на молитве и в ее парадигме, вынуждены были всякое озлобление осмысливать в терминах не греха перед Богом, а ненависти ко всем. Он отграничивает христианство не только от других религий, но и от некоторых популярных направлений современной мысли: Христианство настаивает на иерархии мотивов поведения (та-ких, как эмоции, и т.п.) во имя сохранения понимания личности как минимума человечности в живом существе. В этом смысле оно защищает личность даже в образе трупа (уважение к мертвым). Противопоставившее себя христианству крыло демократии от-личается своей трактовкой человеческого существа: все эмоции индивида трактуются здесь как равноправно-безответственные в естественности своего происхождения. Юрий Семенович был демократом, но в мире он видел иерархии, и я, как математик, не могу удержаться от цитаты, где иерархию (упоря-доченность) потребностей он связывает с высшей математикой. Лучшего объяснения высшей математики для гуманитариев я не встречал. Рядового человека учат школьной математике – вычислению того, что каждый обязан платить во всех взаимных обменах и рас-четах. Высшая математика отличается как раз постановкой проблем це-лесообразности: типа что мне (нам) в данных условиях (заданных полипараметрически) – выгодней, доступней, адекватней сумме или – оптимуму моих (наших) потребностей? Это предполагает систему (упорядоченность) потребностей (ин-тересов) очевидных, – дифференцирование по параметрам их вза-имозависимостей: удовлетворяя одни запросы, удовлетворяешь или обостряешь другие. Мы уточняем, что именно составляет наши потребности – здесь дифференциальное исчисление выполняет ту же работу, что и психоанализ – в интроспекциях, вплоть до уровня толкования слов. («Математика») Он подымает перчатку, брошенную Ницше, говоря о христианстве как о школе избавления от ненависти: Чуткость к чужому состоянию как понимание не есть сопере-живание в смысле сострадания или сорадования, – оно есть именно то понимание, которым может, по Христу, быть отношение к своим гонителям и ненавистникам. Оно делает возможным избавление от ressentiment, от ненависти ответной, от зависти. Это даже возможность любви к тем, чьи чувства не разделяешь ни в коей мере, для этого их чувства надо только понять. То есть над клеветой дьявола можно даже посмеяться без злобы, без помрачения духа. («Теология») Для Юрия Семеновича, как уже ясно из приведенного, красота и эстетика тесно связаны с пониманием Бога. В разговорах он часто рассуждал о первородном грехе примерно так: «Не на зубок следо-вало пробовать плоды древа познания. Они были не для еды, а для любования…» Дистанция в человеческих отношениях, дистанция в отношениях человека и Бога была для него очень существенна. И снова он принимает вызов Ницше христианству: …О милосердие к сильным! И к счастливым! И к одаренным! Пощадите их счастье, она (красота) так редкостна в жизни, особенно с тех пор, как ею править пытается Справедливость, рвущаяся к власти со всей ретивостью римского демагога, какого-нибудь Гракха, да не Бабефа, и не Гая, и не Тиберия, а просто Гришки-Гракха-Греха. Один только поэт у нас вспомнил милосердие к тем, кто свыше одарен: «Дай передышку щедрому хоть до исхода дня!» Кто еще об этом? О милости не к падшим и убогим, о милости к милосердным, к взысканным всеми благами. К тем, кто вышел рано, до звезды, – едва ли вы найдете у Пушкина… – сострадая, будьте милосердны и к тому, кто одержим Богом, это счастье отнюдь не в вашем реальном вкусе. Я на месте Ницше взял бы и призвал всех – милосердия к Христу: он так ждал его себе. Разве не всем нужна красота, что ж вы так рветесь ее размельчить, чтобы раздать ее в качестве облаток от всяческих болячек, стереть в порошок для приема унутреннего всем страждущим человечеством? Неужели вы не видите, что эстетические ценности – это те, которые рассчитаны на дис-тантные восприятия. («Теология») Религию и Бога часто критикуют за всякое зло в мире. Есть пото-му целый жанр в богословской литературе: теодицея, или «бого-оправдание». Юрий Семенович, отвечая этим критикам, прибегает к идеям Достоевского, которого считает единственным после Пушкина российским автором, не поддавшимся влияниям немецкой мысли, а напротив, опережающим Ницше и Фрейда. Ведь православие у Достоевского выступает подлинной альтерна-тивой «научному коммунизму» Маркса. Если Маркс предполагает обобществление материальных благ, то есть уравнение всех в до-ступе к ним, то Достоевский предполагает обобществление всех и всяческих ответственностей за зло, творящееся в мире. Это гениальная негативная теодицея, безусловно… («Достоевский») И еще о происхождении зла в мире: Только фольклорная мудрость говорит о мертвом ребенке (или о разрушенном здоровье): «Бог дал – Бог взял». Это ведь только хочется верить, что Бог взял. А Бог-даритель на все вопли о том, что он допускает в мире зло, может перефразировать библейские речи: «Разве я сторож рабу моему? Разве я слуга тем нерадивым, что разорили жизнь, подаренную им?» Вот вам и вся теодицея; все остальные ее варианты сводятся к покушениям на свободу Творца мира… предполагают свободу че-ловека от ответственности, целиком переложенной на Творца. («Теология») О Боге и культуре: Общества, склонные к отрицанию Божественной реальности, в истории маркированы явлениями распада их культуры. Как для представления об электрическом токе понадобилась мысль о мириадах однородных электронов, так и для представления об устойчивой культурной общности (точнее, ее самосознания) оказывалось неизменно необходимым представление о Едином Боге. Без этого представления сложную культуру строить так же бесплодно, как бесполезно создавать современную технику без использования физических представлений о частицах, недоступных восприятию… Культура – эксперимент по обнаружению Бога. («Теология») А жизнь человека – эксперимент по обнаружению личности? Я уже приводил одну цитату Юрия Семеновича о почвенничестве. Он возвращается к этой метафоре не раз: … Христианин вряд ли стал забывать о небе ради почвы, по ко-торой он ходит пред Богом, и вряд ли уместно умалять себя до меньших братьев и до существ растительных, какова бы ни была их кротость. Почва – это только наша опора, а не среда обитания – и это надо помнить интеллигенту, как бы ни было естественно для крестьянина смешивать верх и низ в раннебахтинском смысле. Ведь родина Достоевского все же не земледельческая территория, для него национальна прежде всего должна была быть и действительно была русская словесность, за понятием которой виделось и слово, в евангельском смысле Слово, бывшее в начале всего; а в истории русская словесность была уже и литературой, за которую ответственны были в тот момент двое – Ф.М. Достоевский и граф Л.Н. Толстой… Сразу вспоминаешь, как часто у нас почва уходит из-под ног, ибо ходить приходится именно по поверхности, стараясь не увязать; но в распутицу наша равнинная и не каменистая почва если не болотиста, то часто очень осклизлая, а зимой становится совсем скользкой в гололед. Не отсюда ли и развитие в нас всех тех склонностей к балансированию, которые могут перерастать и в грацию танца и в злоупотребление словесной игрой? («Достоевский») Во времена Достоевского не он один заботился о почве, которую заметно развезло уже от оттепели в 1860 г. Но если даже испол-нить призыв «Россию подморозить», почва от этого менее скользкой не станет, даже если ее еще и подвыровнять, как при Александре III и Николае II. Вдруг через сто лет появилось представление, что Россию надо сделать не только Монолитом (подмораживать), но будто бы можно еще и фиксировать, как бы на одной идее (национальной идее), как бы вбить гвоздьось в нее и в какую-нибудь точку небосвода… («Достоевский») Труд Юрия Семеновича напоминает мне труд художника, оставившего после себя много огромных коробов с небольшими по размеру листами бумаги. На каждом листе – изящная гравюра, номер и четыре числа, показывающие, как соединить этот лист сдругими. Всего таких листов – много тысяч и, сложенные вместе в верном порядке, они образуют огромную картину, которую лишь в пустыне и можно разложить целиком. И, непонятным образом, отдельные фрагменты, части картины оказываются связанными с нашей жизнью, отвечают на вопросы, которые нам самим бы не пришло в голову задать, показывают новые дороги. Пожалуй, так и должно быть, если верить вместе споэтом в то, что «слово важнее всего». Прошлое он раскрывает через настоящее, настоящее – через прош-лое, математику – через психологию, поэзию через социологию… но это колесо катится не для забавы ротозея и не для успеха и почета, а чтобы разъяснить и ободрить в следовании за Духом, как может постичь его человек в культуре. Танец метафор и сближений Юрия Семеновича никогда не бывает неистовым, или, как модно было говорить, «дионисийским» – а всегда что-то объясняет и подчинен цели. Его бурлеск и гротеск может эпатировать, но никогда не соблазняет, никогда он не говорит просто ради «красного словца». Его образы порой напоминают мне Сальвадора Дали или Бунюэля. Ну как тебе сказать, что такое Петербург? Есть только одна вещь, на которую он похож и которая лакирована, это большая вещь – рояль. Кто-то замечательно сказал, что рояль – это арфа, положенная в гроб. Русская история может звучать как арфа, если видеть ее в таком гробу и если не допускать до клавиатуры обезьян, вроде наших историков, не понимающих сослагательного наклонения. Я это понял через Мандельштама: «В Петербурге жить – словно спать в гробу». В других гробах я мог бы только гнить… Стук моей машинки весело перекликается сегодня со звоном нако-вальни из первого акта Вагнеровского «Зигфрида». («Мемуары») Суть философии Достоевского – диалектическая теодицея через оправдание греха (а не добра, как у В. Соловьева): суд над ним кон-чается без осуждения и оправдания – помилованием ввиду тран-зитивной ответственности. Каковы же были толкования ФМД? Мелодраматическая сцена чтения Соней про Лазаря превратилась во всемирное восстание трупов (подготовленное двумя-тремя гоголевскими повестями: «Вий», «Страшная месть»). Но теперь мертвых вызывала не ведьма-шаманка, а фригидная святоша, назвавшая свою некромантию революцией… («Достоевский») Как читать наследие Юрия Семеновича? Мне помогла моя при-вычка читать математические книги: я открывал том, часто почти совершенно мне непонятный, находил в нем что-нибудь ясное, обдумывал, через пару дней открывал книгу снова, понятно было уже куда больше, я выбирал самое интересное. А через месяц – я усваивал материал. Разумеется, «Мемуары» Динабурга лучше всего читать просто подряд. А многие другие его произведения, на мой взгляд, хорошо использовать для «сосредоточенного размышления» или, как принято говорить «медитаций». И то, что вначале покажется странным и даже шокирующим – встанет на свое место, будет видно, что иначе-то и передать мысль было нельзя. О том, что любил в философии и жизни Юрий Семенович, трудно сказать лучше него самого. Любовь для него была немыслима безличного выбора и тайны – отсюда и герменевтичность его работ. А вовсе не в стремлении к таинственности или «коду». Он заботился, чтобы его мысли было трудно исказить. Попробую высказать, что он не любил, какие направления мысли были ему чужды. Он не любил Гегеля. Диалектике Гегеля он противопоставлял диа-лектику Платона, Шекспира и Достоевского. Мировой дух Гегеля он сравнивал с шекспировским толстяком Фальстафом. Насколько я понимаю, марксизм он считал одной из разновидностей гегельянства. О его отношении к «диалектическому материализму» – не стоит и говорить. Он не любил все формы нигилизма: Руссо, Писарева, Толстого –за их неблагодарность. Неблагодарность перед культурной работой, сделанной до них. Он чтил заповедь «не сотвори себе кумира». Идолов, из чего бы их ни пытались сотворить: поклонение народу, или сильной руке, идолы, рожденные культурой, – всех их он или разбивал или высмеивал, не зная компромиссов. Всем буйствам идолов он противопоставлял слово. Почему я так настаиваю на идее европеизма? Потому, что в ней целостность всего, чем славны были мы когда-то. Европа – это родина не только демократии, но и христианства и порядка как разума, способного контролировать страсти, слова – властного над стихиями толп и орд. Наши порывы к демократии, как и в Америке, даже больше, чем в Америке, уродливы по недостатку всех остальных условий европеизма; не хватает уважения к прошлому, культуре, к заслугам грешного, а не к тому, что он, цыпленок жареный, тоже хочет жить (что в лучшем случае признает азиат). («Девятнадцатый век») В начале этих заметок я говорил о цельности. Потоки информации, идей, проносящиеся мимо нас, доступность всей мировой культуры сегодня – порой только ошарашивают нас или склоняют к ротозейству. Творчество Юрия Семеновича Динабурга помогает восстановить цельность. Искать и находить смысл, творить его. Тот, кто опубликует его во всей его неповторимости, – сделает славный вклад в духовную жизнь России, поможет нашему обществу понять себя и принять нашу общую историю не как проклятие, но как дар. Никита Елисеев жүктеу/скачать 1.99 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|