ТАЙНА ХОЛЕРНОЙ ЭПИДЕМИИ 1907 ГОДА В САМАРЕ

3 июля 1907 г. в одной из больниц Самары появилось два пациента, которых изолировали в различных бараках. Первый умер менее чем за сутки, тогда как второй оставался под наблюдением в течение трех дней, а затем был отпущен. 6 июля, медсестра, которая навещала второго пациента, почувствовала себя больной, а 8 июля она умерла. Тем же вечером заболел сторож, работавший в приемном покое, где появился первый из двух пациентов. Сначала он мучился сильной диареей, затем у него началась дрожь, и он совершенно потерял всякую ловкость в руках. Вскоре он совершенно изменился в лице и ослаб. На следующее утро он умер¹. Анализируя трупы медсестры и сторожа в лаборатории, исследователи обнаружили похожие на запятые бактерии. Изучив все четыре случая, врачи пришли к страшному выводу: все пациенты скончались от холеры².

В данной статье будет предложен краткий анализ тех исследований холерной эпидемии 1907 г. в Самаре, которые были предприняты в интересах царского правительства.

Вскоре после того, как началась эпидемия, Санитарно-исполнительная комиссия (СИК) при правительстве откликнулась на события в Самаре, чтобы изучить их и принять профилактические меры. Один из руководителей СИК, Санкт-Петербургский профессор В.А. Таранухин (1873-1920) в 1908 г. подготовил доклад, в котором показывалось, что наиболее вероятной причиной и источником этой эпидемии была нездоровая городская среда. Другой член СИК, доктор Клодницкий, бывший при этом руководителем Астраханской бактериологической лаборатории и при этом сотрудничавший с Самарским губернским земством, предложил противоположное по смыслу объяснение. Клодницкий утверждал, что болезнь была занесена в город путешественниками из Персии¹.

Эти разногласия по вопросу о причинах эпидемии отражали наличие противоречия, разделяющего санитарные теории того времени. Оспаривая «контагионистскую» интерпретацию эпидемии Н.Н. Клодницкого (1868-1939), Таранухин тем самым оспаривал и принципы Роберта Коха, сумевшего в 1883 г. выделить холерный вибрион². Несовпадение между этими двумя интерпретациями могло быть также следствием политического напряжения, существовавшего между столицей и провинциальными городами. Тем самым и Таранухин в качестве представителя Санкт-Петербургской медицинской элиты, и Клодницкий как директор провинциальной лаборатории, придерживались теорий, которые позволяли возлагать вину за эпидемию на противоположную организацию. Позднее, в 1936 г. Г.Е. Рейн (1854-1942)   бывший президент Медицинского совета при Николае II   писал, что первые случаи холеры 1907 г. на самом деле имели место уже в марте в Екатеринославской губернии³. О них ничего не писали в Санкт-Петербургских газетах, таких, как «Речь», и они, скорее всего, не были широко известны. Его сообщение дает нам еще одну возможность для понимания того, как могла начаться эпидемия. Вот почему, как я полагаю, противоречия между санитарными теориями того времени и раскол между Санкт-Петербургом и провинциальными городами в деле охраны общественного здоровья были основанием для научного разногласия между Клодницким и Таранухиным.

Напряжение между созданными в период Великих реформ 1860-х гг. земствами, выступавшими в качестве местных органов власти, и петербургскими властями возникло в 1881 г. после убийства Александра I. Оно еще более усилилось – в особенности в сфере здравоохранения   в результате холерной эпидемии 1902 г. в Сибири и событий, предшествующих Революции 1905 г. Так, в 1903 г. правительство приняло новые «холерные» правила, в корне отличавшиеся от прежнего законодательства начала 1890-х гг. В частности, вновь создаваемые СИК должны были включать в себя порядка двадцати членов, назначаемых почти исключительно из числа представителей губернских администраций, при участии всего лишь нескольких местных врачей, приглашаемых по усмотрению губернатора. В 1902 г. в губерниях, где отсутствовали земства, вспыхнула эпидемия. По мнению Нэнси Фриден, изучавшей историю русской медицины с 1856 по 1905 г., в ходе этой эпидемии обнаружилось, что СИК лучше работали именно в тех регионах, где уже существовали «медицинские организации, доказавшие свою эффективность». Но узаконенная власть СИК над такими организациями привела к нарушению уже сложившегося порядка. К тому же от местных земств потребовали платить за все расходы, понесенные СИК¹. Согласно Фриден, когда летом 1904 г. холера еще раз обрушилась на Россию, новые правила полностью удушили остатки автономии, которой ранее пользовались земства. МВД уже не пригласило медицинские организации местных земств принять участие в борьбе с эпидемией². В 1905 г. многие врачи открыто протестовали против новых правил на так называемом «холерном» съезде Пироговского общества   наиболее важной ассоциации русских общественных врачей³.

В противоположность анализу Фриден, Джон Хатчинсон, сделавший главный акцент на событиях, развернувшихся после 1905 г., утверждает, что источники начала ХХ в. указывают на возникновение серьезных разногласий среди врачей, и что «исход медицинской реформы не вел с неизбежностью к столкновению проклятого правящего режима и профессии, которая постоянно была на переднем крае научного прогресса и решительно защищала интересы местной автономии»⁴. Хатчинсон доказывает, что многие реформаторы в период между 1905 и 1918 гг. желали большей степени государственного контроля⁵. Однако, как утверждает он, центральное правительство пренебрегло своими обязательствами, «взвалив» собственную ответственность на земства⁶, а врачи, хотевшие централизованного управления здравоохранением, столкнулись с сопротивлением как чиновников из МВД, так и провинциальных врачей, желавших полной автономии. Между тем, Санкт-Петербургская медицинская элита была способна осуществлять контроль над профессией⁷. Но, как показывают и Фриден, и Хатчинсон, нечеткое разграничение сфер ответственности между сторонами и частичное совпадение компетенций затрудняли борьбу с холерой⁸.

Еще одной стороной сложившейся ситуации были противоречия в рамках самой санитарной теории, заявившее о себе после того как в 1884 г. Роберт Кох открыл холерный вибрион. Ричард Эванс и Н. Ховард-Джонс обратили внимание на то, что научная атмосфера была наполнена скорее разногласиями, чем консенсусом¹. Теория Коха получила очевидное превосходство в этой области лишь к 1900 г. Кох делал акцент на биологическом агенте, который он выделил,   холерном вибрионе, который может передаваться либо путем контактов между индивидами, либо в посредством питья зараженной воды. Передача этого агента вызывала новые случаи холеры². Теория Коха, защищавшая применение карантинов, стала катализатором в деле принятия в Германии в 1900 г. Закона о заразных болезнях, который требовал, чтобы путешественники из зараженных холерой областей заключались на срок до пяти дней в специальные изоляторы для проведения медицинского наблюдения³. Кох был весьма враждебен к идее локального возникновения болезни, утверждая в 1884 г., что «мы ничего не знаем о бесспорно спонтанных холерных эпидемиях за пределами Индии»⁴.

Локалистская школа, с другой стороны, развилась под влиянием идей Мюнхенского профессора Макса фон Петтенкофера. К 1907 г., большая часть теории Петтенкофера, в особенности та, что касалась миазмов, испускающих в воздух ядовитые газы, была дискредитирована⁵. Однако подход к холере с позиций теории, учитывающей роль среды [environmental approach], в особенности та ее часть, что рассматривала, как инфекция может передаваться через почву и воду, сохраняла свое значение. Таранухин ссылался на исследования, выполненные в период между коховским открытием и 1907 г. Его целью было показать, что холера могла сохраняться в Самаре в скрытой форме в течение целого года и более, а затем привести к эпидемии. Упоминаемые им исследователи доказывали, что холера могла выживать в воде в течение двух-трех месяцев, в частности в водопроводе   до 32 дней, в оросительных каналах   до 38 дней, на открытых водных пространствах   до 64 дней, а в заливах   до 81 дня⁶. Его собственная гипотеза задавалась вопросом, которым пользовались и локалисты, чтобы всерьез оспорить контагионистские утверждения: «Как появляется холерная эпидемия в местности, в которой прежде не наблюдались холерные случаи»⁷. Благодаря предположению, что холера могла сохраняться на протяжении года и более, Таранухин продвигал этот аргумент на самый высокий уровень.

Анализируя Самарскую эпидемию, исследователи впервые обратили внимание на движение пароходов по российским рекам как ее возможную причину. В 1892 г. холера пришла в страну по Волге, через Астрахань, останавливаясь по очереди в Царицыне, Саратове и Самаре. Испуганные горожане спешно садились на пароходы и бежали вверх по реке, неся болезнь к своим соседям на севере и оставляя позади себя следы ужаса и насилия¹. Исследователи из Самарской противочумной комиссии обратили внимание на труппу акробатов из Персии, которые побывали в их городе в мае и июне, останавливаясь в различных гостиницах и вступая в общение с местными жителями. Они не могли точно установить, занесли ли персы болезнь или нет, но Клодницкий настойчиво утверждал, что болезнь была принесена в Самару из Персии. В своем третьем сообщении о холере, сделанном для Самарского губернского земства, Клодницкий отмечал, что не было никаких официальных данных, подтверждающих присутствие холеры в Персии, но, согласно докладу Таранухина, он выводил из факта появления холерных случаев в России, что и Персия должна была пострадать от эпидемии. Клодницкий допускал, что болезнь должна была быть принесена в Самару непосредственно по реке, и отмечал при этом, что скорость современных пароходов позволяет достигнуть Самары из персидских портов за шесть или семь дней. Следовательно, было возможно, чтобы один из кораблей мог пройти мимо других волжских портов без остановок. Он также высказывал предположение, что холерный вибрион мог сохраняться на сырых корабельных канатах или мог быть занесен внешне здоровыми людьми, которые на деле уже были больны. Клодницкий выражал сомнение по поводу того, что холерный вибрион мог оставаться в Самаре целый год и более того, утверждая, что холера уязвима для внешнего воздействия и что она погибает при столкновении с другими микробами. Он говорил, что весьма маловероятно, чтобы холера могла сохраняться целый год и более во льду и снегу, а затем возвращаться в эпидемической форме².

Таранухин обсуждал вопрос о причинах болезни, используя идею о роли местной среды, но также ссылаясь и на теорию Роберта Коха. Он сознавал, что эксперимент Коха сделал очевидным факт передачи холеры через питьевую воду и через загрязненные продукты. Используя эту логику, он называл три причины, которые могли вызвать холерную эпидемию: 1) ее могли принести больные холерой, прибывшие из отдаленных мест, 2) она могла возникать из человеческих экскрементов, скапливающихся на городских свалках, 3) люди проглатывали такие экскременты, употребляя зараженную воду. Не смотря на отсутствие случаев холеры в Самаре в 1905 и 1906 гг., Таранухин считал неправдоподобным, чтобы холера находилась во внутренностях пациентов в течение двух лет, но допускал, что местные санитарные условия оставляли вероятность того, чтобы холера сохранялась в городской среде³.

Исключая возможности заноса болезни извне в виду отсутствия холеры в Персии, Таранухин составил широкий перечень проблем местной городской среды, которые могли бы вызвать эпидемию. Он отмечал, что в Самаре не было канализации и что городские свалки располагались поблизости от города, на нескольких возвышенностях. Рабочие перевозили туда большие бочки с отбросами и вываливали их там. Из ям нечистоты просачивались в овраги и стекали в притоки реки Самары, откуда они уже попадали в реку, где «их несло вдоль ее берегов на протяжении пяти или шест верст»¹. Далее Таранухин обратился к докладу Самарского губернатора, направленного в МВД в конце августа 1907 г. Доклад содержал оценку объема необработанных нечистот, стекающих из городских свалок мусора на холмах в Самару. На основе данных доклада, он показал, что 46 с половиной миллионов пудов сточных вод оставались каждый год в городе после ее использования местными жителями, а также садоводами, фермерами и пожарными. Такие воды постоянно просачивались в почву. К этому следовало добавить еще 2 миллиона 572 тысячи пудов фекалий, которые приходилось удалять рабочим. Губернатор вычислил, что из-за нехватки достаточного количества бочек и ограничений, налагаемых продолжительностью рабочего дня, властям удавалось удалять лишь 4 миллиона 545 тысяч пудов нечистот в год. Остальные оставались в городе в больших кучах, и рабочие сваливали большую часть их в давно заброшенные колодцы с худыми стенками, которые не были разрушены или сожжены². Таранухин отмечал, что все эти отбросы просачивались в городские грунтовые воды и распространяли инфекцию под городом, заполняя овраги, где позднее строились жилища горожан. Народ, живший там, подвергался опасности заразиться от загрязненных грунтовых вод³.

Далее, Таранухин постулировал, что холерный вибрион мог сохраниться в отдельных местах после случаев холеры в Самаре в 1904 г. В августе 1907 г. исследователи, посланные правительством, взяли пробы воды из небольшой речки Самарки (ныне Сухая Самарка – пер.), содержавшие, как они полагали, холерные вибрионы. Полученные культуры оказались намного менее жизнеспособными, чем большинство холерных бактерий, тем не менее, Таранухин и другие считали, что это был холерный вибрион, в то время как остальные, в частности Клодницкий, сделали противоположный вывод. Таранухин впоследствии представил взятые материалы Санкт-Петербургскому микробиологическому обществу, и его члены единодушно согласились, что взятые пробы были холерой. После того, как были обнаружены более жизнеспособные образцы из других местных резервуаров, Таранухин стал утверждать, что существует еще более серьезная вероятность того, что вибрион мог переместиться водным путем на некоторое расстояние, а затем регенерировать, найдя более подходящие условия летом 1907 г.⁴

Затем он описал, как холера смогла попасть в Самарку. Зимой 1907 г. большая землеройная машина всколыхнула ил в двух реках близ самарского залива, вследствие чего вода в Самарке превратилась в «стоячий пруд» с исключительно грязной водой. Таранухин ссылался на работу доктора Христиана из Берлина, который в период холерной эпидемии августа 1905 г. в Восточной Пруссии, провел исследование, касающееся вопроса о том, может ли холерный вибрион пережить зиму. Христиан пришел к выводу, что холерный вибрион может сохранять свою жизнеспособность более четырех месяцев, находясь в иле, и при этом не обязательно погибает зимой. Кроме того, он утверждал, что, возможно, холера могла находиться в реках Восточной Пруссии и до того, как в августе 1905 г. она попала в притоки Вислы или непосредственно в саму реку, где она нашла подходящие условия для того, чтобы принять эпидемическую форму. При этом Таранухин ссылался на теорию помощника медицинского инспектора Самарской губернии, доктора Годзевича, который допускал существование связи между переворачиванием ила в Самарке и случаем первой жертвы, которой стал кузнец, работавший недалеко от залива¹. Ссылка Таранухина на Годзевича интересна тем, что указывает, что не все санитарные врачи были ослеплены политикой (Хотя, как я обнаружил, Самарская противочумная комиссия была подразделением Санкт-Петербургской противочумной комиссии). Однако отказ местных санитарных властей признать в полученных пробах холеру и готовность членов Санкт-Петербургского микробиологического общества к единодушному признанию их именно как холеры   хорошо иллюстрирует, как различные политические интересы могли привести к разным научным выводам.

Утверждая, что холера могла сохраняться в течение столь долгого периода, Таранухин, тем самым, оспаривал принципы Коха. В самом деле, Кох признавал, что холера могла жить в «отдельных частях» водоема, например, в «останках растений», которые «кишели бактериями, в особенности бациллами и спириллами». Кох даже отмечал, что такие условия могли приводить к ее «распространению на небольшое расстояние при условии подходящего питания»². Тем не менее, в вопросах распространения холеры Кох всегда делал акцент на роли человеческих индивидов. Он утверждал, что «если тщательно изучать причины отдельных эпидемий, то станет ясно, что эта болезнь всегда переносится и перевозится людьми»³.

Отметив интерес Коха к вопросу о средствах сообщения, можно – через изучение феномена железнодорожных сообщений   обратиться к третьему способу объяснения вспышек болезни. Вопреки правительственным усилиям по разработке плана по предупреждению проникновения холеры через границы России в 1903 г. по железным дорогам, Таранухин и другие исследователи явно игнорировали это бурно развивающееся средство сообщения. Годы, непосредственно предшествующие началу шестой холерной пандемии в России, как и первоначальный ее период, были временем наиболее стремительного строительства железнодорожных линий в ее истории. Русские железнодорожные строители за период с 1899 по 1901 г., т.е. как раз накануне эпидемии 1902 г., построили приблизительно 11 811 километров путей¹. При этом новая линия Ташкент-Оренбург, соединившая Среднюю Азию с Европейской Россией, открылась в 1906 г. Дэниел Брауер отмечал, что мусульманские паломники, путешествующие между Меккой и Средней Азией, то и дело путешествовали по дороге между Европейской Россией и Черным морем во время своих поездок в Священный город и обратно². Все железнодорожное движение из Оренбурга в Европейскую Россию должно было проходить через Самару, которая находилась как раз на самой восточной окраине железнодорожной сети Европейской России³. Строительство новых железнодорожных линий наряду с распространением торговли и пароходного сообщения поставило Самару в крайне уязвимое географическое положение. Железные дороги из Челябинска и Оренбурга пересекали Самару, превращая город в перекресток для всякого, кто путешествовал из Европейской России в Восточную Азию и Сибирь. Принимая во внимание, что через Екатеринославскую губернию проходила железная дорога, а сама губерния располагается на побережье Черного моря, сообщение Г.Е. Рейна о том, что холера берет свое начало оттуда, оставляет возможность, чтобы люди могли занести болезнь в Самару по железной дороге из Екатеринославской губернии.

Настоящие истоки холерной эпидемии 1907 г. в Самаре все еще неизвестны. Таранухин предложил удобное экологическое объяснение [environmental explanation], очерчивающее пределы санитарной теории того времени. Можно утверждать, что оно было частью его компетенции как ученого. Доклад Таранухина, опубликованный под грифом Министерства внутренних дел в Санкт-Петербурге, содержал идею – хотя она и была высказана в утонченной форме, что именно городская среда Самары являлась причиной эпидемии. Если это было бы так, то такая идея успешно защищала Санкт-Петербургское медицинское сообщество от обвинений в том, что оно не смогло помешать холере преодолеть российские границы.

С другой стороны, вполне правдоподобно было и объяснение Клодницкого, которое согласовывалось с признанной научной теорией. Он утверждал, что инфицированные носители болезни принесли ее из Персии, и это можно было бы рассматривать как обвинение правительственным планам по защите границ в 1903 г.

Сообщение Рейна о том, что первые случаи холеры имели место в Екатеринославской губернии, оказываются еще одним кусочком этой незавершенной головоломки. При этом ни Таранухин, ни Клодницкий не рассматривали вопрос о железнодорожных сообщениях. Но если бы в их поле зрения попали правительственные действия на сибирских железных дорогах в 1903 г., то всякий вывод о том, что это средство сообщения может содействовать заносу в страну опасных болезней, было бы еще одним способом бросить негативный свет на политику царского правительства.

Противоречия в области существовавших в то время бактериологических и гигиенических представлений также способствовали расколу между провинцией и столицей. В самом деле, не смотря на то, что Кох сумел выделить холерный вибрион, все еще существовало значительное пространство для спекуляций относительно причин холерных эпидемий.

Таким образом, и Фриден, и Хатчинсон были правы, говоря о частичном совпадении компетенций как препятствии для борьбы с эпидемическими болезнями в России. В сущности, не было никакой нужды в столь различных докладах, отражавших политические интересы двух соперников – Самарского земства и МВД. Следовательно, утверждение Хатчинсона о том, что Россия нуждалась во введении более централизованного контроля, в установлении более ясно очерченных сфер ответственности в период холерных эпидемий, в конечном итоге, верно.

Е.В. ПАНТЕЛЕЕВА
Н.Н. ЛАДЫГИНА-КОТС И РАЗВИТИЕ ЗООПСИХОЛОГИИ В СССР

Сегодня имя Н.Н. Ладыгиной-Котс известно не только в России, но и за рубежом. Ее вклад в развитие зоопсихологии не оценим. Надежда Николаевна стала первой женщиной в России, обратившейся к изучению приматов. На своем жизненном пути ей пришлось столкнуться как с крушением имперской России и приходом большевиков к власти, так и стать свидетельницей двух мировых войн. Становление нового государства повлекло за собой изменение взаимоотношений между наукой и властью. Этой проблеме посвящено не мало строк. Современные исследователи все чаще обращаются к вопросу влияния идеологии на развитие советской науки. И в связи с этим встает вопрос: как складывалась научная карьера женщины-ученого в столь трудное для России время?

Надежда Николаевна Ладыгина-Котс родилась 6 (19) мая 1889 г. в г. Кузнецке Саратовской губернии. Окончив в 1900 г. 1-ю Пензенскую гимназию, она поступает на физико-математическое отделение Высших женских курсов¹. Здесь она знакомится со своим будущим мужем − Александром Федоровичем Котсом. Вскоре после свадьбы молодые супруги отправляются в путешествие за границу, где им удалось посетить крупнейшие зоологические институты, музеи и препараторские фирмы Западной Европы.

Надежда Николаевна внесла свой вклад в создание коллекции дарвиновского музея. На протяжении тридцати лет она вела экскурсионную работу, участвовала в организации демонстрационных лекций по курсу эволюционного учения и проводила практические занятия со слушательницами курсов. Благодаря ее инициативе при музее была создана зоопсихологическая лаборатория, ставшая базой для отдела по изучению поведения животных.

Но Дарвиновский музей – это лишь одна сторона научной деятельности Н.Н. Ладыгиной-Котс. Не менее важной вехой в ее научной карьере стали зоопсихологические исследования. Главным объектом изучения становятся приматы.

Свои исследования психики и поведения приматов Н.Н. Ладыгина-Котс начала еще до революции. На фоне всевозрастающего интереса к изучению поведения приматов впервые десятилетия ХХ в. Ладыгина-Котс провела экспериментальные исследования (1913-1916) над самцом шимпанзе, в ходе которых ею был применен новый метод «выбора на образец», широко использующийся и сегодня в психологической практике. Главным образом она изучала способности шимпанзе в области зрительных восприятий. Ввиду этого основное внимание в своей работе она уделила анализу результатов экспериментов по оперированию шимпанзе с цветными предметами.

Ладыгина-Котс видела главной целью своей работы изучение психологического поведения шимпанзе. Проанализировав протоколы опытов, она приходит к выводу, что действия подопытного животного наполнены смыслом и «целепониманием», однако оно не способно долго концентрировать свое внимание на чем-либо. Именно этим Ладыгина-Котс объясняет большинство сделанных шимпанзе ошибок. Но она не соглашается с В. Келером (1887-1967), немецким психологом, в его оценке поведения антропоида: в противовес его термина «предусмотрительное» поведение она вносит свой − «после-осмотрительное», подразумевая под этим то, что шимпанзе посредством многократных ошибок приходит к правильному решению поставленной перед ним задачи¹.

Примечательно, что уже в этой работе автор отмечает схожесть шимпанзе с ребенком-сангвиником². Однако наиболее полное сравнение психики человеческого ребенка и детеныша шимпанзе она представила в своем монументальном труде 1935 г.

Ладыгина-Котс приобрела своего шимпанзе при поддержке таксидермиста Дарвиновского музея Филиппа Евтихиевича Федулова³ в 1913 г. и вела наблюдения за ним до 1916 г. Разместив животное в своей квартире на территории Дарвиновского музея, она каждый день находилась со своим подопытным, проводила различные эксперименты, записывала все действия и проявления эмоций шимпанзе. Обработка накопленных материалов заняла 3 года. В 1925 г. Ладыгина-Котс родила сына Руди¹. Первоначально, начав вести, дневник наблюдений за своим ребенком, она не намеривалась проводить сравнение его поведения с поведением шимпанзе. Но с течением времени и по мере накопления все новых сведений, Ладыгина-Котс решает провести более полный анализ протоколов. Результатом этой работы стала её книга «Дитя человека и дитя шимпанзе»². Проводя сравнение по различным пунктам, она искала ответ на вопрос, стоящий в это время перед многими учеными-психологами, биологами, физиологами: вопрос о родстве человека с приматами.

По итогам своего исследования Ладыгина-Котс приходит к выводу о том, что шимпанзе «никоим образом не человек»³. Эта ее точка зрения противоречила зарубежным исследователям, которые считали, что шимпанзе   «почти человек». Более того, она отмечает качественное различие психики ребенка человека и дитя шимпанзе⁴.

Особое внимание Надежда Николаевна акцентирует на способности ребенка в 2-3-летнем возрасте к абстрагированию, которое неразрывно связано с развитием речи, а также на раннем возникновении символического мышления. Отсутствие этих свойств у шимпанзе приводит Ладыгину-Котс к выводу о том, что шимпанзе не настолько психически близок человеку, как она себе представляла раньше.

Н.Н. Ладыгина-Котс, как и многие советские ученые, была не согласна с тезисом западных исследователей об исключительно количественном различии между человеком и приматами. В результате чего в своей работе «Дитя шимпанзе и дитя человека в их инстинктах, эмоциях, играх, привычках и выразительных движениях» она представила не только уникальный материал о поведении молодого Иони. В ней отразился взгляд ученого на представителей двух миров   «природного/животного» и «культурного». Рассматривая инстинктивную сторону жизни детеныша шимпанзе и своего сына Руди, она видела как черты сходства, так и черты различия. К похожим она относила инстинкты самосохранения, самоподдержания, подражания. Но в то же время, она видела и большую разницу в проявлении этих и других инстинктов обоими «малышами». Главный вывод, который она сделала, заключался в том, что шимпанзе, в отличие от человека, не стремится к саморазвитию, он «закостенел», «регрессивен» по сравнению с человеком⁵.

Благодаря оригинальности исследования, новизне, фактической обоснованности выводов и красочности оформления книга «Дитя человека и дитя шимпанзе» принесла известность ее автору не только на Родине, но и за рубежом. Работа Н.Н. Ладыгиной-Котс привлекли внимание многих психологов и зоологов. Книга была переведена на европейские языки и несколько раз переиздавалась за рубежом.

С 1917 г. Ладыгина-Котс занималась изучением познавательных способностей низших обезьян (макака-резус) по методу «проблемных клеток»¹. Как отмечает К.Э. Фабри, она не ставила перед собой цель, как большинство исследователей использовавших данный метод, вычислить максимальные возможности животного при решении задачи. Она стремилась познать психику и двигательные способности обезьян². С 1919 г. Н.Н. Ладыгина-Котс обращается к исследованию птиц, а именно 10 видов попугаев. В это время свои наблюдения она осуществляет в Московском зоопарке, директором которого был ее муж. Здесь свои опыты она проводила не только на птицах, но и над собаками и волками (1921-1923)³.

Важно отметить, что, по мнению С.Л. Новоселовой⁴, Н.Н. Ладыгина-Котс не просто занималась сравнительной психологией, она стала основателем эволюционной психологии. И действительно, Надежда Николаевна изучала психику, начиная с простейших организмов и заканчивая человеком. Именно этой теме посвящена её работа, вышедшая в 1958 г. На основе данных, полученных в результате анализа процесса усложнения форм отражения животных, Н.Н. Ладыгина-Котс делает вывод о наличии у высших обезьян элементарного наглядного мышления, но в то же время она уточняет, что «подобный характер мышления качественно отличается от человеческого мышления, основанного на образовании обобщений и отвлечения, связанного с наличием понятия, слова, речи, возникновением и развитием сознания»⁵.

Н.Н. Ладыгина-Котс занималась наряду с изучением психики животных также и проблемой антропогенеза. Она считала, что проследить связь живых организмов в процессе их эволюции можно посредством изучения их интеллекта.

В тоже время, Н.Н. Ладыгина-Котс не обходит вниманием тему употребления орудий приматами и отмечает, что «в деятельности обезьян можно увидеть предпосылки, способствующие появлению труда у предков человека»¹. Данная тематика к моменту выхода её работы имела большую популярность в виду насаждения сверху идей Энгельса о роли труда в становлении человека. Как и большинство ученых-биологов, психологов она вынуждена была пойти и на терминологические уступки, включая в текст основные понятия Павловской школы о ВНД и условных рефлексах. Так, один из ее главнейших выводов звучит следующим образом: «Обрабатывающая деятельность обезьян представляет собой дальнейшее развитие ориентировочно-исследовательского рефлекса»². А при определении функции, которую выполняет рука обезьяны при оперировании с «орудием» она использует термин «рабочая» функция³.

В 1959 г. выходит в свет книга Надежды Николаевны «Конструктивная и орудийная деятельность высших обезьян». В основу данной работы были положены результаты наблюдений за шимпанзе Парисом, которые Ладыгина-Котс осуществляла с 1940 по 1950 г. в Московском зоопарке⁴. Объектом изучения ученого стала гнездостроительная и орудийная деятельность шимпанзе. Закончив исследования в 1950 г. Надежда Николаевна еще в течение девяти лет не могла опубликовать свой труд. Здесь сыграла свою роль «Павловская сессия» и последующие нападки на психологию и зоопсихологию со стороны физиологов. По-видимому, Ладыгина-Котс была вынуждена, как и многие другие, отстаивать ценность проделанной ею работы.

Главной задачей своего исследования она сделала разрешение вопроса о биологической предпосылки трудовой деятельности человека. Тем самым, назвав деятельность шимпанзе «предтрудовой» она обосновала значимость своего исследования для подтверждения мысли Ф. Энгельса о том, что человек с момента изготовления орудия стал качественно отличаться от животного мира. Ладыгина-Котс также не могла обойти вниманием и учение Павлова об инстинктах, упоминая его важность, она в то же время отмечает влияние приобретенных знаний на конструктивную и орудийную деятельность шимпанзе.

В результате экспериментов над Парисом Ладыгина-Котс установила существование у высших обезьян наглядно-действенного и наглядно-образного мышления. Вместе с тем она подчеркивала отсутствие у них способности улавливать причинно-следственные связи и опираться на них. Она выявила, что интеллект шимпанзе всегда остается в пределах простейших пространственно-временных зависимостей⁵.

Последние годы своей жизни Н.Н. Ладыгина-Котс посвятила анализу мышления человекообразной обезьяны и детей. Она поставила перед собой цель изучить их способность к установлению связей между предметами. Опыты ставились по методике подражательного конструирования. Подражание у низших и высших приматов к тому времени было достаточно хорошо изучено, но Ладыгина-Котс критически оценивала результаты данных исследований. Так, ознакомившись с опытами Кэти Хейс¹, она предложила свою методику изучения подражательных способностей шимпанзе и детей.

В результате своего исследования, Ладыгина-Котс приходит к выводу о качественном различии подражательного конструирования и аналитико-синтетической деятельности шимпанзе и детей. Она подтверждает мысль о том, что приматы имеют более слабое представление о предмете, чем человек. На основе анализа употребления различных орудий, она отмечает, что высшие обезьяны стоят значительно ближе по своему мышлению к человеку, чем к низшим обезьянам². Таким образом, Ладыгина-Котс в очередной раз подтвердила идею Ч. Дарвина о родстве и единстве происхождения человека и приматов.