Сборник  Санкт-Петербург 2012 ббк 83. 3 (2Рос=Рус) 6 Д44

Гораздо интереснее меня мои друзья: Юра Ченчик, захотевший по-просту меня развлечь, отвлечь от черных мыслей – и потому пред-ложивший мне письмом составить роковой для нас документ, кото-рый запустил в работу наше следственное дело в тогдашнем КГБ. Гений Бондарев, посмертно прославленный в газете «Комсомольская правда» (статья «Оптимисты у нас вымирают как мамонты») от 27 июня 1991 г.; две девочки: Бондарева и Гольвидис, весной 1946г. все же «привлеченные» по нашему делу за решетку за свою привлекательность для нас, по сути, за какую-то проблематичную влекомость к нам самим, за увлекательность для них наших разго-воров. Разумеется, гордая моя латышская красавица не захотела оценивать мои речи и дела по подсказке КГБ. В 1947 г. ей все же заменили условный срок на три года подлинного лагеря мира и социализма, навязавшегося исправительно-трудовой колонией ИТК№3 челябинского Управления МВД.

На этом маленьком островке ГУЛАГа мы с ней встретились в1949-ом – но об этом теперь я четко помню только свое взвинченное состояние: на третьи сутки я заметил, что все еще не смыкаю глаз – и решил проверить, выдержу ли до конца все трое суток бессонницы. Но заметил я это только потому, что действительно захотел все-таки поспать спокойно. Выдержал и третьи сутки, но уже намеренно, с трудом.
***

Обычные для осужденных зэков Исправительно-трудовые лагеря (ИТЛ и ИТК) я знавал (только в течение почти трех лет) как Чис-тилища, в которых человек «очищался» от всех этических навыков и норм и становился обычным уголовником, воспитанным в ненависти к труду как мере наказания. Вся жизнь зэка сводилась ксамозащите против уродующей любую личность системы «исправительного» подневольным трудом унижения трудовым наказанием как пыткой.

К моему счастью, откровенность моих показаний на следствии выделила меня в категорию тех принципиальных врагов советизма, каким я себя не вполне сознавал до ареста. В результате уже в марте 1949 года я был выделен в состав тех тысяч и тысяч заключенных, которые отправлены были в Особые Лагеря, местонахождение которых было засекречено под индексами «почтовых ящиков». «Почтовыми ящиками» назывались и военные объекты, и секретные научные и проектные организации. Мне, однако, посчастливилось попасть в Дубравлаг (сколько я могу помнить п/я 385/18) в Мордовии, размещенный вдоль железнодорожной ветки, шедшей от станции Потьма, Московско-Рязанской железной дороги в сторону не то Муромских лесов (вспомните песню Высоцкого: «В заповедных и дремучих… / Всяка нечисть ходит тучей…») или в сторону Саровской обители св.Серафима и какого-то засекреченного института, работавшего на атомно-оружейные нужды, – этого мы не знали. Для нас наша ветка кончалась станцией Барашево, ЦЛД (Центральный лазарет Дубравлага) вблизи отделения №3, где содержались власовцы. Здесь-то я и нашел свой первый университет.

И мне приходилось работать в те годы – на ремонте рельсовых путей и на расчистке их от снега; кроме того, по соседству были участки лесоповала, мне работать доводилось лишь на сравнительно легкой вывозке уже поваленного леса. Пришлось освоить искусство запрягать лошадей и быков, чему меня обучали тоже молодые ребята – венгры, бывшие военнопленные. Это были основные трудовые занятия. У меня еще оставались промежутки времени по вечерам, позволявшие мне наведываться к старикам, которых уже ни на какие работы не выводили. Смысла не было занимать ими внимание конвоиров. Их могли бы, наверное, запросто истребить: но был, видимо, какой-то расчет ими как-то еще воспользоваться; это были люди очень много знавшие и повидавшие. Тут был и престарелыйполярный летчик Фарих, и просто крупные ученые – Дрезденский физик доктор Пюшман здесь читал мне лекции по дифференциальной геометрии и топологии, иллюстрируя свой немецкий чертежами на сугробах; москвич Диодор Дмитриевич Дебольский, за увлечения индийской философией большую часть жизни периодически отбывавший сроки в разных концах СССР, читал мне лекции по истории литературной жизни Москвы (вчастности, о близком ему М.Булгакове) и вообще на разные темы истории литературы. Позднее этот курс был продолжен совсем иначе В.А. Гроссманом, в гимназии дружившим с Таировым, поучаствовавшим в революции 1905г., лет семь жившим в эмиграции, позднее работавшим у Вахтангова, общавшимся с Немировичем-Данченко. Кроме пушкинианы, нашими темами были разные течения нашей театральной культуры. Фрагменты этого моего поведения привлекли и внимание владыки Мануила, в миру В.В.Лемешевского (тогда он еще не был митрополитом). На очень конкретные, хотя и робкие мои просьбы, чтобы и он просветил меня в вере, он ограничился шутливыми разговорами о Н.С.Лескове и направил меня к другому профессору – евразийцу П.Н.Савицкому, которому меня рекомендовал так великодушно, что старый и больной Петр Николаевич сразу согласился заняться мной и несколько месяцев по вечерам рассказывал мне о христианизации России и о различных внутрицерковных проблемах, таких, как разногласия иосифлян и заволжских старцев и о Ниле Сорском, и о прп. Сергии и т.п. Но это было только началом его дела. Лет 7 или 9 спустя он рассказал обо мне, как своем студенте, Л.Н.Гумилеву, тогда еще довольно молодому. В свою очередь это было дополнено такой же рекомендацией профессора М.А.Гуковского. В результате с 1959 года у нас со Львом Николаевичем установились очень доверительные отношения, ограниченные лишь возрастной разницей в15 лет.

Еще больше мне надо бы рассказать о М.А. Гуковском, но, как и о других замечательных людях, я написал бы уже в другом, совершенно ином жанре (в более интимном и свободном стиле).

…Я бы не назвал эту драмутрагедией: основная масса участников выглядит не очень благообразно или, скажем, неэстетично. Куда вы смотрели, господа-товарищи, когда все это начиналось? Куда и все? Ну, тогда и вините этих «всех», хотя, конечно, никогда не было такого, чтобы все смотрели в одну сторону.

Нужны факты? Без комментариев? Но что глупее фактов в наших документах? Понятие «факта» основано на недоверии к собственному разумению. На безразличии тех равнодушных, заговор которых и обеспечил все безобразие ХХ века, скрываемое за тем передним планом наших событий, на котором преобладают только чудеса техники, особенно технологии развлечений, выдаваемой за культуру авангарда и постмодернизма, то есть постарьергарда того же века. Век насмотрелся на все цвета побежалости: были красные – у нас, потом коричневые (сначала в Германии), потом просто грязные (например, во Франции, приюте Ленина и Хомени).

Перипетии моей дальнейшей биографии – после внезапного осво-бождения в июле 1954 г. – слишком сложны художественно, чтобы их свидетельствовать как на суде: «факты, и только факты!» Всю правду рассказать – не хватит времени даже у читателя, а часть правды, ограниченная отдельными днями или годами собственной жизни, – это уже художественная условность, а не правда в смысле «только правда фактов». Нам никто уже ничего не вернет. Мы могли бы прожить и менее интересную, менее яркую жизнь, если бы нас не касались никогда и пальцем никакие конвоиры. Но весь интерес нашей жизни не в том, что сделали с нами они (не конвоиры, а вся партия и ее избиратели), весь интерес нашей жизни – в том, что мы сделали сами вопреки им или даже благодаря их злобной тупости. Мы более или менее разобрались в их психологии, в частности, вих тупых расчетах, что они могут избежать исторической ответственности. А нам уже не пришлось ни о чем жалеть, разве что о том, что столько у нас еще яда в электорате обнаружилось давеча: масса его оказалась близка к критической. Я видел на станции Барашево (упомянутой выше) только барак душевно больных, но, вернувшись на свободу, я ужаснулся их массовости.

Жизнь моя во все время войны прошла в таком голодании, что едва ли мне в заключении было где-либо хуже в течение последующих восьми лет; почти нигде не хуже. В первые три года было много людей интересных, а это я ценил всегда больше всего. Только интересного человека нельзя просто придумать: настоящие классики литературы придумывали не характеры, а только способы их изображения. Загадо-чных людей придумывали романтики, – но это очень неуклюжий способ сделать человека-выдумку интересным лицом (личностью).

Я только по недостатку самомнения не верю, что всё устраивалось свыше. За искренность и обстоятельность моих комментариев на следствии я получил срок в два раза больше, чем мои друзья – Г.И.Бондарев и Г.Ф.Ченчик, – 10 лет. Две девочки 18 лет полуили свою «малость» за то, что слишком хорошо обо мне отзывались. Одна, переписавшая «Манифест», получила всего 3 года условно (В.И. Бондарева), а другая отбыла и 3 года настоящих (Р. Гольвидис).

Моя бесшабашность не пошла мне во вред: я последние 5 лет про-вел в наилучшем по тем временам человеческом окружении, в Ду-бравлаге. По производственным условиям он в то время мог сойти за курортный уголок ГУЛАГа.

Если верить семейному преданию, к этому какое-то участие при-ложил еще замечательный человек, некто Грингут, немец, после войны в Испании выбравшийся в СССР и не погибший у нас. Видимо, был очень полезен во время войны, а после нее попал даже в аппарат, – вероятно, не то Генеральной Прокуратуры, не то министерства юстиции. Не знаю, как он добрался до материалов не только обо мне, но и об отце, проверил все, под каким-то предлогом пообщавшись с моей матерью. Тотчас после этого меня выхватили из общего лагеря и в отдельном вагоне повезли из Челябинска в Потьму. Его фамилия Грингут; уж теперь, 50 лет спустя, даже наши компетентнейшие органы ничего не причинят ему, поэтому я его называю (и перед Богом и перед людьми) с величайшей благодарностью, – с которой, впрочем, вспоминаю многих.

Мне трудно найти слова, достойные таких людей, за семьдесят лет я все не понимаю современных людей, ставших умственный труд называть «головной болью». У меня несколько дней бессонница и головная боль от концентрации внимания на этих темах. Сколько я помню, никогда русский человек умственный труд не путал с болью. Не хотел думать – не утруждал себя. Даже И.И.Обломов никогда не думал из-под палки. Разве что в раскаянье? Даже Раскольников…

…Капитан Черненко говорил вежливо: «Разве дело в Вас? У меня сын в том же классе, который Вы окончили. Могу ли я хотеть, чтобы ему повстречался человек такой, как Вы?». А зам генерального прокурора по спецделам Белкин (в мае или июне), в 1946 году прибывший по нашим делам из Москвы – такой красиво одетый и барственный – укорял меня: «Что вы все Маркса читали, а не «Детскую болезнь левизны»?» Я даже съехидничал: «Зрелое государство – и детская болезнь? Это темы разные!» Впрочем, в мелочи он не вдавался, и две ночи напролет мы наговаривали стенографистке только «теоретические темы»: что такое «теория икс-информации?» – я рассказывал эту теорию «монополий на ин-формацию, которые норовят вытеснить монополии финансовые и уже играют их роль в нашем советском обществе». Как синоним я предлагал «монополии на знания», потому что стенографистка пу-талась в каламбурах «икс-информация»-информация. Утром при-носили уже печатный текст, я вздыхал и подписывал – пусть быстрей эти тексты попадут в Москву; может быть, заинтересуются там и выше замгенпрокурора, – разве не этого именно мы хотели добиться: чтобы наверху задумались те и Тот, кому стыдно бы злиться на мальчишек. Мы-то знаем, что мы сопливые мальчишки (а ноги у меня в трофических язвах от голода). Я еще не знал, что в начале мая арестованы мальчики из 8 класса другой школы (А.Поляков и Гершович), отпечатавшие листовки на наши темы. И вот из Москвы прилетел высокий чиновник. С ним хоть разговаривать легче. Как, впрочем, с Генералом (произносилось с большой буквы), – но я-то помнил: генерал Смородинский – отец Гали, с которой я сидел за одной партой в 1-2 классе, потому что она мне нравилась, потому что вызывала жалость: пальчика не было у нее на одной ручке… как больно было, наверно, при операции.

Не видев замученных насмерть, я видел состояние тех немногих, кто выжил в годы войны, вернее, я видел, что с ними сталось. Это было убедительней и наглядней воспоминаний тех, ничего уже не боявшихся, которые рассказывали без опаски. Но я не стану пе-ресказывать: нашему читателю все нипочем. Я думаю так о нем безобиды. Наши младшие современники – жертвы тех же насилий над человеческой природой – жертвы сенсорной депривации – прискорбного бесчувствия.

В 11-ом бараке на станции Барашево я часто навещал людей, ле-чившихся (может быть!) от психических расстройств сравнительно легких форм. Они не скандалили, не буйствовали. Многие мне были симпатичны, я их выслушивал, играл с ними в шахматы (по вечерам, после своей работы). Курировала их доктор Керменджоглу: говорили, бывший главный психиатр Одессы. Она с молчаливым одобрением наблюдала мои посещения, а я наблюдал ее пациентов.

В основном это были люди с крайне замедленными реакциями. Думаю, такие нарушения вызываются длительным запугиванием. В атмосфере страха, как в сенсорной депривации, человек теряет способность быстро переключать внимание и запаздывает в «обра-ботке (любой) информации». Не это ли было причиной слабости наших людей в лето и осень 1941г.? И не вызвана ли была смена поведения к 1943 году тем, что массы осознали возможность активно сопротивляться насилию и не прятать свой гнев, свою ненависть к врагу? Многие в предшествующие годы всех загоняли в состояние покорности любой власти и в боязнь обнаруживать (перед кем бы то ни было) гнев, протест и т.п. Самым сильным средством подчинения масс дисциплине оказалась склонность масс не к панике, а к самоорганизации своего страха. Инерция внимания в состоянии страха – это боязнь того, что окружающие заметят в тебе паникерство, панику в любой твоей активности – и затравят тебя не потому, что они смелее, а потому что боятся заразиться паникой, страхом. Паникера ненавидят больше, чем самого врага (тот еще далеко).

Гнев, который привычно было подавлять в себе из страха перед своими же близкими, протест, подавляемый годами в примитивных формах агрессии, в раздражительности по любому поводу, – этот гнев только в середине войны был социализирован, преодолел все страхи и стал коллективнойненавистью к «фрицам» (о фашистах говорили только в высоких жанрах речи).

***

Потом при входе в камеру с верхних нар на нас спикировал блатной активист Жора Быдаев. Я заметил его с изумлением, потому что он тут же был сбит с полета своего моими однодельцами. И когда их через несколько дней увели на этап, я ждал, что Жора меня прикончит. Потому что Жора у нас на глазах ходил в сапогах по еще живым телам; и не протестовали уже ни тела, ни за них никто, даже мои ребята, Женя и Юра. Нас Жора теперь называл студентами. Когда мои обнимали меня, прощаясь (на восемь лет, так уж получилось), я думал: ну, сейчас он со мной рассчитается.

Не тут-то было. Жора только предложил обменяться с ним меховыми шапками, благо на мне была отличная, которая пришла тоже по обмену, с Бондарева. Потом ему захотелось представить себе меня своим секретарем – и он добыл карандаш и бумагу. «Ксива», – начал он диктовать. «Это что – имя Ксения? Ксюша?» «Ты пиши, студент, как я говорю – так и пиши. Написал «ксива»? Дальше: «Жмем шведов целиком и полностью». «Шведов? Неправильно: «Тесним мы шведов рать за ратью…» «Ты меня не сбивай! Почему лучше?» «Потому что это Пушкин раньше тебя…» «Ты забудь про все, что было раньше…»

Возгордясь уважением зэков, я стал как молитву повторять стихи Тургенева, которым уже 120 лет, – о русском языке, который казался тогда свидетельством величия народа, которому он был дан. Но эту данность так и не сберегли ни наши почвенники фольклористы, ни бедные учителки.

Эпизод, который со мной разыгрался в 1948 году, когда я попал, можно сказать, под обстрел конвоя на кузнечно-прессовом заводе в г. Челябинске. Я доведен был обстановкой до такого отчаяния, что зашел в зону запретную, прострелянную, не то чтобы бессознательно, но и нельзя сказать, что сделал это со вполне ясной головой. В голове у меня стоял безумный шум работавших кругом кузнечных станков, ковавших детали для автозавода – КПЗис им.Сталина. Место, куда я был направлен в составе так называемой «малолетки». В лагере одним из первых ярких впечатлений для меня было зрелище огромной человеческой массы, врывавшейся на территорию лагеря лавиной. С недоумением спросил я: «Что это?» И отвечено мне было: «Это идет «малолетка». Убирайся скорее с дороги, с пути». Они бежали как… не скажу как стадо обезьян у Маугли, не как стадо бандерлогов, а скорее как лавина красных волков, красных волчат, тех самых людей будущего, которых здесь воспитывали самым радикальным образом – коллективизмом, дальше которого трудно себе представить что-нибудь даже на Брокене и на Лысой Горе, к которым слетаются ведьмы и бесы по весенним первомайским ночам. Они бежали, затаптывая все на своем пути. Они сидели в своих бараках, боясь появляться где бы то ни было поодиночке, ибо их в свою очередь все остальные зэки боялись и ненавидели до предела, – они не были людьми, а они были зверенышами, собранными советской властью для травли «фашистов», как здесь нас называла администрация, неофициально, конечно: для травли «врагов народа», и между нами царила лютая вражда.

Нужно быть гением, чтобы рассказать занимательно, как мы изо для в день голодали месяцами и годами (до наступления непред-виденных улучшений). Или как мерзли, или как задыхались врас-паренных нашим дыханием бараках. Или как едешь в кузове гру-зовика в такой тесноте, что никак не переменишь позы, а сидеть при-ходится на отмерзающих ступнях, деревенеющих, – и это при том, что встряхивает и подбрасывает нас всех вместе наша дорога, беспощад-ная не то что к нам, но и к машине. Ни Солженицыну это не удалось, ни мне… Не стоит браться за будничные темы для гениев. Эта тема только для подъема престижа карательных органов: читайте и трепе-щите. Картины казни лучше удаются, но гениально путь на казнь описан только Ф.М.Достоевским. А современному читателю и Досто-евский не по нраву у нас в России, да и на Западе теперь больше ценят «реальные комментарии» к массовым бедствиям. То есть не «психоло-гические портреты» или образы из «потока сознания». Теперь впечат-ляются масштабностью захоронений и всякого остаточного инвентаря.

Мои знакомые, почти случайно (по молодости лет) избежавшие лагерей, при упоминании таких тем зажмуривались или придавали своим лицам гримасы обмороков. А ведь это были люди, в 14 писав-шие листовки для гектографа. Двое из них, Поляков и Гершович, отсидели по три года и боялись темы этой гораздо меньше. Как и Р. Гольвидис, в которой я так любил ее заикания, спокойное лицо и светлые длинные волосы прибалтийки. Но уже никого не волнуют ни единичные судьбы, ни статистика миллионов. Вообще-то нас, равноправных, миллиарды. Многовато.
***

Однажды даже там мне случилось насытиться мясом, к тому же сырым. Я ведь был еще в бригаде грузчиков, так что довелось раз-гружать целый вагон мороженых туш, – телячьих, насколько я по-нимаю. И мы просто пальцами и ногтями отдирали кусочки (какие бывают надрублены) и прятали под одежду. Там это мясо отогрева-лось на груди, а придя в зону, я не стал раздумывать, где б вот так открыто сварить свою добычу, – ведь явно это мясо посчитают кра-деным. И я просто с удовольствием сжевал как есть и проглотил. В другом случае конвоир от скуки подстрелил пару ворон и отдал нам, а мы сварили с какой-то придорожной приправой. Была такая должность, институция в лагерях: хлеборезка. Туда брали самых крепких, сильных, – так узаконено было равномерное обложение всех остальных. И кто бы имел терпение оспаривать их поборы, будучи в вечном голоде.

Не забуду никогда и начальника конвоя, который приказал мне сесть с ним рядом, чтобы нам было удобно с ним обсуждать смысл жизни. Ты, дескать, небось, много учился и читал, что там в книгах пишут, в чем настоящий смысл жизни? Я целый концерт в стихах ему прочел (так он выразился), а потом я добавил: а пока смысл жизни – дожить до времени, когда корейской термоядерной войны не будет, – тогда мы поближе будем к смыслу жизни, а то нынешняя жизнь – одно сплошное затемнение из бессмыслиц, маскировка жизни. «Это понятно», – сказал он.