Игорь Александрович Ляушкин

Если бы теперь спросить самого себя: нужно ли было все это? зачем это было нужно? – я бы сто раз пожалел о своем решении. Будучи демократами первой волны, мы, конечно, представляли собой романтиков, которые считали, что делали все правильно, но на самом деле понаделали столько ошибок, что потом и сейчас за них приходится расплачиваться не только нам самим, но и всему народу. И я считаю, что прав Юрий Юрьевич Болдырев, сказавший, что демократам нужно проанализировать свой путь и покаяться.

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 586)

Виктор Николаевич Монахов
Из интервью 2008 года:
– Расскажите, пожалуйста, о Венском комитете.

Венский комитет был задуман ради того, чтобы умножить число тогдашних отечественных демократических сущностей и институций… В то время было важно то, что сейчас называется ростом гражданского общества. Я точно не помню, но мне кажется, что тогда (а это была весна 1989 г.) мы даже не знали таких мудреных слов, как «гражданское общество» и т.д., но, наверное, на уровне интуиции понимали, что одним клубом «Перестройка» всех проблем не решишь, нужно создавать и другие структуры. В том числе с выходом на международный уровень через объединение с соответствующими структурами, которые на Западе занимаются примерно аналогичной проблематикой – борьба за права человека и т.д. В то время было очень модно Венское движение. Это было одним из международных действий, продолжающих знаменитый Хельсинкский процесс. В январе 1989 в Вене собрались представители государств – участников Хельсинского Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе и договорились о новых форматах общеевропейского сотрудничества. Эти договоренности были закреплены в Итоговом Венском документе. Наши власти уделяли этому большое внимание. Даже специально включили вопрос о поддержке этого документа на рассмотрение Политбюро ЦК КПСС.

И вот на квартире Нины Семеновны Катерли на Марсовом поле мы – Лена Зелинская, журналист Андрей Цеханович, Борис Стругацкий, сама хозяйка дома и ваш покорный слуга, в ходе одной из наших тогдашних посиделок, решили откликнуться на публичный призыв мировой общественности из Вены и «добро» наших партийных бонз из Москвы и сформировать в Ленинграде специальный общественный орган «Венский комитет» по наблюдению за выполнением в родном нашем социалистическом и советском на тот момент Отечестве положений этого самого Итогового документа. Не скажу, что эта структура многого достигла, но, тем не менее, в истории свой след оставила.

Первым документом было Заявление Ленинградского Венского комитета к общественности Советского Союза под названием «От прав человека к человеческому достоинству». Мы по своим самиздатовским каналам его пустили, в официальной прессе широко опубликовать не смогли. Но модный и весьма читаемый тогда журнал «Век XX и мир» все же на это решился, и такая публикация на его страницах была. Первыми на наше Заявление откликнулись прибалты. В конце марта 1989 года мы с Андреем Цехановичем были приглашены в Ригу на заседание «Объединенного пленума правлений творческих союзов Латвийской ССР», посвященного как раз проблемам, как тогда говорили, хельсинского и венского процессов, где широко и публично рассказали как в целом о демократическом движении, которое действовало на тот момент в нашем городе, так и о нашем Венском комитете, в частности. Андрей и я выступали с трибуны этого Пленума, наше выступление транслировалось по телевидению. И это стало фактом, не скажу, мирового, но, наверное, европейского значения. Потому что нас, среди прочих, слушали многочисленные зарубежные корреспонденты, которые и обеспечили паблисити этому мероприятию. Это был первый такой международный прорыв и клуба «Перестройка», который я представлял, и литературного «Клуба-81», от которого выступал Андрей. И каждый из нас подчеркивал, что мы создали национальный Венский комитет у себя в Ленинграде.

Что нам дало создание Венского комитета? К примеру, следующее. Мы пытались остановить неправомерные действия тогдашних властей, связанные с кораблем «Аврора» как с историческим памятником. Проводили пикеты у станций метро по привлечению общественного внимания к этой проблеме. Ваш покорный слуга, всего лишь прикрепив на грудь бейджик «Ленинградский Венский комитет», практически свободно преодолевал милицейские кордоны, препятствующие нашим акциям. На милицию это очень эффективно действовало. То есть всех практически прогоняли и даже задерживали, а я с этим бейджиком ходил совершенно спокойно и координировал действия своих товарищей. Казалось бы, и смех и грех, но в то время это нам очень помогало. И мы не жалеем, что в этом участвовали. Пользу общему нашему делу это приносило несомненно.

Естественно, ни Бориса Стругацкого, ни Нину Семеновну Катерли мы не привлекали для подобных мелких акций. В их ходе мы действовали в основном втроем – Лена, Андрей и я. В тех ситуациях, когда для дела это было важно, мы зачастую фигурировали именно в качестве членов Ленинградского Венского комитета. [...]

– И никто удостоверения не спрашивал?

– У нас их и не было. Никаких. Мы сами себя обозвали так и какое-то время под этим лейблом действовали. И я думаю, это достаточно характерный штрих, выразительно показывающий политическую атмосферу того времени. [...]

– А как вы находили людей?

– Очень хороший вопрос и на него мне одновременно и легко и трудно отвечать. Легко, потому что, это было искрометное, чудесное время, когда люди проявляли свои лучшие качества без всяких, что называется, «задних» мыслей. Трудно, потому что все время мучает другой вопрос: куда все это делось? Почему люди так изменились?

В то время люди в основном находились сами, тогда не было этой проблемы. Время было, не сказать что беззаботное, но безусловно бессребренническое. [...] Даже в прокуратуре Ленинграда нашелся такой бессребреник, причем занимающий достаточно высокий пост – прокурор Куйбышевского района Ленинграда А.П.Осипов. Это было, когда я в пяти (!!!) случаях выдвижения не смог пройти через сито избирательных окружных комиссий – они под надуманными предлогами отказывались меня регистрировать. Тогда я попытался включить механизмы прокурорского реагирования на вопиющие факты беззакония. Осипов официально (письменным многостраничным обращением к тогдашнему прокурору РСФСР Емельянову) встал на мою защиту. Разумеется, это был очень благородный и отчаянно смелый шаг с его стороны. И разумеется, он за него был наказан и жестко. Потерял должность, ему пришлось покинуть Ленинград. [...]

Люди тогда откликались мгновенно, собирали собрания, тратили время на оповещение, и никто даже не заикался о каких-то деньгах за это. Проблемы в поисках людей не было, была проблема, как ограничить огромное количество желающих, просеять тех, которые что-то действительно могут, от тех, кто не может, в силу своих интеллектуальных и прочих возможностей. [...]

Сама идея клуба «Перестройка» возникла намного позже. Единственного родителя у этой идеи нет, но очень важным стимулом явилась одна из научных конференций в Москве в ЦЭМИ – Центральном экономико-математический институте. После ее официального окончания у нас с Петром Филипповым был не очень долгий, но содержательный разговор с Егором Гайдаром, который сказал, что у него есть важная просьба от имени генсека М.С.Горбачева – нужно поддержать со стороны интеллигенции политику перестройки, которую он осуществляет сверху. И для этой поддержки надо придумать какие-то новые институциональные формы. Мы и начали думать, обсуждать и постепенно пришли к этой мысли – давайте, назовем это клубом «Перестройка». Нас тогда попросили не афишировать обращение Горбачева, это была неофициальная просьба, конфиденциальная. Просто: сверху осуществляется политика перестройки, а мы снизу откликаемся на нее и создаем поддержку.

Сначала мы пришли с этой идеей в Смольный. Еще Ю.Ф.Соловьев был первый секретарь. В Смольном, нам, естественно, отказали. И тогда в чьей-то голове родилась совершенно гениальная идея – вначале создать эту структуру в Москве. И лишь «завоевав Москву», опять идти в Смольный и сказать: «Ребята, отстаете, вот в Москве уже…». Мне специально пришлось поехать на целый месяц в Москву, сумел организовать себе командировку как бы на курсы повышения квалификации, и за этот месяц с коллегами удалось сформировать костяк тамошнего клуба «Перестройка» в том же ЦЭМИ. Поскольку внешним прикрытием для нас был Гайдар, а он работал в журнале «Коммунист», то естественно, отклик был положительный. Мы провели в ЦЭМИ за этот месяц 5 или 6 мероприятий, в присутствии огромного числа людей со всей страны. И это получило широкий резонанс. Официальная пресса, конечно, ничего об этом не писала, но неофициальная распространяла очень быстро. И Ленинградский обком имел информацию о том, что ЦЭМИ горячо поддерживается ЦК КПСС, Горбачевым, поскольку там такой отклик на призыв партии и правительства к перестройке. Когда мы пришли в Смольный во второй раз, реакция была более благожелательной: «Ну, ладно, попробуйте. Действительно, что же нам отставать, все-таки вторая столица». И это открыло нам возможности легально действовать здесь, в Питере. [...]

Первым нашим большим мероприятием был знаменитый диспут, или круглый стол под условным названием «План или рынок», который мы проводили на Невском, 58 – тогдашний Дом научно-технической пропаганды. Это помещение нам было предоставлено по разрешению обкома КПСС. Огромный зал был, очень хороший, в центре города, и мы очень рады были, конечно. Это был уже 1987 год, осень, ноябрь, по-моему. То мероприятие получилось и стало для того времени настоящим событием отнюдь не только городского масштаба. Была такая воительница экономических умов Лариса Пияшева. «Новый мир» в пятом номере за 1987 опубликовал ее большую статью «Где пышнее пироги», под псевдонимом Лариса Попкова. Эта статья была тогда у всех на устах и именно она стала центром и нашего обсуждения.

Зал огромный, но не вмещал всех желающих. Я отвечал за организационную сторону, Чубайс вел, и мне пришлось насильно прервать заседание, Толя даже на меня обиделся. Нам было отведено определенное время, и это время кончилось. Пришлось выступить в роли знаменитого матроса Железняка, который прервал ход Учредительного собрания в 1918 году словами – «Караул устал». По завершению мероприятия народ, разгоряченный услышанным, вышел на Невский, практически перекрыв его. Человек 500, наверное. Был вечер. Я говорю: «Вот Катькин садик напротив, идемте туда, будем продолжать дискуссию там». Многие так и сделали и еще долго ожесточенно спорили про эти самые Ларисины «пироги и пышки» плана и рынка. После такого фурора нам это здание уже не давали, отправили куда-то на выселки, потому что обе столицы говорили об этом мероприятии.

После этого диспута мы обрели такую силу и авторитет, что обком партии нам уже не мог откровенно препятствовать, поскольку нас поддержал ЦК КПСС. И в высоких кабинетах обеих столиц подчеркивалось то обстоятельство, что Клуб «Перестройка» сумел обеспечить проведение мероприятия в согласованное время. «Это говорит о том, что они выполняют свои обязательства, поэтому можно с ними иметь дело». Потом мы вышли на ДК Ленсовета, и это стало нашим постоянным местом.

[...] У нас очень серьезная рабочая фракция образовалась в клубе «Перестройка». И самым главным, пожалуй, действием, которое получило всесоюзную известность, были подготовленные нами «Методические указания по формированию рабочего самоуправления на предприятиях» (это вольный пересказ названия) – документ от межпрофессионального клуба «Перестройка». Поскольку у нас в клубе был такой красивый синтез властных и диссидентствующих структур, мы оформили его, зная все требования, как документ, который идет от власти. При этом там никаких параметров властных не было, только внешнее оформление было соответствующим. Это была изюминка. Сейчас это кажется мелочью, но в тот период было очень важно. Ведь могли бы сделать документ с оттенком диссидентства – какое-нибудь «воззвание», вбивая в сознание громкое слово – «против». А у нас все проходило «за». То есть мы за совершенствование самоуправления на производстве. Благодаря этому наши «методические указания» легко проникали на предприятия, и парткомы не особенно этому противились. Мы, естественно, нажимали на то, что откликаемся на просьбу (утрирую, конечно, чтобы четче мысль выразить) партии и правительства о перестройке, о совершенствовании самоуправления, а дальше шло…

Мы потом его трансформировали: «Самоуправление на предприятии» – «Самоуправление в жилом доме», «...в районе», «...в области», «...в республике». Эти материалы огромными тиражами отправляли по всей стране. Приходили в какую-нибудь типографию, не к руководству, естественно, а к неформальным лидерам, и говорили: надо помочь. И они ночью оставались, печатали дополнительные материалы. И с проводниками поездов мы отправляли эти «прокламации», тогдашние «Искры», по всей стране…

У нас были переводные материалы из польской «Солидарности» и много другого. Мы это все аккумулировали, интерпретировали применительно к нашим условиям и нашли удачную организационно-правовую форму, которая потом тиражировалась в сотнях других городов страны.

– Кто переводил, и чья это была идея – заимствование из опыта «Солидарности»?

– Чем было это время хорошо – все рождалось коллективно. Причем, когда идея появлялась, выкладывалась на стол – дальше шел общий мозговой штурм. Центром, мозговым штабом было заседание Совета клуба «Перестройка». Большие мероприятия, на которых были сотни человек, шли, конечно, по заданному сценарию. Хотя там тоже иногда рождались идеи довольно интересные. А Совет – это узкий круг, там все обсуждалось. По-моему, Миша Дмитриев обратил внимание на «Солидарность». Он принес, говорит: «Вот у меня несколько листочков по-польски, документы листовочного характера, с которыми в Гданьске начиналось это движение, и там определяется организационная форма, в которой рабочие комитеты “Солидарности” создавались, я могу перевести». Кто-то говорит: «Ну давайте, переводите». А потом кто-то третий, из секции самоуправления: «Ребята, это же готовая модель для нашего самоуправления!». Не то что это полностью взято оттуда, но какие-то идеи совпали. И мне кажется (история потом будет рассматривать и решать!), что этот документ – наш главный труд. [...]

Клуб «Перестройка» определенное время был одним из центров «двоевластия» в Ленинграде, несколько месяцев, я думаю. В чем это проявлялось: в городе было голодно и холодно, и снабжение, в том числе и продовольствием, было из Прибалтики, а там «Саюдис» и иные Народные фронты. Обкому партии приходилось иной раз обращаться к нам за помощью. К примеру, отгружается состав с продовольствием в Ленинград, но Народный фронт или «Саюдис» препятствует его отправке. Обком просит: не могли бы вы по своим каналам выйти на соответствующие структуры там? Мы, конечно, откликались и такого рода помощь городу оказывали. То есть составы с продовольствием в определенных случаях отправлялись из Прибалтики сюда с санкции клуба «Перестройка». [...] Естественно, обкому это не нравилось, практически режим двоевластия, в кавычках, конечно, но тем не менее... Они вели эти переговоры с нами неофициально, чаще всего на уровне инструкторов, которые подходили к тем из нас, кого уже знали, – мол, вот, ребята, помогите, позвоните в «Саюдис». Прибалтов тамошних мы также знали, они приезжали на наши мероприятия, мы к ним ездили, то есть были одной демократической крови. [...]

Одним из первых испытаний для Ленсовета в целом и для его руководителя на тот момент, Собчака, явился так называемый «табачный бунт». Невский на пересечении с Фонтанкой был перекрыт огромной толпой людей, которые пытались громить расположенный рядом магазин, в котором, как обещали, должны были появятся табачные изделия, а их не завезли. Открытие прошло, обед прошел. В районе 15 часов милиция звонит в Ленсовет, я как раз у Собчака был в это время. Они испуганы, говорят: «Что делать? Народ уже готов сейчас громить магазины на Невском. Мы, конечно, можем противостоять физически, но нас сметут». Тут уже социальный взрыв, и понятно, что не посредством милиции тут надо действовать, а принимать решения, как выходить из положения. И Собчак, я, еще несколько человек депутатов, которых мы поймали прямо на выходе, поехали туда. Нам удалось тогда успешно убедить народ, что громить магазины и бить витрины – это не конструктивное решение, проблему не решит, а наоборот усугубит. Это возымело действие. Каждого из нас кто-то из толпы знал: кто-то меня, кто-то – Собчака, кто-то – Петю Филиппова. И погрома, слава богу, не случилось.

[...] В этот день Ленинградский обком партии должен был покидать утраченные позиции – территорию Смольного. Должна была состояться передача имущества Смольного, которое переходило, естественно, под эгиду государственной власти в лице Ленсовета. По просьбе Александра Беляева, руководителя нашего демократического Ленсовета, поехал в Смольный. Он меня оторвал от всех дел: «Поезжай в Смольный. Туда поехал Скойбеда со своей компанией. Как бы они там беды не натворили...». Виталий Скойбеда – наш молодой депутат радикального толка.

Я приехал туда с опозданием, сам процесс продвигался к финишу. Уже была составлена опись имущества. В тот момент, когда я вошел в кабинет первого секретаря обкома партии, атмосфера там была довольно напряженная. Какие-то ключи от кабинетов или от сейфов представители уходящего партийного аппарата не отдавали. А Виталик – он же олицетворял силу, которая брала власть, брала эти кабинеты, – был уже готов отдать команду своим так называемым «приставам». Кроме него там были 5 или 6 наших коллег-депутатов и довольно много женщин экзальтированного вида. Как они прорвались через милицейские кордоны, я не знаю, но они всегда были при Скойбеде и выступали в роли провоцирующего элемента. Их было не очень много, но энергия негативного свойства от них исходила сильная. Градус «переговоров» зашкаливал, уже перешли на личности, шла острая перепалка, конфликт казался неминуемым, и ситуация была на грани погрома. А у дверей стояли толпы людей, которые ждали, чем это все завершится: сдаст КПСС здание или не сдаст, и нужно ли обеспечивать физическую поддержку депутатам Ленсовета, которых милиция туда пропустила. Не зря мудрый Беляев меня туда послал.

Противоположную силу представлял на тот момент Юрий Белов. Насколько я помню, он даже не был первым секретарем, он был секретарем по идеологии. Вид товарища Белова, стоявшего в кабинете Смольного в этой толпе орущих моих коллег-депутатов и экзальтированных девиц, мгновенно вызвал в памяти знакомый образ белого офицера, противостоящего пьяной матросне. Я не стал с ним общаться, а свои успокаивающие действия переключил на Виталика. [...]

Я ему такого плана тираду выдал: «Ты посмотри, что сейчас может произойти: что, окна будете бить? Громить эти кабинеты? Из-за каких-то ключей? Ну, не отдадут тебе сейчас эти ключи, проблема-то в чем? Ситуация уже решена, есть решение, помещение отходит во временные полномочия Ленсовета. Потом соответствующие инстанции решат, кому принадлежат ключи. Главное – сохранить ситуацию статус кво». И смотрел ему прямо в глаза. Виталик, в отличие от этих экзальтированных дамочек, умный парень, осознал это дело и резкими фразами успокоил дамочек и всех остальных. Ситуация разрядилась.

Белов собрал личные вещи, и я решил его вывести, потому что не знал, как себя поведет толпа, которая стояла около Смольного. По дороге он сказал мне несколько добрых слов: «Вы мой идеологический враг, но я рад, что в вашей среде есть такие редкие экземпляры, которые заботятся не о внешнем успехе перед лицом дамочек». Он говорил, что думает, что рано или поздно это помещение будет возвращено партии, но в данную минуту целиком согласен со мной. Есть документ, Ленсовет принял такое решение. «И я ему подчиняюсь, мы покидаем Смольный, мы не оказываем сопротивления».

С Виталиком связан еще один эпизод. После августовского путча 1991 года мы приняли решение в знак победы снять красный флаг с флагштока Мариинского дворца, Ленинградского горсовета, и вывесить триколор. Виталик был самый первый, чьей заботой стало возвращение триколора. Лично я не признавал этот флаг достойным новой демократической власти символом. Мне серьезно мешало то обстоятельство, что с этим флагом действовали власовцы (позже я узнал, что это спорная позиция – не все власовцы, и триколор был у них видоизменен). А Виталик либо сам, либо Анна, его гражданская жена, изготовили несколько вариантов триколора в виде маленьких флажков. На каждом заседании Ленсовета он ставил флажок перед собой. Когда вел заседание Собчак, он всегда начинал со слов: «Депутат Скойбеда, уберите эту тряпку, которая стоит перед вами…». Дебаты вокруг флажка Виталика были постоянными, практически дежурными. Но Скойбеда, надо отдать ему должное, флажок не убирал никогда. У Собчака зависело от настроения: когда он был в боевом, то с этого начинал, а если был вялый, то не обращал внимания на флажок… И когда 22 августа на Президиуме Ленсовета обсуждался вопрос, кому доверить водружение флага, то ни у кого сомнений не было – конечно, Виталию. Но тут опять мудрый Беляев говорит мне: «Ты сходи с ним тоже, а то, не дай бог чего – парень горячий, молодой (а толпа же стояла, ждала внизу), может, он в порыве чувств что-нибудь себе позволит, поэтому, будь добр – сходи тоже с ним». Виталька триколор поднимал, кричал народу: «Мы победили!». А мы смотрели, чтобы он не упал. Вот так награда нашла героя...

Беседу вела Т.Ф.Косинова

Алексей Романович Моторин
Из воспоминаний:
[После провала путча] сессия Ленсовета сформировала комиссию проверке деятельности Ленинградского Комитета госбезопасности, а меня избрали ее председателем. Явились мы туда вчетвером: Александр Яковлевич Винников, Александр Васильевич Серяков, Владимир Григорьевич Лобач и я. Шли с определенной опаской, ведь в те времена все, что касалось КГБ, представлялось страшным, а тут предстояло посетить само «логово». Вернемся оттуда или нет?.. Предупредили своих коллег, сообщили во сколько отправляемся, во сколько примерно будем выходить.

Пришли мы к генералу Анатолию Алексеевичу Куркову, возглавлявшему тогда наш КГБ. Сейчас могу сказать, что встреча с этим человеком несколько изменила мое представление о кагэбэшниках. К нему уже в первые минуты появилось уважение, он не был номенклатурщиком. Службу в органах он начал с лейтенанта, на партийную работу никогда не уходил, одним слово – профессионал. И за это пользовался уважением своих младших товарищей. Это факт.

Курков собрал своих сотрудников, около сотни человек, в зале, представил нас, попросил их сделать так, чтобы все двери для депутатской комиссии были открыты. Так и было первые две недели нашей работы. А потом мы зашли «в тупик»: что-то мы спрашивали, что-то нам отвечали. Но топтались на месте – ничего конкретного.

Однажды в нашу комиссию, прямо в Мариинский пришел бывший сотрудник КГБ и подсказал, у кого и что конкретно нам спросить во время проверки: «Вот три-четыре “болевые точки”, спросите Куркова, многое станет ясно». На следующий день пришли, спросили. Курков ответил: «Этого я вам сказать не могу, этого показать не могу. Летите в Москву к моему начальству. Дадут мне оттуда “добро”, тогда я вам все открою, все расскажу». Мы с Александром Яковлевичем Винниковым отправились в Москву на прием к Председателю КГБ Иваненко. Аудиенцию получили почти сразу, при нас он позвонил Куркову и приказал предоставить нам все требуемое. И после этого мы получили доступ к шифровкам, которые А.А.Курков получал от Председателя КГБ СССР В.А.Крючкова, т.е. резолюциям на них, и к другой информации.

Надо было срочно улетать из Москвы. Билетов, как всегда, для простых смертных не было. Иваненко дал команду помочь нам, и два места на один из рейсов в Ленинград нашлись: летела туда группа туристов, на которую было забронировано 40 мест и в которой двое туристов заболели. КГБ все это удалось «вычислить» за короткое время. Вот тогда я отчетливо, лично прикоснувшись, уяснил, насколько структуры КГБ проникли во все клеточки нашего общества.

Вернувшись домой, мы снова продолжили проверку в нашем Комитете госбезопасности. Как-то проверяли мы архивы. Большое помещение, метра четыре высотой потолки, метров шесть в ширину и длиннющее. Стеллажи заставлены «делами». Попросил достать одно «дело». Середина 1930-х годов, по делу проходят ровно 200 человек, 199 – расстреляно, один – 10 лет без права переписки. «Покажите вон ту папочку», – прошу сотрудника. То же время, те же... 200 фигурантов, 198 расстреляно, двое – 10 лет без права переписки. Прошу показать наугад третье «дело»: 200 – 199 – 1. Спрашиваю: «Почему так?» Майор-архивариус отвечает: «Вот такая была система»...

Мы опросили 11 полковников, подполковников, начальников отделов КГБ, которые рассказали нам о механизме репрессий следующее: «Был план на каждую область, каждый город, каждое село – должно быть выявлено столько-то врагов народа, заведено столько-то уголовных дел. Количество врагов народа делилось на количество уголовных дел, получалось 200». Чудовищно! Чудовищно и то, что по липовым «делам» проходили простые люди: дворники, рабочие, крестьяне, кладовщики – гребли кого попало. Нашел я, кстати, и «дела» своих репрессированных родственников. Они, как и большинство остальных, были написаны «под карандаш», один к одному, чтобы не утруждать себя новыми формулировками. Все это я запомню навсегда.

После звонка из Москвы мы смогли ознакомиться со многими секретными бумагами, шифровками, папками разных времен, познакомились с механизмом вербовки советских граждан уже с юношеских лет, инструкциями, разработанными еще в 1950-х годах, по которым даже мы, проверявшие, уже автоматически становились «вступившими в контакт с КГБ», т.е. почти сексотами.

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 489)